Первый человек, о котором ты думаешь утром, и последний человек, о котором ты думаешь ночью, — это или причина твоего счастья, или причина твоей боли. Эрих Мария Ремарк.
Впутывая пальцы в копну черных, сальных волос, сгребая их в охапку и сжимая кулак так, что стягивает кожу, я подумаю: — Блядь... С силой смыкая веки, до разноцветных кругов и боли в глазницах, стараясь заглушить в ушах твой очередной истерический припадок, я прошепчу: — Блядь. Впиваясь остатками погрызанных на нервной почве ногтей в кожу и стараясь дышать ровнее, чтобы не слезились покрасневшие от бессонницы глаза, пока ты в очередной раз решаешь показать свой дерьмовый характер, я закричу: — Блядь! Прямо в твоё лицо. Ахуенно прекрасное лицо. Настолько, что мне и вечности не хватит насмотреться. Настолько, что я бы писал с тебя картины, если б умел. Тэхен, наверное, смог бы. Может попросить? Повешу на стену в туалете. — Какого хуя, Намджун?! — Ты. Хватаешь дрожащими руками пачку сигарет и, ища по многочисленным карманам джинсов зажигалку, дышишь через раз. Как при приступах паники. Ты так долго и сильно кричал, что даже щеки покраснели и на лбу выступили капельки пота. — Что? Сдохни уже, пожалуйста. Поднимаясь с мятой постели, в которой мы провели не одну ночь, точнее я провёл, в ожидании твоей вертлявой задницы, подхожу ближе. Эта кровать ассоциирует нас лучше, чем что-либо еще. Потная, в крошках, и простыни местами рваные. Только вот лучше неё в мире почему-то не существует. — Ты - блядь. Втягивая носом дым от его мятных сигарет, что оседают в лёгких, мгновенно вызывая кашель, подхожу вплотную, касаясь своим лбом чужого. Так близко и тесно, что можно сгореть. И глаза твои ебаные. Настолько глубокие, словно в них целый корабль с матросами утонуть смог бы. А на деле ведь так, аквариум со сдохшими рыбами. — Ты самая настоящая блядь, Сокджин. Вытаскивая из твоего рта зажатую между зубами никотиновую подружку, со злостью кидая ее на пол нашей тесной комнатки, в которой даже развернуться сложновато, давлю бычок подошвой тяжёлого ботинка. Личный адовый рай на задрипанных задворках большого города. На стенах которого разнообразные постеры с поп-группами, моделями и актерами, что ты успешно пиздил со склада на своей старой работе, после, часами обклеивая ими наше «уютное» гнездышко. Коробка три на четыре, ставшая тюрьмой имени тебя. И никак мне оттуда не выбраться, оковы на ногах и шагу ступить не позволят. Остаётся только ссать на цепи, чтобы ржавели. — Ты думал, я не узнаю? Да даже шлюхи себя скромнее ведут. Я бы стал донором сердца, чтобы оно наконец-то досталось другому. Или другой. Кому угодно. Только бы не тебе. Мог бы все отдать, чтобы больше не подбрасывало в пять утра на кровати. Чтобы не было позывов резко сорваться на быстрый бег по среди улицы, до нехватки воздуха в лёгких. Чтобы твоё ебало не всплывало во всех лентах социальных сетей. Чтобы не было желания пустить пулю в висок, когда узнаю об очередной измене. Наверное, мой ангел-хранитель бы этого не оценил. Припизженный на голову музыкант застрелился в собственной студии, потому что его гейские отношения пошли по небритой пизде. А ведь где-то он все же живет. Мой ангел. Так мама говорила. Что у каждого он где-то, да есть. И волосы у него светлые, шелковистые и кудрявые, не то что мои. Он курит лёгкие вишнёвые и пьёт коньяк. И тоже кого-то наверняка очень любит. Главное, что б не тебя. — Я же извинился! Рассмеявшись ему в лицо, толкаю и резко бью любовника ногой об стену. Носом об колено. За боль. За измены. За слёзы. Утираю тканью джинсов хлынувшую кровь и хватаю за чистые, наверняка вымытые в ванне у очередного ебыря, волосы. Я говорю: — Прости. Его кровь пачкает пол нашей когда-то уютной коробки три на четыре, а из глотки вырываются всхлипы. Я кричу: — Ну как?! Легче стало?! Даже согнувшись и харкая кровью на ковёр, ты выглядишь настолько прекрасно, что я бы не прочь взять тебя. Нежно и трепетно. Зализывая раны и жалея, как щеночка. В фантазиях уже даже успел нацепить на тебя ошейник с поводком, желая выебать во всех возможных. И если из всего этого дерьма под названием "наши отношения" и можно найти что-то самое мерзкое, то вот оно. С этим пора кончать, Сокджин. Пошел-ка ты нахуй, Сокджин. И уже не на мой. Это не сраная постановка на сцене большого, под симфонический оркестр и не дешёвый мыльный сериал. Это моя жизнь. Мои чувства. Моя боль. Новой серии не будет. Хватит. Этот сюжет и так затянулся слишком надолго. — Прощай, Джин. Утирая рукавом оставшиеся красные капли с носа и поднимая на меня заслезившиеся глаза, ты делаешь жалкие попытки встать на ноги. — Прощай? И все?! Хватая окровавленными руками ворот моей рубашки, резко тянешь к себе, заглядывая прямо в зрачки. — После всего, что между