cause all my life is wrapped up in today

Мартин знал, что Джон терпеть не мог слухи. Мартин знал, что Тим приходил в восторг от любого их упоминания — старая репортерская привычка, он утверждал. Мартин знал, что Саше не было до этого дела в самом глубоком смысле, но её равнодушие не равнялось избеганию, так что с этим можно было работать. Мартин, фактически, тоже не назвал бы себя любителем, но фраза «терпеть не мог» явно была для него чуть более искренней, настоящей и резкой, чем от него ожидалось. От Мартина ожидалось выслушать, побыть привычно непрофессиональным, улыбнуться, поддержать диалог. Предложить чаю. С этим можно было работать. В слухах, на его вкус — который, несомненно, к делу не относился, — было слишком много честности, по какой-то неизвестной причине. Конечно, в них были чужие взгляды, — слишком много, слишком много, слишком... просто слишком, — в них были лишние фразы, домыслы, идеи и элементарные глупости. Выдумки. Шутки. Мучительно длинный список знакомых и в то же время пугающе далеких вещей. Самой далекой и самой пугающей была, тем не менее, правда. «В архивах под институтом живёт привидение». Ну, пожалуй, можно было и так сказать. Ситуация имела чуть больше нюансов, чем могло показаться стороннему наблюдателю, но он не злился, не обижался и толком не расстраивался (уже как несколько декад, если быть честным). Мартин, несмотря на всю свою выработанную и почти очаровательную некомпетентность, мог всё же понять, что, заметив фигуру, дрожащую в паре дюймов над землей в темноте, никто не задумывается над ее предысторией. Сам по себе Мартин не был призраком. Не то чтобы. Но это было легче, чем объяснять детали. Никто не видел, как он покидает институт, но все едва ли не беспричинно предполагали, что он это делает. Никто не задумывался над чистыми чашками и отсортированными по датам заявлениями. Никто не обращал внимания на маленькие недочеты в его историях о своей жизни, которым он, удовлетворяя собственное эгоистичное желание позабавиться, позволял соскользнуть со своих губ. Неделю назад у него была собака. Сегодня - аллергия на шерсть. Может, кто-то считал, что это не взаимоисключающие факторы. Но по отсутствию уточняющих вопросов Мартин привык предполагать, что никого просто это особо не волновало. Всеобщая незаинтересованность льстила, но, вместе с тем, ранила те крохотные остатки человечности в нём, которые каким-то образом еще оставались — Мартину хотелось смеяться без доли веселости, — живы. Никто никогда не замечал. Иногда ты умираешь настолько незначительным, что это остается с тобой и в смерти — и Мартин предпочел бы вечный покой тем нитям, что цепляли его периферийное существование к институту. Джона Магнус имел с этим непосредственную связь, очевидно. Раздражающую ровно до той степени, в которой Мартину было дозволено чувствовать любое недовольство. Не всем, конечно, так повезло, как Джоне с его многочисленными телами, потому что не все были верными слугами ужасного всевидящего бога, живущего в глазных яблоках, в общем концепте видимости и знания, но у Мартина были свои тузы в рукаве, о которых Всевидящее Око не знало ввиду своей парадоксальной незаинтересованности. Если для большинства людей незаинтересованность была естественна, то для Джоны Магнуса — абсолютно нет. И, да, может Мартин играл в её развитии весьма определенную роль — но, в конце концов, его вины не было в том, что служитель Смотрящего не сумел хорошенько вглядеться. Их взаимная неприязнь приняла форму холодной войны, а потом и вовсе утихла ввиду вынужденной необходимости постоянно существовать на одной площади. Мартин наслаждался мыслью о том, что Мать уделяла ему так много внимания, — смешная привычка искать одобрение родительской фигуры, правда, слишком уж человеческая, — а Джона свыкся с мыслью, что его институт был опутан несколькими слоями невидимых паучьих сетей, и уже не пытался различить, какие действия принадлежали ему, а какие — искривлённому разуму Матери. Так и пошло. Скучно, по паутине. Никто никогда не задумывался, почему все коридоры — в особенности архивные, — выглядят такими старыми и пугающими, а пауки из углов глядят так, будто следят за каждым движением. У Мартина была нехорошая новость для всех пытливых умов: они следили. Иначе он бы забыл, как ходить. Ему хватало паршивой имитации чувств и постоянного голода за пределами его изумительно наивного, но всё ещё гуманного понимания. Ему хватало бояться, бояться, бояться, что его видят насквозь - особенно, когда Джон смотрел... так, пока брал его заявление. Исподлобья, жадно и с пониманием. Испуганно, по большей части. Будто узнал что-то, чего не мог оправдать или от чего не мог откреститься. Под конец он выглядел сухо и бледно. Как призрака увидел. У Мартина была выдумка личности, уходящая из архивов от раза к разу, у которой был дом в сорока минутах (на метро - в пятнадцати) от института, с номером квартиры и даже