The mirror

      Сны приходят с тех пор, как она вышла за Фернана. Когда они снятся впервые, она думает, что нашла отдушину, но слишком быстро понимает, что, снежно-белые и искрящиеся, они легкие только на первый взгляд. В этих снах у неё нет тела, она чувствует небывалую свободу и вместе с тем — тяжелый груз на несуществующих плечах. Он тянет её склониться к замутненной глади, упереться всей собою, ожидая вот-вот поднять брызги и измочиться с ног до головы. Но вместо этого — лишь замутненная гладь стекла, под которой лениво клубится туман. Он покорно рассеивается, складывается в изображение, когда она выдумывает себе желание, одна на всю оставшуюся жизнь. «Я хочу видеть Эдмона». Хочу протянуть руку, коснуться, утешить, но должна только наблюдать.       Последний раз она загадывает это желание в Марселе, окруженная теми самыми стенами, которые видели юность Дантеса. Точнее, в сверкающих стеклянной пылью снах нет никаких стен, одно только безграничное белое, но тело её окружено человеческим жилищем. Она преклоняется перед запотевшим стеклом — ей хочется верить, что это чистейший хрусталь — касается несуществующими пальцами, ласкает несуществующими губами. Туман поддается с некоторой неохотой, с немым вопросом «Зачем — теперь?», и все же рассеивается, расходясь клочьями.       Она снова видит себя в стекле, тоже запотевшем, но уже другом. Дождь льется ей на обнаженные плечи, стекает по лицу, мокрые волосы липнут к спине. Она заставляет себя смотреть, не обращая внимания на воду глазах, на горячие слезы, текущие по щекам — конечно, только от воды. Напротив неё — окно, одно из многих окон особняка, тускло светящееся всего лишь несколькими свечами в глубине комнаты. Эдмон любит темноту, она знает это, и любит эту маленькую албанскую княжну, хотя вряд ли когда-нибудь скажет ей об этом. Она слышит и видит больше, чем обычные люди. Теперь — больше. Слух ласкают трепетные вздохи албанки и намеренно глубокие и размеренные — графа. Взгляд скользит по персиковой коже груди, по темным ореолам сосков, которые Монте-Кристо ласкает так, как никогда не ласкал её саму. Это уже не больно и не обидно.       Когда Эдмон подходит ближе, она нежно смотрит в темные глаза за стеклом, покрытым крупными каплями дождя, и все равно может различить удивление в них.       — Мерседес?       Она только качает головой, улыбается в последний раз. Нет больше никакой Мерседес, есть только зеркало, рассыпающиеся стеклянной пылью и туманом и собирающегося вновь со смертью каждого из своих… владельцев? Рабов.