Пансионат и двое потерянных.

Вечер раздался поздним зажиганием. Я сидела на балконе, с неба падали капли дождя и я, кутаясь в плед, пыталась достучаться до своего молчаливого собеседника. По ту сторону экрана. В неловкой попытке вывести его на диалог, я спросила, чем он занимается. — Придётся провести ночь слушая музыку, и как маньяк гуляя по территории. — засветилось на экране моего смартфона. — А вас пускают? — быстро настрочила я. Уверена, что в момент прихода сообщения, мой собеседник тихо рассмеялся в кулак. — Я спокойно хожу. Вчера ночью гулял, пока эти дурни не разбежались. Я задумалась на некоторое время и сказала, что всё же попробую выйти. Отключив телефон, обувшись, я накинула на себя пальто и вышла. Спустившись по лестнице, у ресепшен, я заметила знакомый силуэт. То ли судьба так повернулась, то ли мой собеседник нарочно ждал меня там, но мой план прогуляться одной в наушниках и с хорошей музыкой изменился. Изменился, и я торопливо вынула наушники из ушей и сунула их в карман. Мы поприветствовали друг друга ещё раз и молча вышли на улицу. …Я покачала головой и сказала, что пихать в головы прохожих всякий религиозный бред — это самодурство. Что обещать нищим благополучие после смерти — удел деспотичных иезуитов. И что, наконец, я считаю его конченым лжецом, обманывающим искалеченных жизнью людей и желаю ему как можно скорее покинуть эту обитель зла. На всю мою гневную тираду он промолвил лишь два слова: — Ты права. Тогда его взгляд, обращенный прямо, скользнул по кронам деревьев, опустился на дрожащие от ветра листья и, пройдя вниз по витиеватым сплетениям мокрых дорожек от капель, коснулся меня. — Да, он обманывает. Ради их же блага. Он сложил ладони в замок. — Надежда — нынче дорогой продукт. Немногие могут его себе позволить… — И поэтому он дурачит людей посреди дня? Поэтому кормит их этой «благой» правдой? — раздраженно прервала его я, цепляясь за мягкую ткань вокруг пояса. Ветер усиливался, и даже тепло пальто не согревало в эту дождливую ночь. Он же шёл предо мной в одной тонкой рубашке. Казалось, холод обходил его стороной. — Ложь неминуема в любом случае. Его лишь отлична тем, что внушает веру. Только и всего. — И меня это не устраивает! — эхом отозвалась я. Его слова не давали мне покоя. — До тех пор, пока счастливы остальные, это можно и потерпеть. — Они жестоки. Жестоки к себе. — Кто-то должен жертвовать. Иначе кому присматривать за теми, кто был отвергнут миром? — Выдуманному ими Богу? — Мы были покинуты им задолго до начала. Я думаю.

***

— Так ты… не верил до этого момента? Он промолчал. В этот момент я почувствовала, как последние мои надежды исчезают в тени страшного откровения. Я никогда не была верующей, что в мире могут быть настолько идентичные два человека, но теперь, узрев себя в отражении абсолютно другого человека, я ощутила, как мир — этот бескрайний мир — смыкается в границах небольшой заросшей территории пансионата. Шок от такого откровения перекрыл холод ночи. — Почему тогда ты продолжала скрываться? — из рта моего собеседника выкатился провокационный вопрос. — Всегда думала, что вселенная слишком обширна для моего сознания… — я провела ладонью по небу, точно хотела развеять сгустившиеся тучи. — Но пока мы дарим друг другу желанные нам смыслы, мы продолжаем существовать. Какая разница, во что мы с тобой верим, если это дает нам волю к жизни? Сначала он хотел возразить мне, но все его порывы возмущения иссякли, когда я подняла на него взгляд. В этом молодом, но уже затронутом тяготами лице читалась жестокая убежденность, что все мы — скромные, тщеславные, добрые, злые, одинокие и окруженные людьми — обречены. Без права на спасение. Тогда, потеряв всякий смысл диалога, он неожиданно спросил: — Если ты ни во что не веришь и признаёшь все беспочвенным… то в чем же заключается смысл твоего существования? Он коснулся моей холодной ладони и мягко сжал в своей. Тепло его руки заставило меня вздрогнуть. Я улыбнулась. — В желанных нам надеждах. Остаток вечера я провела в молчании на балконе. Дождь всё так же моросил. Я продолжала думать о человеческом предназначении, пыталась найти равновесие в этом многозначном, пошатнувшемся мире, однако… Мне больше не было холодно.