Исцеление Памятью

      «Дверь закрыть забыл, дурик такой. Ну, это ничего, в доме только Хоби. Он в чужие дела лезть не любит. Сюда точно не полезет. Хороший мужик, надо ему подарок купить, часы какие-нибудь. Настенные. Да, точно, настенные. С кукушкой такие, как из старого рождественского мультика. Ему понравится.»       Полоска мягкого света разлитым млечным путём стелется по полу, бледной лавой аккуратно разрезает темень. Но за её пределами везде только тёплое одеяло мрака, в которое закутались двое, в котором они одни.       Тео спит, носом громко и неудобно так посапывает, рот с пересохшими сероватыми во тьме губами приоткрыл – простудился, что ли.       Борис сам себя на мысли ловит, что слишком уж пристально он пялится на эти губы, на их мимолётные подрагивания да на движение кадыка, когда Тео безуспешно пытается во сне вдохнуть воздух. Но не может он не пялиться. Он всё ещё поверить не может.       Этот сопящий одной ноздрёй – как же его теперь назвать-то так, подходяще – пусть столб будет, ей-богу, столб фонарный! – это Поттер. Его Поттер. Тот мальчишка тощенький, росту метр с кепкой, с очками смешными, из тягомотных дней и бесконечно длинных ночей Вегаса.       А вдруг неправда всё это? Вдруг это "белочка пришла" или галюны предсмертные, доигрался, мол, Борис, переборщил в этот раз, свихнулся вконец – вот и привиделась эта теплота шершавых рук на плечах и голой груди, шорох простыней, сопение это одноноздрёвое над головой – и оно тоже привиделось, чёрт бы его побрал?       Надо увериться, надо убедиться. Посмотрел вверх – проверил, значит. Ещё раз и ещё, как параноик, но по-другому он не может. Пальцами длинными, тощими, с серебряными перстнями по серебристой руке мягко провёл, боясь разбудить, от плеча до кисти, большим пальцем невидимую пылинку нежно смахнул, любовно погладил. Как будто антикварный какой стол у них в мастерской Хоби изучает.       Борис не спит, несколько ночей уже не может глаз сомкнуть – эти несколько ночей он у Тео и оставался. Тео отрубается сразу, после двух-трёх бутылок вина, выпитых вместе, а Борис не может. У Бориса руки трясутся. Не от алкоголизма, не от передоза, не от паралича – от страха, от волнения. Боится, что отвык вот так, за эти годы, с Поттером кровать делить.       Обычно это он, Борис, его обнимал. По-защитнически, тепло, Попчика заботливо перекладывал со своей головы на его, Тео, грудь, чтобы от ночных кошмаров уберечь. Попчик всё ещё тут, старенький только, но тоже сопит себе в ногах, только вот на этот раз Тео выше, во всех смыслах, это Тео Бориса обнимает, прижимает к себе.       А Борису всё равно страшно, хоть и тёплое кольцо родных рук его к себе прижимает. Страшно, что вот он сейчас глаза закроет, отрубится, как мёртвый, до полудня – буди-не буди его, ему до фени. А Поттер его ночью вдруг возьмёт и закричит. А он возьмёт и не среагирует, не успокоит, отвык уже – это же позор, позор на его, Бориса, голову. Тео хоть и ведёт наяву себя отстранённо, шугается, во сне к нему так и льнёт – помнит не мозгом и здравым смыслом, а телом и душой. Борис Поттеру нужен, нужен был всегда, а его не было. Но вот теперь снова есть. И никуда не уйдёт. И не уедет.       Он теперь по ночам как сторожевой пёс, как дракон на цепной привязи у замка принцессы – высоковата принцесса будет, да не беда.       Борис лежит, кудрявую голову в костлявые плечи втянул почти до боли, как кот бездомный, к которому на улице подошли незнакомые люди. Он не шипит, конечно, но весь из себя представляет прямо-таки клубочек натянутых до предела нервов, будто он тут не к месту, будто он тут лишний. Вот – сейчас Тео откроет глаза, удивлённо вскрикнет, брови поднимет – и Борис уже готов в одну секунду выпрыгнуть из постели, как пружина, отскочить, прежде чем получить затрещину, и в одних трусах (чёрт, не его ведь) броситься наутёк из дома и по улице – а там куда глаза глядят, бежать, сверкая пятками, и пугать прохожих.       И не раз он представлял себе эту сцену, и не раз видел в мыслях, как Поттер, от которого нежностей днём не дождёшься, а ночью от его объятий буквально деваться некуда, хотя Борис и не против, ни разу не против, вообще-то, – с ошалелым взглядом девственной школьницы, которую по пьяни совратили лечь в одну постель с парнем-собутыльником, а потом резко разбудили, чтобы позорный снимок сделать – толкает его от себя, материт, кидает в него его же вещи, по полу разбросанные: брюки, ботинки, по одному или сразу оба в один заход – всё в Бориса летит, рассекая воздух, на шум прибегает запыхавшийся Хоби...       Борис трясёт головой, но аккуратно, чтобы не спровоцировать кошмар в реальность. Поворачивается, легонько, по-кошачьи, на бок, к Тео лицом, по щеке невесомо подушечками бледно-лунных пальцев проводит, что-то на русском шепчет, пуховое одеяло ему чуть ли не до самых глаз натягивает, в подбородок носом мягко тыкается – не удержался. А Тео спит, спокойно так спит впервые за много, кажется, лет.       Сторожевой пёс из Бориса, конечно, хороший, но он и сам, спустя несколько зыбких, как песок в пустыне, часов, наконец засыпает, уткнувшись длинным носом Тео в ключицу, слепившись, как две пластилиновые фигурки – чернильно-чёрная и серебристо-серая – в одно невыразимое целое.       И ни Борис, ни Тео, эти мальчишки ещё, не узнают, что молочно-тягучая полоса света немного погодя захочет скрыть сгорбленный старческий силуэт с кружкой горячего молока в морщинистой руке, который, смахнув со щеки одинокую счастливую слезу, со спокойным сердцем дверь прикроет посильнее, чтобы детей не разбудить, потому что, если Тео и закричит (в чём «силуэт», кстати говоря, очень сильно сомневался), этот второй паренёк, смешной до колик, обязательно проснётся, к себе его крепко прижмёт и ни за что не отпустит снова во мглу взрыва и пыльных развалин. Не сможет не проснуться – потому что это его Поттер.