Resistance: Кровь на снегу

«Соловецкий архипелаг - место, конечно, своеобразное. И сны тут мне снятся своеобразные. Непохожие на те, что снились раньше: длинные, красочные, полные порядка. Порядок, везде порядок. И этот вечный образ шагающих по белому ног. Чертова мозговая карусель! Нужно припасти немного монастырской медовухи для лучшего сна» —Запись в журнале от 21.11.1954, Джеймс Грейсон. И на сей раз сон был таким, как описал Грейсон в своем дневнике - длинный и красочный. Он, конечно, ничего не вспомнил потом, но общее впечатление отложилось вполне четко. Сначала он упал на что-то бескрайнее и белое. Притом упал не так, как обычно падают люди, а плавно и медленно. Как пушинка или словно на парашюте. Его швыряло из стороны в сторону, но никакого сильного ветра не было. Куда ни посмотри - везде белая пелена, не видно не зги, и небо сливалось с землей. В этой обстановке полнейшей дезориентации англичанин приземлился, причем не на ноги, а на бок, как будто лег в постель. Грейсон почувствовал под щекой холодную подушку снега и потянулся, закрыв глаза. Что-то тут было странно, но он не мог вспомнить, что. «Метель! Почему она не кажется холодной?», - пронеслось в голове нашего героя. Он привстал и осмотрелся. И точно, окружающая его серо-белая, оттенка старого ватмана, мгла совсем не походила на метель. Хотя были отчетливо видны изгибы ветровых змей, несущие миллионы хлопьев снега в своем потоке, и поземка, холод не ощущался. Но стоило ему подумать об этой странности, как ветер задул прямо в лицо Грейсона, его обдало снегом. Мелкие холодные клочья забились за воротник; англичанин попытался вдохнуть и почувствовал острую резь в легких: ледяной воздух обжег их как кипяток. Грейсон закашлялся, ветер с задорным воем задул еще сильнее и сбил нашего героя с ног. Вновь очутившись на земле, Грейсон уткнулся лицом в снег. В голову пришла неожиданная мысль: «Я в России, и, черт, тут же не всегда холодно и снежно, как у Данте в адовом подвале. Летом здесь очень даже неплохо». Вдруг метель прекратилась, а грубая кожа его лица и рук перестала ощущать холод. Грейсон поднял голову и осмотрелся: как-то вдруг вышло, что он не лежал, а стоял на неширокой асфальтовой дорожке. Он чувствовал, что очень мал ростом, может быть, фута три, не больше, кто-то сильный и добрый держал его за руку. Дорожку окружал плотный смешанный лес, каким он предстает во всей красе поздней весной или летом. Березы, осины и тополя по правую руку, ели и лиственницы по левую уходили вдаль, как поставленные вразнобой колонны могучего здания. Среди них почти не было зазоров, только кусты и высокие травы. Иглы и листья переливались всеми оттенками изумрудного и малахитового, между кронами то и дело перескакивали птахи всех размеров и расцветок, и пение стояло в воздухе: синичье «Цвитинь-цвитинь-цви», замысловатые коленца певчего дрозда: «Чивью-чивью, тятятя-тятятя», а аккомпанементом служили покаркивания ворон и деловитый стук дятла. Между двумя стенами растительности был зажат клочок небесной синевы, чистой, как новая скатерть. Каким-то непонятным образом, как обычно это бывает во снах, Грейсон понял, что гуляет с отцом в каком-то парке или ботаническом саду, при этом он был и Грейсон и какой-то русский мальчик Тимур. Было приятно и спокойно, и они о чем-то говорили, но понять было невозможно. Что-то радикально поменялось в следующей сцене сна, которая началась незаметно, прямо-таки выросла из предыдущей. Теперь отец стоял перед ним в военной форме, говорили что-то такое о войне. Из всей комнаты была видна только стена с окном, почему-то белым. Грейсон чувствовал, что у него, вернее, у него-Тимура, по щекам текли слезы; хотел их остановить, но сначала не вышло. Получилось только со второй попытки, но тогда сменилась и картина. Он стоял над глубочайшей ямой, куда на полотенцах опускали гроб, и православный священник рядом пел Трисвятое: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас!» Эти слова эхом отдавались в голове Грейсона, который слышал их одновременно на английском и русском языках: «Holy God, Holy Mighty, Holy Immortal, have mercy on us!» «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас! Holy God, Holy Mighty, Holy Immortal, have mercy on us! Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас! Holy God, Holy Mighty, Holy Immortal, have mercy on us! Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас!» «Ах, как же жжется горячий воск от свечи!», - подумал Грейсон, и действительно, у него в кулаке была зажата бежево-рыжая свечка с пляшущим на верхушке языком пламени; капли воска скатывались по свече и растекались по пальцам. Гроб, почему-то завернутый в полотнище британского флага, опустили. Или это был флаг Российской Империи? Или и то, и то? За пределами поля зрения послышался женский плач. Хотелось повернуться и посмотреть, кто там рыдает, но не получалось. Это напомнило Грейсону кино: можно было видеть только то, что желал показать режиссер, и рыдающей женщине явно не отвели места на экране. Наш герой снова очутился в парке. «Хотя нет, это не то же место, да и не парк вовсе, но то же ощущение...