улицей, с этой дурацкой собакой и аллергией на шерсть. Он не мог говорить прямо, но мог сплести очаровательное кружево из правды и легкой выдумки, которая никому не вредила и, вообще-то, была выработана для всеобщих безопасности и блаженного неведения. Ему нужно было сказать, что под институтом клубится червивый улей из человеческих останков, царапает стены в желании выкарабкаться наружу и запирает несчастных в идеальных кубах комнат с мёртвыми пожилыми женщинами. Это была необходимая ложь. Мартин не был уверен в существовании понятия лишней лжи. Но это было труднее с Джоном по какой-то причине. Он не задавал вопросы как-то иначе, он звучал привычно, но в его голосе постоянно были эти нотки недоверчивости и убежденности в миллионы возможностей, присыпанные цинизмом в двух шагах от плохой актёрской игры. Мартин пытался верить, что ему хотелось открыться просто из жалости, но он чувствовал в пустоте, называвшейся его грудной клеткой, что это было не более чем отговоркой. Мартин мог обмануть многих. Себя — никогда. Паршивое качество, правда. — Оставайся в архивах, — сказал Джон. — на время. Мартин ответил лишь хриплым эмоциональным выдохом, скрывающим за собой непонятную смесь из нервной смешливости и удовольствия, рождавшегося из почти отчаянного стремления к любой ласковой руке — ввиду его постыдного одиночества. Мартин не слушал больше, отвечал автоматически, улыбался глупо и ужасно непрофессионально своим собственным мыслям, которые, конечно же, к делу не относились. Он мог бы поддаться им, наверное. Но одна лишь скромная идея о собственной воле вызывала у него опустошающий, звериный, до боли непривычный страх — Мать всё видит, он должен быть благодарен Матери, Мать столько для него сделала, он должен быть благодарен, должен, должен, должен... Мартин, вообще-то, не был осязаемым. Просто никто не стремился проверить. «Неосязаемый» было слишком строгим словом, пожалуй, слишком конкретным, слишком однозначным. Мартин был здесь и был там. Мартин был в прикосновениях, колеблющийся ровно на кончиках чужих пальцев, немного покалывающий и не статичный, все время куда-то исчезающий прямо из-под касаний. Его плоть улетучивалась. Его органы и кости сгнили внутри уже так давно, что он забыл, каково их иметь. Его мозг состоял из яйцекладок, в его крови был не гемоглобин, но Latrodectus tredecimguttatus. Мартин был фасадом, ловушкой с приятным лицом, неприкосновенный в злобной иронии своего состояния, исключительно хищный. И полностью безобидный. Мартин сделал себя таким - пассивным, и тихим, и мимолетным. Мартин сделал себя из остатков самого лучшего, что принадлежало ему до смерти, из собирательных черт всех, кого когда-либо пожирали взглядами пауки и из разрушающего, неутолимого, жертвенного голода. Мартин знал, что Джон терпеть не мог пауков, и это заставляло его переосмыслить всё собственное существование. Его сеть тянулась по всему институту, но ему хотелось ее порвать по причине лишнего дискомфорта человека, которого он даже толком не знал. Мартин привык верить в исконную бесполезность понимания отдельной личности, но ему хотелось понять Джона — через его любимый чай, через раннюю седину на его висках, через его голос и взгляд, взгляд, взгляд, этот невыносимый взгляд. Взгляд, который презирал его и боялся одновременно вне зависимости от информированности своего владельца. Взгляд Джона никогда не обманывал, и это пугало ровно в той же степени, в которой захватывало дух. Духу Мартина не было положено быть захваченным или пугаться с той пародией на эмоциональный спектр, что ему был дозволен. Может, Джон и задавал вопросы как-то иначе. Мартин просто никак понять не мог, как — и потому исключительно долго смотрел на него, стоило им встретиться в коридоре, и делал их прикосновения чуть дольше, чуть любопытнее — пальцы Джона, вмиг согретые чашкой тёплого чая, и пальцы Мартина, безысходно холодные. Мартину хотелось понять Джона. Ему так давно ничего не хотелось. Мартин знал, что Джон терпеть не мог пауков, и это по какой-то причине имело смысл. Как и то, что Джон пил им заваренный чай. Как и то, что Джон смотрел на него так, будто видел насквозь. Может, Джон задавал вопросы правильно. Тихо, наедине: — Мартин... ты же не умер здесь, так? Мартину захотелось рассмеяться, заплакать, вскрикнуть и рухнуть на пол, Мартину захотелось так много и сразу, что он на секунду почувствовал себя живым — его губы дрожали в попытке сказать что-то связное. Его губы дрожали и по-дурацки кривились в эти бесконечно напуганные, озабоченно уставшие, широко распахнутые глаза Джона. В отражении он ничего не видел — души ни у кого из них не было. Мартин состроил гримасу навзрыд, точно слова причиняли ему физическую боль — от неё он сбежать никогда не мог. Мать делала это ради него, он был обязан Матери, он должен был быть благодарен, должен был, должен, должен, должен... Мартин ответил неловко: «Да». И ему что-то сдавило горло.