Черный, я был котом

      Почему он такой? Дом его так и не принял?       — Черный, и все же, я был котом. Представляешь?       «Неужели ты не можешь себе представить?»       — Чепуха, — уверенно отвешивает Черный, перелистывая страничку журнала мокрым от слюны пальцем.       «Не верит, сколько бы раз я не упоминал об этом, — расстраивается Курильщик. — Все равно не верит, даже мне не верит».       — Ты опять заводишь эту шарманку? — он укоризненно смотрит в сторону поникшего Курильщика. — Психбольница какая-то.       Несмотря на грубость его слов, произносит он их с таким уравновешенным спокойствием, что даже страшно. На Курильщика не смотрит, не краснеет от злости и не рвется навязывать свое.       Черный замечает, что собеседник уж совсем как-то скис, и неодобрительно чешет затылок, косясь на худой ссутулившийся силуэт.       — Да ладно тебе. Может я тоже в какой-нибудь следующей жизни буду котом. Найдемся.       Курильщик еле заметно вздрагивает и смущается, потому что такая реплика совсем непривычна его собеседнику. В конце концов он вообще путается и не понимает — причем тут другие жизни?       Оказывается, что Перекресточный диван мягкий и сильно продавлен внутрь. Если елозишь по нему, то плешивая кожаная обивка тихонько поскрипывает. В коридоре висит одинокая лампочка без торшера и тускло освещает середину Перекрестка. На полу оказывается центр сцены. Курильщик и Черный, который задумчиво закуривает, — вне ее, в тени.       «Отлично, — думает Курильщик. — А то у меня боязнь сцены». Его лицо медленно поедают бродячие тени коридора, и это хорошо, потому что ему хочется плакать, но не перед бывшим состайником, и он до конца не уверен, сдержит ли себя.       Курильщик грустно усмехается. Черный никогда не поймет, каково это. Хорошо, пусть даже если так — плевать. Он выберет его. А не Изнанку. Ведь он до конца даже не уверен, существует ли она на самом деле. После этой мысли сразу отпускает. Читающий Черный не делается таким уж чужим, а в мир вокруг постепенно возвращаются сумеречные краски. Повисает тишина.       После того, как Черный стал вожаком в шестой, многое в нем изменилось. И это многое, на удивление, для Курильщика было просто и интуитивно понятно, как для парня чуткого, но привыкшего заваливать собеседника вопросами. Все было ясно по одному только хладнокровию, с каким Черный листал свой журнал. Он получил то, что хотел.       Курильщик мрачно размышлял о будущем. Определенно, Черному было страшно. Может быть совсем чуточку, но все же страшно. От представлений себя в Наружности. Может быть он и привык выходить в Нее. Может быть мысли его были уже полностью в Ней. Но он не мог до конца представить себя там, хоть и оставались считанные месяцы до самого выпуска. Курильщик думал о том, что сердце у вожака псов совсем не ледяное и нервы не из стали — он умеет в человеческие чувства. Чего не скажешь о том же Слепом. Для Курильщика, например, Слепой — настоящий монстр. И когда он старался представить того в Наружности… Ничего не получалось.       — Если честно, я немного беспокоюсь о тебе.       Черный хмурится, немигающими глазами таращась перед собой в пол, сам не веря, что сказал это вслух. Курильщик весь подбирается на Перекресточном диване, который предательски скрипит обивкой, выдавая собеседнику его нелепые трепыхания. И на какое-то время вообще перестает дышать, делаясь пунцовым.       — Ч-что? Почему? — только и выдает он, стараясь задышать снова, но что-то жутко сдавливает его грудную клетку. Курильщик не уверен, но кажется сердце его сейчас отъедет, поэтому он ищет глазами свою коляску, находит ее по левую сторону от себя и хватается за подлокотник. Как будто это чем-то ему поможет.       «Что за глупости я делаю?» — спрашивает он сам себя, не понимая, почему вообще так внезапно его охватила удушливая паника.       Черный делает вид, что не заметил этого тревожного жеста и говорит:       — Да вот не знаю. Как будто боюсь потерять тебя из поля зрения навсегда.       Курильщик не может заставить себя нормально посмотреть в сторону вожака шестой. А если бы все-таки заставил, то увидел бы, как в уголке его рта затаилась добрая, но кривоватая ухмылка.       Лампочка на сцене начинает мигать и потрескивать, и круг света на полу от этого постоянно мерцает. Курильщик нервно теребит кусок своей рубашки, придавая ей пожеванный вид, и чувствует, что должен что-то ответить. Ему хочется разразиться длинной тирадой своих переживаний, что он испытывает сейчас, и вообще — тирадой всех тех нежных чувств, что он питает к Черному, благодарностью за его дружелюбность к нему, за принятие. Но он не знает, как точно выразить их словами, чтобы остаться правильно понятым. Вот если бы только его блокнот был рядом с ним. И карандаш. И пятнадцать минут времени на часах, которые так ненавидит Табаки. Тогда он бы выразил все в наброске Черного. Для Черного. Сотворенного трясущимися от переполняющих его эмоций руками, с головой, пьяной от вдохновения и теплоты, и преданности.       И пока Курильщик паникует где-то в своей голове, в поте лица пытаясь отыскать нужные, важные слова, Черный делает последнюю затяжку, намереваясь уходить, и говорит:       — Ладно, забудь. Возможно, мне показа…       — Нет, постой!       Курильщик произносит это так громко и решительно, что сам не ожидает от себя такого. Он рефлекторно закрывает рот рукой, делаясь испуганным. Черный удивленно смотрит на него. Удивленный не сколько его громкостью, сколько тем перепуганным лицом, с каким тот смотрит ему в глаза. Выдыхаемый дым от сигареты на мгновение загораживает им двоим обзор. Курильщик, опомнившись, опускает руки вниз, к рубашке, закусывает нижнюю губу, чуть ли не начиная автоматной очередью тараторить неуместные оправдания. Но вовремя себя одергивает.       — Черный, я… Я-я тоже боюсь.       Он захлебывается воздухом, зубы постукивают друг о дружку. Черный фиксирует все эти странные и неожиданные для него реакции, но предпочитает не акцентировать на этом внимания. Уж слишком Курильщик раним.       — Ты замерз? Давай я отвезу тебя обратно в четвертую? — предлагает он. — Там Табаки и Македонский о тебе хорошо позаботятся.       Курильщик мотает головой, тупя взгляд в пол. Сначала немного не уверенно, но потом дергает ею сильнее, ставя твердую точку в своем ответе. Его рука невольно тянется к одежде Черного, хватает ее, сжимает и тянет на себя.       — Ну что? — с улыбкой спрашивает вожак. Подобревшие голубые глаза рассматривают бледноватую кожу лица собеседника, темные негустые волосы. И он вдруг замечает, что Курильщик и правда чем-то смахивает на кота. Такого худого, черного и неуклюжего.       — Не хочу никакого Табаки, — наконец выдает он. — Хочу тишины. Посиди, пожалуйста, ты со мной.       Черный ни разу не против этой просьбы, наоборот. Очень даже за. Но Курильщику так не кажется, потому что он не смотрит на Черного, все больше и больше смущается, и на кончиках его пальцев и на ладонях проступает противный холодный пот. Тревога его отчего-то настолько большая, что он не в состоянии сейчас прислушаться ни к кому, кроме себя. Сердце бешено стучит в его висках. Черный подсаживается ближе, под ним комично скрипит этот чертов диван выцветшего вишневого цвета, и вожак осторожно приобнимает встревоженного собеседника, распространяющего жуткую паническую ауру. Но когда фигура Черного тесно соприкасается с ним, все эти скользкие потоки вдруг резко возвращаются туда, откуда пришли. И становится тихо. До звона в ушах. Курильщика кренит в правую сторону как пизанскую башню, поближе к теплу. Он все еще переживает, но волнение из абсолютно гадкого перерастает в приятное томление и какое-то неизвестное до этого Курильщику лихорадочное беспокойство. Ожидание чего-то такого, чего он себе и представить не мог.       