Pences Povr Moye DV

Он всегда мог узнать его по ногам — хрупким и стройным, с меловой, точно у призрака, кожей, натянутой на пики костей; по гротескно-уверенному, для такой-то изящности, шагу — ступни в песке, что забивался под ногти, меж пальцев, в травах и хрусте веток. Бежал Ричард с легкостью лани — проворный и едва ль уловимый; Генри уже тогда был более прям и менее беззаботен, чем венценосный кузен. Всегда впереди, с неосознанным еще, но характерным стремленьем возвыситься, он подпрыгивал и цеплялся за сук, вился змеею — и, встав на дерево, вскидывал к солнцу руки; одна из ног его — этих очаровательно-длинных ног — болталась в воздухе, как если бы ему хотелось растревожить озерную гладь. Беспечный, он никогда не спустится. ... Призраки, в понимании Болингброка, были холодны и степенны, бессловесны подобно монахам — и тем страшны. Они не поджимали зябко пальцев — мрамор, привычный, как могильная плита, давно их не тревожил, — но ступали аккуратно, с въедливым тщанием: выискивали живой сосуд для своих горестей и припорошенных инеем — сажей? — историй. Призракам была чужда суетность; они не глотали воздух, запыхавшись, и уж точно не могли опалять ухо веселым и жарким шепотом. Однако не дуновение ветра — тяжесть ощущал он спиною. Игривым зигзагом прошило дугу позвоночника — Генри почти знал, что незримые руки в жесте, полном детского озорства, скользнут к животу. Обнимут — слишком крепко и легковесно. Станут тянуть и отталкивать, дразня эфемерным присутствием. Всегда недостаточно близко. Кто мог помыслить, что они существуют? Призраки, которых захочется остановить, удержать рядом, — и умолять. Даже когда ладони пройдут сквозь запястья и голос сорвется, истаяв беззвучьем слов, — даже тогда. Умолять остаться. ... Когда-то они были юны и мнимо свободны. В воспоминаниях Болингброка Ричард снова и снова взбирался на дерево — под шум листвы, под рассеянно-мягкие отсветы; тонкая его фигура облачалась в солнце и изумруд. Он смеялся — веселая радость звенела на мили вперед, — запрокинув голову, и отбрасывал тень, похожую на проклятие. Заслоняемый навесом ветвей, Ричард не мог знать, какое сияние обрушилось на него. Точно как Генри — что сумеет это пережить. ... Порой ему хотелось обернуться к призраку и заставить его смеяться — высоко и чисто, и по-детски безбрежно. ... Омерль — раскаяние хорошо смотрелось на этом плавно очертанном, добром лице — больше не дрожал. Не было нужды его трогать: одного лишь шороха, малейшего колебания воздуха хватило бы, чтобы он поднял взор. Не было нужды его видеть: Генри и так чувствовал мстительную ласку, палец, жестоко вдавленный меж подбородком и горлом. Их мысли чадили одинаково горько. Безгласно. Конец Ричарда должен был найти именно такое воплощение: в касании рук ли, во взгляде, в том, кого он мог бы любить. Это был, обязан и будет человек, которого он любил. ... Призраки таились вдоль стен, долговязые и эфемерные, шептались во тьме коридоров. Генри боялся их изменчивой сути: то, что мгновеньем назад было прахом и тлеющими лоскутами, обрело вдруг хваткую силу. На шее сомкнулись не клыки — заледенелая кровь ударила по вискам, — но костляво-прозрачные пальцы. Хрустнула цепь суставов, и это волненьем осело в нежно-розовой впадинке его горла. ... Маленькие ступни прильнули к ветке, буквально на ней сомкнулись. Потянувшись руками к листьям, звонким и сочным, Ричард огладил кору — пальцы провели вдоль шершавых древесных узоров. Оставшемуся на земле Болингброку захотелось поддразнить его: готов ли он свалиться, равно как эти ветви, ненадежные в своей тонкости, — удержать? Кузен, должно быть, знал, что Генри имел в виду не падение, а следование за ним. И годы спустя он все же хотел, чтобы Ричард слышал его, но смотрел глубже, читал между строк, читал его — и в итоге ушел, оставшись изворотливым и противоречивым ровно настолько, чтобы спасти их обоих. (У него вошло в привычку просыпаться