Obstinate

             

***

                    — Вижу, у тебя неплохо идут дела, — Чонин, не стесняясь и даже не спрашивая разрешения, лишь коротко махнув секретарше на ресепшене, чтобы его не провожали и не уведомляли адресата о визите, уверенно, без стука, проходит в чужой кабинет и с интересом, останавливаясь посередине, разглядывает скромный, но довольно изящный интерьер в бежевых тонах, особое место в котором явно занимает мягкий светлый ковёр под ногами, — и, сталкиваясь глазами с хозяином помещения, улыбается краешками губ, зная, что его заметили сразу.       Чонин показательно-равнодушно пожимает плечами, снимает с лица темные очки и прячет руки в карманах джинс, подходя ближе:       — Я готовился к гораздо более жалкому зрелищу, но ты меня, признаюсь, удивил. Кофе предложишь?       — Не предложу, — Чунмен отрывается от работы именно в тот момент, когда Кай переступает порог его кабинета, и с долей немого интереса наблюдает, как незваный гость нагло, даже не соизволив поздороваться, сует свой любопытный нос в каждый угол.       Сухо, тяжело выдыхая и не скрывая внезапного раздражения, разглядывает худые ноги, обтянутые плотной тканью джинсов, поднимает глаза выше, впериваясь в торчащие из-под расстегнутой на три пуговицы — едва ли случайно — рубашки острые ключицы и красивую линию шеи, подпирает подбородок ладонью, позволяя себе громкий смешок и цепко следя за каждым шагом сквозь тонкие стекла очков:       — Ты по делу? Если нет, то у меня нет времени на айдолов из конкурирующих агентств. Как видишь, мы прекрасно справляемся и без тебя.          — Так уж и прекрасно? — Чонин хмыкает, без позволения занимая кресло напротив, и, закидывая ногу на ногу, поднимает на Сухо сощуренный нечитаемый взгляд, в котором Чунмен легко, словно читая раскрытую перед собой книгу, распознает глубокую обиду, разочарование и… грусть, кажется. — Я зашел проведать старого… знакомого. Неужели ты не соскучился?          — Чонин, — Чунмен устало потирает переносицу, не без тени недовольства замечая, как Кай, дерзко улыбнувшись припухлыми, сводящими с ума миллионы поклонников губами, тянется к его кружке с кофе, не разрывая зрительного контакта, делает глоток, морщась от горечи — черный, как обычно, Сухо признавал только его. — Я вижу твое лицо минимум три раза в день. На стендах в магазинах, в рекламах, на программах. Как думаешь, я успел соскучиться по лицу, которое не очень хочется видеть?          — Ты смотришь телевизор? — Чонин, словно и не замечая последней фразы, с ехидцей цепляется лишь за то, что сам считает главным и нужным. — Не думал, что у тебя есть на это время. Как видишь, я осчастливил тебя своим лицом не только с плакатов. Неужели не рад?          — Чему я должен быть рад? — Сухо насмешливо поднимает брови и, резко склоняясь к парню, с видимым удовольствием наблюдает, как Кай едва заметно, но все же дергается от внезапного движения. Затем Сухо ловко выхватывает из тонких пальцев кружку, возвращая себе и пригубляя горячий напиток, к которому примешивается чужой, давно забытый привкус карамельного латте и мятной жвачки. — У меня нет желания вновь иметь какие-либо общие дела с упрямым, неуправляемым ребенком, который сам не знает, чего он хочет.       — То есть, теперь тебе плевать? — Кай, задумчиво разглядывая ворсинки на ковре, теребит тонкую цепочку от кулона на шее, прикусывая губу, чем с головой выдает свои истинные чувства, а затем добавляет, не скрывая ядовитой горечи: — А знаешь, почему все это случилось с нами? Ты слишком мягок. Ты мог хотя бы попытаться переубедить, настоять. Приказать, в конце концов, — Чонин натянуто улыбается, скомкано поднимается и идёт к двери, коротко полуоборачиваясь на ходу:       — Видимо, только мне было дело до наших… отношений. Как, впрочем, и сейчас. Всего доброго.          Кай хватается за ручку, тянет на себя в твердом намерении покинуть кабинет и больше никогда не возвращаться, когда рядом с головой в дверь, закрывая ее обратно, вдруг вбивается чужая ладонь, вынуждая отшатнуться, и его разворачивают, впечатывая в жалобно скрипнувшее дерево.       — Если тебе было дело до наших отношений, то ты мог хотя бы извиниться. Или для тебя это слишком сложно? — Чунмен, успевший снять очки, с какой-то внутренней злостью разглядывает изумленное лицо айдола, крепче вжимая в себя и больно перехватывая за подбородок, чтобы тот поднял взгляд. — Ты сам виноват в нашем расставании своими капризами и неумением здраво оценивать ситуацию. Я не железный, Чонин. Особенно, если ты, даже не подумав о том, как больно могут ранить слова, просто втоптал меня в грязь, а теперь внезапно явился через месяц и надеешься на легкое примирение.          — Ты действительно думаешь, что я пришел мириться? — Чонин громко фыркает, закатывая глаза, но надломленность и обреченность в голосе не оставляют даже толики сомнения. — Расстались и расстались. Найду другого. Среди моего окружения куча тех, кто готов на все, лишь бы со мной хотя бы просто рядом постоять. Тебе же, как я понял, ничего больше не нужно? Ты, к слову, даже не звонил. Ни разу не пришел поговорить и…       Чунмен, коротко рыкнув, затыкает парня жестким, глубоким поцелуем, мстительно кусая за соблазнительно манящие губы и подавляя сопротивление, прижимает к себе, больно прихватывая за волосы, оставляя небольшой укус на открыто подставленной шее. Изнутри медленно поднимается острое желание наказать внезапного посетителя за умело причинённую боль, неделями заходящееся от тоски сердце и холодные ночи, проведенные в одиночестве.          — Значит, тебе нужно было просто приказать, и всего этого дерьма — со скандалами и прочим — не было бы? — Сухо вдруг довольно ухмыляется, ощущая дрожь тела под пальцами, и, хватая за запястье, с силой дергает обратно, на середину комнаты, толкая к столу, громким щелчком в полной тишине закрывая дверь на ключ и оборачиваясь к растерянно застывшему Каю, который во все глаза внимательно следит за каждым действием своего бывшего любовника.       Чунмен медленно стягивает пиджак, отбрасывая на ближайшее кресло, подходит вплотную:       — Значит, так и поступим. К слову, уведомляю — с сегодняшнего дня ты в моем агентстве. С документами я все улажу. Это теперь не твоя забота. А за причинённые неудобства — упрямство, ссоры и, особенно, попытки вызвать ревность, — Сухо опасно щурится, надвигаясь, пока не вынуждает Кая упереться в стол, уверенно начинает расстегивать чужую рубашку, не давая отстраниться или помешать и жарко выдыхая в приоткрытые губы, — ты будешь извиняться прямо сейчас.          — Ты не спросил, хочу ли я! Может, мне уже давно на тебя наплевать? А? — Кай упирается ладонями в сильную грудь, предательски краснея, когда Чунмен нагло сажает его на крепкую поверхность стола, вклиниваясь между широко разведенных ног и притираясь всем телом, вновь кусая за покрасневшие губы. — Я пришел всего лишь поглумиться над тобой.          — Я уже наслушался твоих «хочу» и «не хочу». Теперь я сделаю все по-своему, — Сухо прикусывает мочку уха, проезжаясь ладонями вдоль ребер, худой талии, несильно сжимает, царапая кожу под распахнутой рубашкой, хмыкает, невесомо оглаживая заметно возбуждённую плоть под грубой тканью джинс. — Ты пришел, потому что скучал. Не думай, что я настолько глуп, чтобы этого не понять.          Сухо, цепляя рубашку, в мгновение срывает ее, с замиранием разглядывая полуобнаженное бронзовое тело перед собой, и, переворачивая, прижимает к твердой поверхности стола, выбивая из чужой груди короткий полустон-полувскрик, сдергивает джинсы до колен, оголяя больше кожи, приводит ногтем по пояснице, с наслаждением наблюдая, как Кай вздрагивает, выгибаясь, льнет навстречу к грубым ласкам и рвано выдыхает, когда Чунмен тянет на себя за темные прядки, вновь прикусывая беззащитно открытую шею.          — Таким ты мне нравишься гораздо больше, — бросает Сухо, перехватывая запястья, для верности сжимая одной рукой, другой проникая в парня сразу двумя пальцами и с удивлением ощущая на кончиках прохладу прозрачной смазки, насмешливо хмыкает, разглядывая Кая под собой: прикрытые глаза с дрожащими ресницами и мило заалевшие от румянца на смуглой коже щеки. — А говоришь, не мириться пришел. Ты всегда готовишь себя, когда выходишь из дома?          