да, асфальт под ногами». Действительно, из общего с видением парка был только этот асфальт, но уже не под детскими лаптями, а под подошвами армейских сапогов. Какое-то время он сосредоточился на этом чувстве, а потом поднял глаза и остолбенел. Перед ним раскинулась широкая гавань, через которую был переброшен широкий и очень длинный мост на опорах. Гавань была окаймлена бесчисленными кварталами большого города, здания которого чем-то напоминали каменные мегалиты, обнаруженные в некоторых археологических культурах. Но Грейсон обомлел не от вида города и красивой гавани, заполненной десятками судов, а от того, что было над всем этим. Десятки, если не сотни, ужасно-громадных, невообразимых по форме конструкций висели на высоте нескольких сотен метров, медленно продвигаясь вправо. Это были какие-то большущие летающие замки - другое слово трудно было подобрать при описании такого черно-серого нечто, чья поверхность переливалась на свету, как панцирь жука. По форме каждый объект походил на приплюснутый и немного вытянутый шар из того самого черно-серого металла; наверху и сбоку у шара были огромные тупые крылья, выходящие этаким рыбьим хвостом далеко назад за окружность корпуса и торчащие острыми тонкими шипами впереди. Над крыльями был высокий гребень (выше основного элемента раза в два с половиной) из того же металла. Самым же поразительным элементом этих конструкций была круглая «пасть» - другое слово трудно подобрать - в носовой секции, которую окружали острые шипы порядочной длины. Изнутри этот рот сиял мятно-зеленым искусственным светом. Эти летающие замки совершенно бесшумно скользили над землей, и оранжевый круг солнца робко выглядывал из-за многочисленных высоких гребней. Воздушных мастодонтов, как рыцарей далекого прошлого, окружала многочисленная свита из более мелких сооружений всех форм и размеров. Совсем небольшие железные аппараты с ревом и воем носились вокруг, два или три раза пролетев в каких-нибудь метрах над макушкой Грейсона; он сам видел, как эти железные птицы то и дело касались острыми крыльями вод бухты. Вся эта фантасмагория сама по себе была ужасна, подавляя человека великанскими размерами и совершеннейшим безумием форм и конструктивных решений, да возникающим оттого чувством собственной беспомощности, но это было только полбеды. Право, хоть пейзаж перед глазами и походил на бред сумасшедшего художника, его еще можно было бы перенести, если бы небо, полное странных сооружений, не кипело. А оно действительно кипело и пылало, потому что титанические аппараты каким-то непонятным образом обрушивали на землю, на город, на гавань белые раскаленные сферы. Полет одной такой сферы от летучего замка до земли занимал секунды, касаясь поверхности, сфера взрывалась. Она разлеталась на тысячи огненных брызг, земля гудела и тряслась, превращались в щебень здания, и плавились металлические сооружения: мосты, опоры, купола, ангары, трубопроводы. И вот, Грейсон видел, как эта процессия стальных гигантов медленно плыла над городом, забрасывая его взрывающимися маленькими солнцами. Небо кипело и переливалось маревом, огонь разлился по улицам, над районами стояли столбы траурно-черного дыма, в порту горели и взрывались цистерны с нефтью, дымились половины расколотого надвое ударом с воздуха танкера, и вязкий ковер нефти, залившей часть бухты, пылал и плевался языками пламени. То и дело на город, на суда в гавани пикировали более мелкие аппараты, обрушивая очереди на отдельные цели. Робкое оранжевое солнце было едва видно среди заполонивших воздух гигантов; небо, как зеркало, отражающее лизавший землю огонь, тоже было непривычного желто-абрикосового цвета. Довершали картину воды моря, которые кипели и не находили себе места, раскачивали обломки по воде и в припадке отчаяния бились о мол. Что-то внутри завыло, застонало, закричало, вопль подступил к горлу... Грейсон очнулся от очаровавшего его кошмарного видения, когда увидел такой же летающий замок над тем парком, где гулял с отцом мальчик Тимур. Теперь уже они не были одним и тем же человеком, и англичанин наблюдал за ребенком, сидя на какой-то лавке. Его глаз приметил движение в кустах справа; сфокусировав взгляд, он успел заметить, как среди листвы блеснула оранжевая искра. Птицы умолкли. Грейсон вскочил и направился к ребенку быстрым шагом. Тот уже не смеялся беззаботно, как прежде, а просто молча шел, потупив взгляд. Искра ярко-оранжевого цвета снова появилась в кустах, за ней еще шесть, и еще, и еще. Англичанин перешел на бег, когда нечто серое выскочило