Баня

1.

Прохладный вечерний ветер слабо шевелил желтые листья берез, окружавших небольшое строение бани на берегу реки. Гаранжин и вся команда давно уже вернулись в корпус. Последним выскочил Едешко, со здорово, по-русски разрумянившимися пухлыми щеками, и с широкой улыбкой заявил, что продолжать париться при подобной температуре могут только такие чудовища, как тяжелые форварды. Когда пение жизнерадостного разыгрывающего стало едва различимым, Паулаускас рискнул подойти к двери парилки и распахнуть ее, предусмотрительно отступив в сторону. В то же мгновение на них дохнуло влажным обжигающим жаром такой силы, что литовец сожмурился, сделав шаг назад и прикрыв лицо рукой. Переглянувшись, ребята пришли к молчаливому согласию: оставили дверь открытой, и, прихватив полотенца, отправились наружу. Остыть самим и подождать, пока пар сойдет. Так они и сели там, на поросшей мхом, набухшей и скользкой от воды лавке перед баней: похожий на ухоженного соболя Паулаускас и мрачноватый, как полярная куница, неизменно спокойный Белов. Старое темное дерево под ними было холодным и влажным, а перед их взорами неспешно вилось течение блестящей, как свежий битум, лесной реки с водой черно-ржавого цвета, потому что она шла по торфянникам и была богата гуминовыми кислотами. Чистюля-Паулаускас поперву каждый раз морщился, разглядывая плавающие в воде невнятные ошметки разодранного мха, коры и каких-то полусгнивших листьев, но через несколько дней привык и даже решился искупаться. Однако сейчас не вода, не парная и даже не матч с Аргентиной, который должен был состояться через две недели, занимали помыслы Модестаса. Их занимал его устремивший взгляд на малоподвижное течение и меланхолично размышлявший о чем-то своём, Беловском, его сосед по скамейке. Факт был в том, что Паулаускас его любил. Любил? Дружил? Был влюблен? Хотел, черт подери? Модестас слабо различал. Но Белов, по пять часов в день кряду мелькавший перед ним на площадке с растрепавшимися от прыжков чёрными волосами, от которых румянец на ровно блестящем от пота лице казался ещё более ярким, Белов, угрюмо и сосредоточенно застегивавший олимпийку – почему-то он единственный из сборной носил темные цвета, – Белов, совершенно отключавшийся от мира, когда держал в руках книгу, – а читал он много, больше даже самого Паулаускаса, – разнообразный, но при этом цельный, обладавший будто бы скрытой силой, которую еще не демонстрировал никогда, никому, ни на одном матче, возможно, даже и сам не зная о ней, но она в нём определенно была, и это ощущал каждый, кому доводилось с ним столкнуться, – в общем, что-то в этом русском асе заворожило литовского нападающего игрока сборной СССР номер 5 Модестаса Паулаускаса давно и беззаветно. И сегодня игрок номер 5, наконец, решил предпринять