средь ночи. Вот и сейчас, задыхаясь от свинцового чувства в груди, он вслушивался в темноту — гулкую, хаотичную, ударяющую аккурат меж лопаток. Там, где должны были распахнуться крылья, секунды ссыпались алмазным крошевом — центр тяжести сместился. Ему стало хорошо как никогда.) ... То был последний месяц лета, и берег — зеркало его следов, свидетель его возвращений — навевал мысль о давно забытом; запах меда и пряной горечи, ощущение влажной прохлады и предчувствие, что ноги увязнут в песке, земля оттолкнет его — и неуверенность, сковавшая дрожью колени, поднимется до самой груди, осядет там странной тревогой. Волны гремели и дыбились, разбивались жемчужной пеною, ветер грозил стать штормовым — а время точно застыло, бессменное и отрешенное. Он был чужим в собственном королевстве, изгнанником, ступнями своими оскверняющим эти земли. В родных стенах, что покрылись инеем от его дыхания, он остался один, но всякая ветвь, всякий стебель, травинка шелестели там, под снегом и льдистой коркой, подобно эху. Осязаемо-угловатому, громогласному и яркому, и вместе с тем — гнущемуся в поиске опоры, извечно настороже. Он наклонился словно бы в мимолетном и детском желании подобрать ракушку. Мокрый песок под ладонью был тверд, недвижен, и кожа от него холодела. ... Генри видел его — босого на легком снегу, в шитых серебром и утренним туманом одеждах. Он изгибался станом, кружил, подхваченный ласковыми — к нему лишь — ветрами; замирал, чтобы вслушаться в шепот тающих льдов. Руки его водили над стылой землею, точно разбрасывая цветы. Он шел склоня голову, и с губ лилась благословенная песнь. Он обернулся, продолжая свой путь, и одарил Болингброка улыбкой — в ней горесть смешалась с ироничным весельем. Генри ощутил, как что-то полыхнуло меж ними, что-то высокое и напряженное. Это не был голос Ричарда, это не был голос в обычном его понимании, но Болингброку хотелось поклясться: это были его слова. ... В лучах рассветного солнца, обманчиво-робких и нежных, Омерль выглядел изнуренно. Он стоял во весь рост, неожиданно статный, а Ричард — Ричард лежал, скрученный предсмертной агонией, растрепанный, и в лице его, в фигуре не было покоя — только в лодыжках, изящных и белых под окровавленно-грязным тряпьем. Беззащитностью напоминал он ребенка — гроб послужил ему колыбелью. Генри не задохнулся от ужаса, не повернулся и ничего не сказал. Отметил только, что спекшаяся кровь изукрасила кузену ногти; синева, мертвая и жестокая, опрокинулась на кремовый бархат, и то, что коснулось его гематомой, могло бы быть поцелуем. Генри оттолкнул Эдварда. Оттолкнул и указал на дверь, безмолвно требуя выйти. ... Они оба — лишенные сна негодяи, Генри Болингброк и Эдвард Омерль. Им не найти спасения в ночной тиши, безучастно-рассеянном дне или хладном дыхании ветра. Навек им остаться безутешными, неприкаянными, омертвелыми еще при жизни — Генри сознавал это тем ярче, чем тяжелей и внезапней обрушивалась на него тоска. Глухая и вязкая, преисполненная сожаления, точно темных бездонных вод, она раз за разом возвращала его в детство. Туда, где мелькали силуэты двух мальчиков — полустертые, полуразмытые. И все же в них сохранился гротеск, характерность, не дававшая Генри покоя: угловатая филигрань, коей до́лжно было стать грацией, золото против невзрачной тени. Он сверкал ослепительно-больно, его кузен, и уже тогда втаптывал в пыль и песок чужое достоинство. Под раскидистым деревом, над медовой горечью трав утопали они в солнце и смехе. Генри сжимал запястья Ричарда туже, чем следовало; подмяв его, разалевшегося и веселого, он ощутил что-то сродни довольству. Вспышка тихого ликованья — и вот уже он, обманутый, был придавлен ногой к земле; ладони Ричарда оказались вдруг в волосах, на шее. Радужки его загранились коварной ртутью, язык спешно прошелся вдоль губ. Таким — застывшим, непостоянным, сияющим — Генри его и запомнил. Безжалостный, он никогда не отступит.