из растительности и бросилось к ребенку. Мужчина разогнался и почти успел встать между ничего не подозревавшим мальчиком и серым нечто, как вдруг ему в лицо снова ударила метель, и невероятно мощный поток ветра сбил его с ног. Вокруг снова была серо-белая переливчатая мгла, та же поземка, то же пение холодного ветра и обжигающий легкие воздух. Грейсон встал из сугроба, в котором он непонятно как оказался, и оглянулся. Рядом стояла знакомая фигура. «Джонни?», - пронеслось в голове при виде широких плеч и характерного лица с волевым подбородком. «Джонни!», - уже вслух сказал Грейсон и сделал шаг к человеку. Джонни - старший брат Джеймса Грейсона - погиб за несколько лет до описываемых нами событий, но сны умеют воскрешать даже давно почивших. Да, это определенно был Джон, хоть и было странно с его стороны, что он никак не отреагировал, увидев брата. «Джонни, так ты все-таки жив, чертов сукин сын?!», - полусмеясь, полуплача, как в истерике, сказал Грейсон и обнял родственника. Тот ответил, но немного не так, как ожидал наш герой. Две сильные руки вцепились в шею Грейсону. Он почувствовал, что задыхается, и открыл глаза. Ужас смешался с недоумением, когда он увидел, что вместо Джонни попытался обнять гибрида - мерзкую серую шестиглазую тварь, строением напоминающую человека, но с большей головой и широченной пастью, в которой виднелись одни клыки. Эта-то мерзость и вцепилась ему в глотку, пытаясь задушить. Вонь от гибрида ударила в ноздри, задыхающийся Грейсон зашипел и попытался снять цепкие пальцы со своей шеи, но бесполезно. Голова закружилась, и окружающий мир начал уходить куда-то вверх и в сторону, когда англичанин из последних сил размахнулся и нанес гадине прямой удар в глаз. Хватка немного ослабла, и мужчина сумел глотнуть воздуха, как утопающий, вырвавший голову из-под воды. Гибрид отшатнулся: одна из его левых глазниц заплывала от нанесенного удара. Грейсон хотел нанести следующий удар, когда существо оттолкнулось от земли выставленной назад ногой и повалило англичанина. Севшая сверху восьмидесятикилограммовая вонючая туша щелкнула зубами над самым ухом и продолжила душить с удвоенной силой. Грейсон зашипел и забился, оставшись совсем без воздуха, и уже почти прекратил борьбу, когда - откуда ни возьмись - на голову гибрида обрушился удар приклада. Существо ойкнуло на свой уродливый манер и отпустило шею англичанина; тот получил небольшую передышку и упал лицом в снег, громко и надрывно кашляя. Гибрид получил еще два удара, один из которых пришелся на уже поврежденный Грейсоном глаз. Видимо, это было весьма больно, потому что гадина зажала раненое место и отступила назад, подвывая. Вслед за тем из метельной дымки с быстротой хищника выскочил человек в каске Адриана, с винтовкой в одной руке и ножом в другой, к винтовке был примкнут штык. Неизвестный сделал ложный выпад этим импровизированным копьем, как мячик подскочил на месте и уже в воздухе изменил направление движения, метя ножом в открытую шею гибрида. Тот попытался увернуться, но не успел: кинжал-бебут вошел в его глотку почти наполовину. Черная кровь шустрым ручейком брызнула по серой коже, а человек уже размахнулся и вогнал в кадык чудовища штык винтовки. Тварь забилась в конвульсиях и испустила дух, падая на колени. Грейсон наконец узнал своего спасителя: это был поручик Карпов. Поручик выдернул из шеи мертвой гадины свой кинжал, вернул его в ножны, повесил винтовку на плечо и помог Грейсону встать. «Как ты ухитрился подпустить его так близко, Женя?», - спросил Карпов, все еще тяжело дыша после недавней схватки. Грейсон хотел ответить, что не знает, но проснулся. Он привстал на кровати и увидел картину, которая могла бы считаться идиллической в это непростое время. В офицерской казарме храпели его сослуживцы, сам герой его сна, Карпов, сопел на верхней койке их общей постели. Грейсон почувствовал ледяной пот на спине и попытался уцепиться за ускользающие воспоминания о сне, но сонный разум отказывался повиноваться, и англичанин остался ни с чем. Зверовато оглянувшись по сторонам, он не приметил ничего опасного, все привычно: сопевший Карпов, неподалеку лежал всегда тихо спящий ротмистр Шварц, на койке над ним штабс-ротмистр Чалов со своим громоподобным храпом; дрыхнущий где-то рядом вольноопределившийся Горин да штабс-капитан Аджиров, постоянно бормочущий во сне на черкесском. Грейсон взглянул на часы и выругался замысловатым русским выражением, которому его недавно научил Горин: до побудки оставалось еще больше часа. Перевернувшись на другой бок, англичанин захлопнул глаза и старательно попытался уснуть, но потревоженный Морфей отказывался возвращаться к его изголовью. За неимением лучшего Грейсон достал из рюкзака под койкой фонарь и тетради и принялся под одеялом штудировать русский язык по записям, сделанным для него Карповым.