шаг навстречу своей мечте. Или выполнить «движение вверх» – оборот, который за двойной смысл и общий вдохновляющий оттенок очень нравился его товарищу. Насчет своей ориентации Модестас не переживал: в Литве к геям относились спокойно. А вот переживал он за реакцию Белова. Модестас честно понятия не имел, что могло твориться по таким вопросам в голове у человека, выросшего в крошечном железорудном поселке в глубине Сибири, в самом центре изломанного идеалистично-кошмарным мировоззрением Союза. Переживал, не знал и боялся немного. Немного? Модестас усмехнулся про себя. Это он себя ободряет. Да ему, чёрт подери, сейчас страшно так, как не было на первой международной игре. Белов меж тем продолжал сумрачно разглядывать реку и Модестас решился. Ща. Он сделает. Он его… дерзко поцелует. Да. Вот так. Чтобы сразу и без слов понятно. Ровно через полсекунды Модестас струхнул. Пусть так. Он начнет издалека. – Сергей, ты мне как брат, – вдохновенно начал Модестас и тут же выругался про себя. Потрясающе. У Коркии, что ли, понахватался? «Как брат». И куда он дальше-то, после такого начала? Сергей кивнул, видимо, не особо вслушиваясь в то, что говорил Паулаускас: слышать такое от литовца было привычно. Ободрённый отсутствием какой бы то ни было реакции – самый типичный для Белова вид общения, а значит, пока всё в порядке, – Модестас мысленно кивнул себе и решился на следующий заход. На этот раз спросил про будущее, про планы Сергея на семью. Тот сидел, наклонившись, в упор поставив локти на колени. Подбородок покоился на тыльной стороне руки, ровные брови прочерчивались в сумерках ещё резче. Сергей едва заметно пожал плечами, продолжив молчать. «Не знаю, не думал ещё», – истрактовал Модестас. Из пролеска справа, задев ветку крылом, с шорохом вылетел дрозд. Панически треща, пронёсся на фоне северного неба, уже принявшего холодный бирюзовый оттенок, и скрылся в кустах с противоположной стороны. Порыв ветра принес прохладу. Холодный воздух неприятно облепил тело Модестаса, завихрился и словно проник в душу, задув все Модестасовы метания и оставив застывшее ощущение безнадёжности. Поёжившись, литовец поднялся, переступив по холодной траве босыми ногами. Что ж, тогда не сейчас. В другой раз. В другой раз… – Пошли, Серый, холодно, – произнёс он, протянув руку к двери и ощутив подушечками пальцев холод металлической нашлепки с обратной стороны деревянной ручки. Всё у них холодное. Чужая ему эта страна. В дверном проёме Модестас замешкался. Оглянулся мимо блестящих чёрных волос к ломаным чернильным линиям леса, тонувшим в сумерках. Кромка неба на горизонте была выцветшей, как выгоревшая за ночь полоска таблетки фумигатора. Сергей молча прошёл первым. Жёлтые ольхи стояли бесформенными и оплывшими, как огарки старых свечей.

