Враг навсегда остаётся врагом

Бок обжигало адской болью. Мелкие раны и ссадины на лице, ногах и руках даже не замечались за этим пламенем — всё тело ломило и горело, а стоять прямо удавалось ценой неимоверных усилий. Катана валялась рядом, а за талию отчаянно хватали крепкие ладони брата. Изуна зашипел и сжал бок правой рукой. Неужели это конец? Вот так он и умрёт — от руки этого демона Сенджу, на руках у старшего брата? Учиха поморщился и сплюнул кровью вбок, не отрывая горящего бессильной яростью взгляда от алых глаз в нескольких метрах впереди. Ему показалось, что на секунду в них мелькнуло сожаление и растерянность — но в ту же секунду взгляд снова покрылся тонкой коркой льда.  — Изуна? Изуна… чёрт, отото… — он слышал над ухом надломившийся голос Мадары, чувствовал дрожь его тела. — Всё будет хорошо, Изуна, слышишь? Всё будет хорошо, только ты держись… Но младший Учиха прекрасно знал, что хорошо уже ничего не будет. Единственные два человека, которые могли что-то сделать с этой раной, стояли впереди, один — в ужасе глядя на расползающееся по синей ткани пятно, второй — непроницаемым взглядом сверля лицо Изуны. И ни один не станет помогать врагу. Хаширама, может, и стал бы, но не на глазах брата и клана. Враг навсегда остаётся врагом, ха? Как бы им двоим в глубине души ни хотелось не верить в это, поле боя — это поле боя, долг перед кланом — это долг перед кланом, и ничего тут не попишешь. Они шиноби, и оба были слишком горды и верны кланам, чтобы закрывать глаза на вражду ради — ха, всего-то — какой-то едва завязавшейся дружбы. Дружбы ли? Изуна прикрыл глаза, стараясь успокоить боль той техникой, что умел, вспоминая. Ему семь. Тобирама чуть старше — он до сих пор не знал, сколько младшему Сенджу лет. Они сталкиваются в лесу нейтральной территории, их руки дрожат, складывая печати и сжимая рукояти оружия. Глаза Изуны широко открыты от ужаса, когда рядом с его лицом свистит острая, как сосулька, капля техники суйтона. Техники слабой, но для семилетнего мальчика царапины на щеке было достаточно, чтобы испугаться. Ему одиннадцать. У него уже есть шаринган, у Тобирамы — уверенность в себе и сложные техники, и на их лицах впервые появляются ухмылки, когда лезвия сталкиваются и лязгают. Сенджу попадает в гендзюцу, и Изуна радуется, точно ребёнок — а ребёнком он уже давно не был. Никто в этом мире в одиннадцать уже не был ребёнком, и он был везунчиком, доживя до этих лет. Ему тринадцать. Мадара и Хаширама уже давно не общаются, и он с удивлением отмечает странные взгляды, наполненные болью и лёгкой обидой, которые оба кидают друг на друга на поле боя. Тобирама и Изуна чуть поодаль — чтобы своих не задеть — долго бьются, вертясь и используя сложные техники, а когда чакра подходит к концу, просто катаются в пыли, отчаянно колотя друг друга. А потом сидят рядом, облокотившись на один камень, и молчат, слабо улыбаясь. Ему пятнадцать. У него сильный шаринган — теперь мангекё, давно уже мангекё, с тех пор, когда третий брат погиб. Он пока не боится потерять зрение, и бросает Тобираму в гендзюцу при каждом удобном случае. Тот уже научился сопротивляться, легко сбрасывает лёгкие и нейтрализует урон для психики от более сложных. Они уже долгое время после жарких боёв находят укромное место в лесу и долго сидят рядом, прижавшись друг к другу и иногда говоря о войне. И о мире. И о том, как сегодня хорошо — они не погибли, могут сидеть здесь. Ему семнадцать. Хмурый Тобирама с острым взглядом и сильными руками, гормоны в крови, их частые посиделки в лесу — и зубы врагов сталкиваются, языки переплетаются, дрожащие пальцы забираются под броню. Они не целуются — они кусаются, рыча и царапая, тяжело дыша и сжимая тела друг друга в траве. Их встречи на поле боя стали ещё стремительнее, ещё жарче, и они уже с плохо скрываемым удовольствием переламывали друг другу кости и сжимали руками поджарые тела, оба ожидая того, что будет после того, как чакра — и бой — закончатся. Ему двадцать. Они уже не стыдятся зажимать друг друга прямо во время боя, грубо оглаживая и сжимая, пока братья не видят. Изуна заливается злым смехом, Тобирама азартно растягивает губы в ухмылке. После того, как Сенджу берёт его — грубо, жёстко, прямо на скинутой в спешке одежде, а Изуна не сдерживаясь стонет и рычит — они неожиданно для самих себя обнимаются, впервые целуясь по-человечески. Изуне непривычно, удивительно, но он доверяет. Ему двадцать два. Их разговоры — тоскливые, безнадёжные, о войне и о долге перед кланом, как в детстве. В словах сквозит непривычно взрослая уверенность, а фразы становятся осмысленнее и глубже. Они ищут друг друга на поле боя — тут же находят — и до изнеможения дерутся, а потом до помутнения в глазах бесстыдно трахаются, забывая обо всём, о чём говорили друг другу. Изуна не думает о том, что будет дальше, Тобирама игнорирует вопросительные взгляды брата, они просто любят — дикой, неправильной любовью, граничащей с ненавистью — видеться друг с другом. Ему двадцать четыре. Он стоит, сгорбившись и прижимая рану в боку, смотрит в дикие алые глаза, и не видит ничего, кроме них. Изуна единственный, кто знает — под коркой льда во взгляде Тобирамы не удовлетворение и ненависть, а лёгкое сожаление и твёрдая уверенность в том, что он сделал. Изуна знает — Тобирама не отводит взгляд не потому, что злорадствует, а потому, что уважает. Потому, что прощается. Изуна понимает, ведь поле боя — это поле боя, а долг перед кланом — это долг перед кланом. Другого исхода быть не могло. Изуна понимает — ему повезло погибать от руки того, кто небезразличен — небезразличен до ярости, до рычания, до треска костей. Он словно не замечает в отчаянии протянутой руки Хаширамы и сомнения Мадары, будто со стороны слышит свой хриплый голос, запрещая брату идти на мир.  — Прощай, — срывается с его губ неслышно, когда брат бросает дымовую бомбу и уносит за собой. Он знает, Тобирама услышал. Он видел сквозь дым, как губы Тобирамы разомкнулись, вторя его жесту.