Фемида

Тсуна не любила болеть: каждый раз, как она садилась на больничный, у нее резко все проходило. И пока она не знала, когда идет к врачу выписываться, так и продолжалось — сутки по двадцать шесть часов, сериальчики на завтрак, обед и ужин, и никаких тебе социальных контактов. Но как только дата приема становилась известна, начинала происходить какая-то хрень: температура поднималась и ее мотало из одной крайности в другую, болели голова и живот, пробирали то рвота, то понос. И Тсуна бы спокойно жила дальше: терпела дноклов, рисовала в учебниках и тетрадях на уроках, скучала, когда не могла ничего придумать, и не рыпалась на больняк. Но… О нет! Однажды случилась температура. Лето в этот раз закончилось рано, начало осени оказалось холодным, и Тсунаеши дома куталась в три одеяла и спала в толстовке: она вообще была мерзлявая, а тут такая подстава. Когда появился насморк, она не заметила — это был вообще незаменимый элемент ее жизни вне жаркого японского лета. Когда заболело горло и она стала хрипеть, Тсуна лишь пожала плечами: она и так почти не говорит, а если горло не тревожит, то и ничего так, почти боли не чувствуется. Когда утром ее начало лихорадить и когда всем было норм, а она пыталась как можно экономнее сжаться в комочек от холода прямо за партой, она подумала, что посидит еще пару уроков и безнаказанно свалит после математики с японского и физры. Не получилось. Она едва отсидела астрономию и тут же направилась в медкабинет. Она почти чувствовала, как стучат друг о друга ее зубы, но разговаривала со школьной медсестрой довольно ровным, как ей показалось, голосом. Кроме нее, в кабинете было еще три человека: одна девушка стояла в коридоре, очевидно, кого-то ждала, вторую уже отпускали домой, и она что-то уточняла, а третьей мерили давление. Тсуна с тихой завистью глянула исподлобья на последнюю девочку: она сидела раскрепощенно, руки свободно ложились ладонями на стол и не были как будто на суперклей приклеены к бокам, как у самой Тсунаеши. Тсуна думала, как же это хорошо: сидеть себе, никого не трогать и не чувствовать этого мерзкого холода, пробирающего все тело. Его хотелось заглушить. Хотелось домой, под свои три одеяла и в толстовочку, хотелось маминого куриного бульона и горячего чая с медом. Хотелось просто по-человечески: в тепло. Вот подошла и ее очередь. — Тридцать семь и восемь градусов, — посмотрев на градусник, который прежде почти неслышно запиликал, сказала медсестра. — Тебя могут забрать? — Нет, — Тсуна помотала головой: она чувствовала, как шеей неуютно двигать, потому что холод пробирается под воротник, — мама на работе и… — Ну, иди с богом, только предупреди классного руководителя, — поняв, что ученица больше не собирается ничего говорить, подвела итог женщина и выписала справку, мол, «освобождена от занятий по состоянию здоровья». И шмякнула печать школы. Температура спала той же ночью, хоть прежде и поднялась до тридцати девяти, на следующий день уже стабильно держалась на уровне тридцати семи с копейками, а после и вовсе пропала. И Тсуна кайфовала под своими одеялами, с утра до ночи смотря сериалы, рисуя и порой строча что-то в Твиттер. Все было хорошо целых полторы недели — врач не принимал в тот день, в который Тсуна села на больничный, а потом принимала только малышей дошкольного возраста. И как раз эти два дня Тсуна провела, скрючившись в уютный комочек среди своих любимых одеял и думая, что это за проклятье такое. Почему у нее так болит живот?! Не цикл, не то место, но как болит-то, сука… «Пиздец, даже разогнуться не могу толком», — писала Тсуна в Твиттер, дуясь и жмурясь, потому что руки были зажаты между ней и ногами и ней и матрасом, а потому находились довольно близко к лицу. «Бля, я щас ослепну такими темпами! Не разогнуться и телеф подальше от глаз не убрать». «Наушники лежат на столе. Как жить, он в паре шагов». «Такеши, друг мой, очнись от вечного сна и пиздуй ко мне, я сейчас вымру или ослепну, смотря на что я решусь раньше». Такеши Ямамото был ее единственным другом родом из самого детства — когда она еще носила кружевные платьица и пока не полностью заменила их на мальчишеские шорты, а гораздо позже — на длинные, прикрывающие колени, юбки и брюки. Порой ей казалось, что больше неодобрительных взглядов она ловит в юбке, нежели в брюках. Даже в школе, где форма мальчиков и девочек была строго регламентирована. «Тсуна, если тебе опять нужно принести приставку из гостиной, то я отказываюсь», — уведомления — великая вещь, и Такеши ответил всего через каких-то пять минут. Тсуна надула щеки и уткнулась раздраженным взглядом в экран ни в чем не повинного телефона. «Мне нужны наушники с моего стола. Такеши, я разогнуться не могу, не то что подняться на ноги!» Когда они возобновили довольно активное общение в средних классах, Ямамото был улыбчив, заботлив и во всем ей потакал: таскал еду из МакДака и суши из своего бара, несся к ней по первому