2.

Предбанник полон тихого, ароматного запаха банного дерева. Белов, разложив на столе чёрную спортивную сумку, расстёгивает молнию, чтобы достать полотенце. А Модестас замирает на пороге, не в силах оторвать взгляда от Сергея. За спиной гулко шелестят деревья. Сквозь небольшое окно льется мягкий пепельный свет, прозрачным сиянием окутывая склонённую над столом фигуру. С его спокойными, простыми движениями, отрешённым лицом… «Он похож на священника», – заворожённо, почти благоговейно думает Модестас. Сосредоточенность, точность, целомудренная и чистая воля, пронизывавшая всё, чем являлся Белов и что его окружало. Его сильный, всегда чистый стиль игры, выточенное беговой дорожкой и штанговым железом суровое, неприкосновенное, наверно, тело; не новая, но выстиранная, аккуратная одежда. Библия, обитая в гладкую, пухло приподнятую каштановую кожаную обложку. Белов часто читал её по вечерам, поставив подушку в изголовье и наклоняя страницы так, чтобы уловить неяркие отсветы оранжевой гостиничной лампы на прикроватной тумбочке. В такие вечера Сергей был молчаливее обыкновенного. Как-то тайком, когда тот был в душе, Модестас скользнул в узкий проход, отделявшей кровать от стены и занавешенной двери на балкон, и сцапал с тумбочки беловское чтиво. Вникать в текст на русском не хотелось: дома, в Литве, у Модестаса была своя, католическая, Библия. Но он раскрыл книгу, и та мягко распалась, легла ему на ладонь, и вихрями, призраками из волшебных сказок на мгновение окутали Паулаускаса тени чужих мыслей: всего, что передумал и пережил над этой книгой Сергей Белов. Модестас опустил голову, вдыхая запах разворота книги: сосновые полки старой Вильнюсской библиотеки, ментоловая отдушка от болеутоляющей мази и что-то, присущее только самому Сергею. Сизое, суровое и неуловимо присутствующее в отблесках солнца, в свежем скрипе снега сибирского утра, в запахе тёплой квартиры с советскими обоями в вертикальную светло-бежевую плетёнку, в пошедшей кофейными трещинами тарелке с оладьями на крытом мытой, продранной до клеево-жёлтой основы клеёнкой, столе. Едва различимое потрескиванье поленьев по ту сторону стены и пластиковый шорох застёгиваемой молнии на сумке, и Модестаса обжигает. Сейчас! Не будет другого момента, когда они ещё так одни, и нет измотавшей прошедшей или будоражащей предстоящей игры, и нет гомона переодевающихся вокруг, и комнаты на спортбазе, своей безликостью сковывающей любое намерение. – Сергей! Вспыхнуло в голосе литовца что-то, заставившее Белова оторваться от сумки, повернуть голову и бросить внимательный взгляд на звавшего его. Морозное дыхание в пахнущую козлиной шерстью варежку: серый пух на поверхности слипается от влажных капель конденсата. Клубы дыма цвета голубиных перьев, взмахом сыплющиеся из отъезжающего с остановки автобуса. Чёрные меховые шапки, заиндевевшие стёкла, резина поручней – гладкая и цвета старой слоновой кости, рукоятей вилок из застеклённого серванта с рюмками, синими фарфоровыми слонами и тарелками с ободком из позолоты и в бутонах розовых георгинов. Воздушная утренняя прохлада высокого зала, огромные, уходящие вверх окна, как в храмах, – только светло и легко дышать. Пробежка и разогрев. Свист кроссовок по паркету, отжимания – ладони и грудь на ледяной пол. Волнистости паркета сглажены слоями синей краски. Скажи мне ты, которого любит душа моя… – Сергей… – повторяет Паулаускас ещё тише. Снежно-бирюзовые глаза чётко очерчены, Сергей и сам почему-то затих, смотрит на Модестаса со странным, серьезным вниманием. Кожа Модестаса гладкая и упругая, как кленовый лист. …Цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей… Всё секундой ранее раздиравшее Паулаускаса на части, неизвестно от чего вспыхнувшее ликование, искрящимся синим током бегущее по телу, тает в прозрачном тумане на пороге бани. Что он там собирался сказать? У Модестаса садится голос, он не может выдавить из себя ни звука. От внутренней бравады, лёгкости, дерзости литовца не осталось и следа. – Я люблю тебя, – произносит Паулаускас совсем тихо. Сергей замирает. На них опускается тишина.

3.

– Не для того я с тобой, Модя, в баню пошёл, – проворчал Белов, однако с места не сдвинулся. Но Паулаускаса было уже не остановить. Рывком, не помня себя, он преодолел разделявшее их расстояние и стал оглаживать большое крепкое тело Сергея, как гладят любимого породистого коня: с наслаждением и восхищением. Белов замер неподвижно, и по нему невозможно было догадаться, о чём тот думает. Сейчас развернётся и с левой как вдарит, три дня потом в больнице валяться буду, – мелькнуло в голове у Модестаса, когда он, проведя ладонью по напряжённо застывшим кубикам прессса, скользнул ладонью под резинку боксёров. Из груди Белова вырвался резкий не то стон, не то вздох («Не каменный всё-таки наш ас», – обрадовался Паулаускас), а затем он резким движением перехватил запястье Моди и рывком развернул литовца к себе. – И что это, Модь? Товарищи по команде, а ты что творишь? – мрачно, будто с негодованием произнёс Сергей, избегая встречаться с Паулаускасом взглядом. Произнёс это и вышел. А Паулаускас остался греться, и раз за разом как-то сами собой прокручивались у него в голове ярко заалевшие скулы Сергея и то, как часто вздымалась и опадала мощная грудь. «Всё равно моим будешь!» – решил Модестас. Провёл рукой по волосам, поплескал в тазике берёзовым веником и вернулся в парную.