Огромная лапа ложится на лицо Курильщика, поглаживая одновременно и щеку, и ухо, потом уходит в темные волосы. «Как же это приятно», думает Курильщик. Он трезв и одет, и сидит не особо удобно, но от этих прикосновений ему кажется, что он лежит на перине мягкой словно облако, укутанный в белое пуховое одеяло, в груде пушистых подушек — беспросветно пьян, совершенно гол. И где-то рядом Черный, а его руки такие трогательно нежные и большие, что достают до всех частей тела. И когда он трогает не ходячие ноги Курильщика, то тот воображает, как чувствует покалывания от прикосновений чужих пальцев.       Черный пахнет очень хорошо. Не так, как все остальные псы. Курильщик слышит этот тонкий запах, потому что, осмелев, одурманенный теплом, утыкается лицом в ключицу Черного и жадно вдыхает каждый его кусочек в себя. Его красивые руки с тонкими запястьями ползут вверх по бицепсам, по плечам, к шее и волосам, и лицу. Черный такой большой, живой и теплый, как мохнатая собака со светлой шерстью. Курильщик млеет от не дружеских объятий, тает от крепких касаний. Голова заходится кругом и плохо держится на шее. Чужие губы и теплое дыхание щекочут тонкую шею.       Поцелуи Черного совсем не под стать его виду. Аккуратные, мокрые, нежные и чувственные. Прикосновения совсем не такие, как представлял себе их Курильщик. Черный с силой удерживает его на месте, обнимает резко, прижимает крепко. Хватка его — как у бойцовой собаки. В поцелуях Курильщик держится не так профессионально. Его голова сейчас забита совсем другим. Он старается надышаться Черным, втереть его запах под кожу, касаясь как можно большим процентом своего тела, желая заполучить в свою память как можно больше кусочков, как можно больше фрагментов Черного. До того, как тому придется покинуть Дом. Придется покинуть его. Надежда Курильщика тихая и прекрасная, надежда в том, что он не расстанется с вожаком насовсем.       Кажется, они целуются уже целую вечность.       — Черный… — Курильщик тяжело дышит, с трудом отрывается от приятных поцелуев и почти что жалобно стонет в чужое ухо: — надо возвращаться. Его губы пухнут алым цветом. Черный жалобно сжимает лицо Курильщика в больших ладонях. Ему едва хватает воздуха — чтобы не упасть замертво, и мужества — чтобы оставить эту ситуацию. Но он не хочет и двигаться с места, и тогда Курильщик ободряюще трется о его щетинистую щеку своей. — Пора, Черный, скоро выключат свет. А у меня нет фонарика.       «К черту фонарик, — злится тот про себя. — Я буду твоим фонариком, если захочешь». Но это всего лишь его опрометчивые мысли, а озвучить их вслух — слишком страшно, романтично и безнадежно. Он осматривает Курильщика снизу вверх. В голубых глазах танцуют звериные искры. На бедном Курильщике вздернута черная рубашка в бледный цветочек и не хватает одной пуговицы, ключицы растерзаны засосами, ухоженный вид волос на затылке уничтожен песьими лапами. Взгляд растерянный и смущенный. Красные щеки.       «Все на месте», — констатирует Черный и усмехается. Курильщик не понимает этой усмешки и краснеет еще больше, чем был.       — Ладно. Идем.       Черный выпрямляется во весь рост, и становится заметна его идеальная здоровая осанка.       «Какой он красивый…» — думает Курильщик, мечтательно разглядывая его, даже не подозревая о том, какую из видов красот Черного больше вкладывает в эту мысль. Вроде бы вожак прекрасен снаружи, а вроде бы больше прекрасен внутри. А вроде бы он статично прекрасен в своем естестве, и душа, и тело его слиты в одно неделимое целое. Которое не разобрать в мыслях, не измерить философскими величинами. Ведь Черный красив для Курильщика тем, что он существует.       Он осторожно сажает юношу в коляску, борясь с соблазном по дороге снова поцеловать его. Но когда дело сделано, согнувшись, он задерживается на уровне лица неходячего и, не удержавшись, целует кожу за ухом, ловя еле слышимый запах, приводящий его в голодное и дикое, но сладостное исступление. Никак не насытиться. Курильщик съеживается от новых необычных ощущений. По позвоночнику бегут мурашки. Рука хватает запястье, на котором висит кожаный браслет с металлическими вставками, жалобный голос шепотом просит остановиться.       «Зачем? — недоумевает Черный. — Ты же этого не хочешь».       Курильщик немо поднимает взгляд вверх, и в просящих глазах его Черный ясно видит, что если не остановится, то их двоих ждет сумасшествие на чердаке длинною в ночь. Которого растерянный Курильщик по какой-то причине очень боится.       Вожак шестой заботливо застегивает пуговицы на рубашке так, чтобы скрыть следы засосов. Он как может поправляет темные волосы, но это слабо помогает, и вид Курильщика по-прежнему остается такой помятый и взъерошенный, как будто он падал с лестницы кубарем вниз. Тот отмахивается от рук Черного.       — Плевать. Пусть останется как есть.       Черный пожимает плечами.       — Хозяин барин.       Половицы поскрипывают, а коридор, заполненный молчанием, кажется им двоим бесконечным.       Черный оставляет коляску у дверей четвертой, и вдвоем они понимают, что настало время прощаться. Правда совсем не ясно, как это сделать после того, что между ними случилось на Перекресточном диване. У Курильщика учащается сердцебиение. Это его беспокойное кроличье сердечко бьется уже и в горле, и в голове. Черный молча буравит затылок уставшим, но каким-то ошалелым взглядом, не находя, что сказать. Ниже живота все сладко ноет. Он мягко касается темных, приятных на ощупь коротких волос и шеи, отчего почти всегда нервный Курильщик вздрагивает. Если бы он только знал, что творится в голове у ходячего. Как вожак борется с желанием увезти свою белую тонкую косточку куда-нибудь на чердак. Подальше от глаз посторонних. И там в одиночестве и уединении, грызя и капая на пол слюнями, присвоить ее себе. Оставить на ней вмятины зубов и укрыть ее под своими лапами.       Черный не произносит ни слова. Шаги по коридору начинают отдаляться.       Курильщику страшно посмотреть вслед уходящему, поэтому он толкает дверь и вкатывает себя в комнату, в которой уже выключили свет и постепенно отходят ко сну. Он роняет себя на пустующую кровать Черного, все еще слегка пахнущую им, зарываясь как крот в его чистые подушку и одеяло. Где-то рядом словно ядерная бомба взрывается и расходится грибовидным облаком, почти эхом, изумленное шакалиное «ах!».       — Детка, а ты ничего не перепу… — начинает Табаки, но курящий Сфинкс с подоконника одергивает его предупреждающе острым взглядом, который в темноте кажется куда более зловещим, а руками Горбача в Шакала летит запущенная подушка.       Следующие полчаса вместо тишины четвертая слушает недовольное ворчание из подушечного и покрывального гнезда, куда зарылся ворчун.       Курильщик лежит, почти прислонившись носом к стене, утопая в ярких и будоражащих сознание воспоминаниях, весь распаленный и зацелованный. Со стены ему улыбаются безупречные культуристы в журнальных позах. Он осторожно мнет пальцами уголок подушки, с мучительным наслаждением вспоминая теплые и ласковые губы Черного.