зову и приносил ту же приставку из гостиной, находившейся на первом этаже. Вообще был всем таким идеальным, только непонятно чем: вроде другом, а вроде он подкатывал так? Черт ногу сломит. Но Тсуну не интересовали отношения вне ее графического планшета и тем более отношения сексуально-романтические, а потому она как-то раз полюбовно с ним все выяснила. Такеши полупил глаза, похлопал ресничками, подумал и сказал, что да, им определенно лучше остаться друзьями. Он пытался ухаживать за Тсуной, потому что это было бы, во-первых, неплохое алиби для поклонников, а во-вторых, Тсунаеши его в роли его девушки полностью устраивала: тихая, неконфликтная, человек искусства. Тогда Такеши еще не знал, какой «тихой» и «неконфликтной» бывает Тсуна, когда у нее не получается нарисовать пропорциональную руку. Или какая она замечательная во время творческих кризисов. Или как удачно с ней было бы состоять в отношениях, когда у нее наступали месячные — а они, нужно заметить, у Тсуны были довольно болезненные. В общем, пройдя с подругой детства огонь, воду и никому не нужные коммишены, Такеши очерствел и стал ограничивать круг своих услуг: например, никакой приставки с первого этажа прямиком в комнату Тсуны, когда она будет пять минут умирать и ей вдруг приглючится, что поза, в которой она лежит, идеальна для видеоигр. И даже есть он стал чаще всего еду, которую приносила ее мама — а Тсуна в некоторые моменты жутко ее ревновала, а уж как она ревновала мамино карри — слов не хватает! И вот теперь старый друг Таке отказывается подать бедной, несчастной болеющей девушке наушники, которые лежат в каких-то паре метров. «А я в школе, — тем временем писал Ямамото, и Тсуна чувствовала, что, если бы эти слова были сказаны в реале, они были бы сказаны с нажимом, — в паре километров от тебя и до конца тренировки у меня полчаса. Терпи, посмотри в потолок, нарисуй тенями Фемиду». Шутка про Фемиду появилась у них с недавнего времени: Тсуна как-то, лежа поверх одеял и глядя в потолок, на котором ночью благодаря странным каким-то шторам появлялись лишние тени, узрела свою музу: странную тень, в которой ей виднелась девушка с пышной фигурой в греческой тоге. Тсуна мысленно раскрасила черно-серую теневую картинку и добавила эротики — и уже она рисует этот образ, и еще раз, а на следующий день в школе — скетчит, едва отрывая карандаш от бумаги, а руку от карандаша. После занятий Ямамото даже взял ее ладонь в свою и повернул ребром к ее лицу — бледная кожа блестела от растушеванных линий грифеля, в некоторых местах уже определенно черная. — Что это ты так усердно рисуешь весь день? На алгебре мне казалось, что еще немного и Нэзу-сенсей сотрет себе зубы, бессильно на тебя глядючи, — сказал он и улыбнулся, как делал всегда. И послушно выпустил руку Тсуны из своей, когда она потянула, приближая ладонь ближе к лицу. — Фемиду, — решила она, прекращая задумчиво рассматривать серебрящееся ребро собственной тонкой ладони. — Это моя муза. — Эм… Ты пересмотрела «Перси Джексона»? — предположил Ямамото, с сомнением глядя в странно довольное лицо подруги. — Я увидела ее в тенях, — коварным шепотом, достаточно громким, чтобы слышать и не напрягаться, но достаточно свистящим, чтобы быть зловещим, ответила девушка, сдерживаясь, чтобы вполне к месту не потереть довольно длинные, несоразмерные ладони друг о друга. — Тсуна, — Такеши с беспокойством заглянул в ее лицо, — ты ебанулась? — И сделал такую удивительно жалостливую, удивительно искреннюю мордашку, что Тсуна тут же опустила руки вдоль туловища и взглянула на одноклассника с недовольством. — Да ты охренел, брат, — произнесла она, глядя прищуренными карими глазами. Такеши только прикрыл глаза и пожал плечами, мол, ничего не знаю. «Любишь в твиттер честных людей затаскивать, люби и с последствиями ебаться», — часто пишет Тсуна, когда они с Ямамото затевают разговор прямо в инете, пока парень ужинает дома или идет с тренировки. «Но Таке, — Тсуна писала это, с трудом перевернувшись на другой бок, потому что переворачиваться ребристым овальным колобком, не разгибаясь, было сложно, но можно, — ты же мужчина. Ты должен помочь девушке в беде!» «Я мужчина, — Тсуна слышала гребаный хмык в своей голове голосом Такеши, когда прочитала первые его слова, хотя вся фраза уже отгремела в ее мозгу, — меня просит о помощи девушка в беде. Но мне не нужна помощь!» «Ну Такеее», — Тсунаеши зарылась поглубже в ворох одеял, печатая ответы все быстрее и быстрее. «Жди», — пришел простой отклик. «Такеши!» — Тсуна надеялась, что он услышит ее отчаянный крик на своей спортивной площадке Средней школы Намимори. Но Такеши, судя по всему, уже отложил телефон, потому что перерыв закончился и продолжилась тренировка. Оставалось ждать четырех сорока, когда этот ирод обычно приходил к ней после тренировки по бейсболу. К врачу Тсуна так и не пошла: врача вызвали на дом, потому что ей стало хуже, а боли были невыносимыми.