нами было? Отталкивая его, отцепляя от ткани тонкие, длинные, но кривые пальцы, почти шепчу: — Оглянись, Джин-и. Ничего не осталось. Ничего, что было бы важно. Словно в истерике, пнув со всей дури мою стопку тетрадей со словами для новых песен, он громко рассмеялся. Такое ощущение, будто я резко попал в дурку. Только больной почему-то не в смирительной и стены вокруг не мягкие, а обычные, как и всегда покрытые рожами Монро у окна и Бейонсе где-то в левом углу. — Давай! Вперёд! Проваливай, Намджун! Резко остановившись и вновь подлетев ко мне, орешь прямо в лицо, как ты это умеешь. Настолько громко, что ещё чуть-чуть и голос сорвёшь: — Но потом не возвращайся! На коленях приползешь - не пущу! И взяв с вешалки куртку, я прокрутил замок на двери, открывая. — Ты серьёзно, Джун?! У тебя хоть немного чести осталось?! Уйти, после того, как избил любимого! Делая глубокий вдох, чтобы не убить его нахуй, шагаю за порог. Предпочитаю уходить первым, по-английски. Чтобы остаться целым. Чтобы не тратить себя на всяких шлюх. Так говорил Юнги. Пожалуй, пора его хоть разочек послушать. — В отличие от тебя, осталось, Сокджин. Обернувшись, смотря прямо на дно этого загаженного аквариума, в котором даже маленькой улитке не выжить, я шепчу: — Моя честь зовётся "верность". Когда нам больно - мы учимся.******
Заливая в глотку прожигающую изнутри жидкость, утираю рот тыльной стороной ладони. Музыка ебашит по ушам не так громко, как было сначала. И я даже начинаю привыкать к акустике этого стрёмного, андеграундного бара. — Налей вторую, бармен. Юнги ковыряет палками суши, сняв и отложив в сторону черную кепку. Тяжело вздохнув, я сверлю взглядом свой телефон, просматривая входящие, сам не понимая зачем и кого там желая увидеть. — Ты поступил правильно. Без общения - нет отношений. Без уважения - нет любви. Без доверия - нет смысла продолжать. — Чувствую себя засранцем. Отодвинув тарелку подальше, вытирая руки салфеткой, он тараторит: — С хуяли? Этот мудак давно заслуживал того, чтобы ему съездили по роже. Ты не игрушка. Зарывшись пальцами в волосы, массирую кожу головы, прикрывая глаза. — Сам не знаю, Юнг-с. Уже ничего не знаю. Все вкривь и вкось. Я будто бы потерялся среди всего этого глянца и мата. Чувствуя на плече тёплую мужскую руку, что мягко поглаживала кожу через ткань кофты, шумно втягиваю носом пропитанный яблочным кальяном воздух. А мимо нас тем временем идет прекрасная жизнь. Счастливая жизнь. И ключевое здесь «мимо». — Потеряешься - я найду. Или Чимин. Или Тэхен. Или Хосок. Не бойся этого, Джун. Слышишь? Любви нет и не было. Ты думал, что быть с ним - твоё. Но это не так. Глотнув из стакана янтарное пойло, он потрепал своей рукой мои волосы. — Тебе ведь это необходимо. Для вдохновения. Скандалы. Интриги. Расследования. В этом весь ты. Улыбнувшись, Мин потянулся к терминалу, чтобы оплатить счёт. — Сокджин - твой наркотик истерии. Страсти заменили само понятие счастья. Заменили его вам обоим. — Да хуйня это все. Счастье? Мое счастье условно. Вот есть - вот нет. На протяжении длины его блядской, воняющей сигареты. Резко поднявшись с места, мужчина протягивает мне куртку, толкая локтем в бок. — Хватит убиваться. Словно молишься на него. Усмехнувшись, я залпом добил новую стопку. — Как Чонгук на меня? — Как Чонгук на тебя. Выходя на улицу, где стеной льёт дождь, он смотрит мне в глаза. Смотрит так, словно все о чем я молчу, сейчас хлынет в самое сердце и оно утонет. Словно это не моя судьба навсегда одному остаться. И не его. Беря мои щёки в ладони, так сильно, что даже больно и заставляя наклониться вниз, чтобы быть с ним на одном уровне, Юнги твердит: — Никакого больше Сокджина. Строгим голосом он приказывает: — Клянись. И я протягиваю ему свой мизинец.******
— Здравствуй, Сокджин. Он смотрит на меня опухшими из-за слез и алкоголя глазами. Такими же, какими и я смотрю на него. Отпусти меня. Наверное, Юнги прав. Ты - мой наркотик, и счастье наше построено на скандалах. — Я так испугался, что ты исчезнешь, что снова к тебе приполз. И любовь моя к тебе почти что иконостас. — Ты не понимаешь меня. Говорю я. — Ты лгал мне. Говорю я. — Знаешь, я отряхнулся от всех этих обид. Не так уж и больно. Правда. Всхлипывая, почти захлёбываясь собственными слезами, говорю я. В голове звучит голос Юнги. Он настойчиво шепчет: клянись. Он со злости кричит: давай, правильно, пни еще раз ногой последние остатки собственной гордости! Джин улыбается. Мне кажется, что я падаю, но мама говорит, что я расту. И вся эта жестокая война в груди всего лишь стук моего собственного сердца. Ты - мой свет. И глаза твои ебаные. Настолько глубокие, словно в них целый корабль с матросами утонуть смог бы. А на деле ведь так, аквариум со сдохшими рыбами. — Здравствуй, Намджун.