Кай упрямо молчит, поджимая губы, но стоит лишь тонким умелым пальцам проникнуть глубже, как громкий звонко-нетерпеливый стон наполняет комнату, и Чунмен, едва сдерживаясь и не видя смысла в дальнейшей подготовке, вжикает молнией на брюках, с размаху врываясь в податливую узость тела, на всю длину, тяжело выдыхает, прикрывая глаза от накатившего наслаждения, пронзившего острым удовольствием каждую мышцу, и, начиная двигаться быстро, без пощады, крепко держит за бедра, вплавляясь пальцами до синяков, прижимаясь грудью к худой спине и оставляя на острых плечах россыпь темно-красных меток с мысленной надеждой, что секретарша внезапно отошла за кофе и не слышит того, что происходит за дверью кабинета начальника.          Кай под ним надсадно дышит, невольно насаживаясь все глубже с каждым толчком, царапая свободными руками прохладное дерево под собой и изгибаясь, умоляюще полуоборачивается с немой просьбой коснуться, которую Чунмен с легкостью читает на дне подернутых дымкой эйфории зрачков и, обхватывая чужую плоть, сжимая пальцами, нежно оглаживая вверх-вниз и жестко проходясь по головке, и Чонин, благодарно выдыхая, вскрикивает.          Сухо на мгновение выходит, входит вновь с тягучей медлительностью и под нужным углом, любуясь растрепанным, стонущим под собой в наслаждении партнером, оставляя очередную яркую метку на шее и ускоряясь, доводя Кая парой движений до разрядки, с придыханием кончает, забрызгивая чужую спину белесыми росчерками семени и покидая ослабевшее, мелко дрожащее в оргазме тело, устало откидывается на спинку вовремя подвернувшегося кресла, того, где до этого сидел Чонин, мягко улыбаясь.          — Ты слишком громкий. Не боишься слухов? Мне-то опасаться больше нечего, я теперь не айдол, — Сухо застегивает брюки, оставляя рубашку распахнутой, с насмешкой наблюдает, как Кай медленно поднимается со стола на негнущихся ногах, подтягивая стянутые джинсы и не поднимая взгляда (явно довольного, но скрытого показательным равнодушием), накидывает смятую рубашку на плечи, застегивает до последней пуговицы, с шипением касаясь болезненных укусов и укоризненно оборачиваясь на Чунмена, поправляет спутанные прядки, морщась от едва заметной, но саднящей боли ниже поясницы. — И, может, тебе стоит заходить теперь почаще? Хотя, учитывая, что ты теперь работаешь на меня, встречаться мы действительно будем едва ли не каждый день.          — Я еще не дал согласия, — припечатывает Чонин негромко, подвисая на оголенном торсе Чунмена, разглядывая идеальные линии кубиков, отворачивается, с какой-то злостью отпивая вновь попавшийся под руку остывший черный кофе, и, немного шатаясь, идет к двери, где его вновь мягко перехватывают, оставляя на губах невесомый поцелуй. — Ладно, я согласен. Только больше никакого секса на рабочем месте. Я не привык отвлекаться на мешающие основной деятельности вещи.          — Условия будешь дома диктовать. Здесь я твой начальник, — с нежностью оглаживая скулы и ведя пальцем по припухшим губам, хмыкает Чунмён, целуя жестче и сразу же получая жадный, покорный ответ, оглаживает крепкие ягодицы под джинсами и, отстраняясь, встречает вопросительный взгляд, пожимая плечами: — Да, можешь собирать вещи. Я пришлю вечером машину. Ты переезжаешь обратно ко мне.          — Помечтай, — Кай отходит, надевая очки обратно и с ухмылкой поправляя воротничок рубашки, скрывающий следы бурного примирения, ловко выскальзывает из рук к двери и открывает, дергая на себя. — Я только ремонт дорогущий закончил. Сам переезжай, если так приспичило.          Чунмен со смешком провожает чужую спину, уже предвкушая, как сладко будет уговаривать своего капризного парня на переезд, и, возвращаясь за стол, расслабленно вздыхает, бездумно разглядывая измятые перепачканные в некоторых местах бумажки на столе.          Жизнь определенно налаживается.