О Старом Пауке и хищных детках

Если ты собираешься подумать, то не думай о том, почему люди не любят друг друга — думай, почему они не любят самих себя — может быть, тогда ты начнешь любить их © Боб Дилан, «Тарантул»

Ян – самый старый Паук в Доме. Ян не помнит, какого цвета должны быть его волосы без седины. Есть предположение, что они были рыжими когда-то. А сейчас они присыпаны сединой, как будто пеплом. Это не от возраста, точно не от него, хотя Ян помнит таких, что поседели раньше двадцати лет. С ним это сделало вовсе не время, хотя без него тоже не обошлось. Старый Паук помнит каждый случай, после которого седины в волосах прибавлялось. Он помнит, что чувствовал тогда. Помнит, как ему хотелось поступить так, как делал Ральф – закончив все дела, запереться в кабинете с бутылкой виски и пачкой сигарет и пить до полной отключки. Вливать себе в глотку языки пламени ещё и ещё, пока не забудет, почему пьёт. Ян не мог себе этого позволить. Он слишком хорошо знал цену трясущихся так некстати рук, шума в голове и страшной, иссушающей жажды, которая не проходит даже после целого кувшина воды. Он знал не из книг и не из чужих рассказов, почему врач не может себе позволить искать забытье в бутылке. Знал и был беспощаден к себе, потому что вспоминал каждый день и вовсе не пытался превратить то, что было, в хрупкую и неясную дымку воспоминаний, в то, про что обычно говорят «это было давно и неправда». Потому что это правда. Это было. Он тогда был моложе на жизнь, и его ещё никто не называл Старым Пауком, Двуликим и другими прозвищами. Он был просто Ян. Молодой хирург, который сидит в коридоре своего отделения у дверей операционной, где сейчас происходит жуткая, инертная суета. Где медсестры перебрасываются холодными, ничего не значащими шаблонными фразами. Где пищат приборы и где чертовски холодно. Где накрывают белой простынёй тело его дочери. Разве… разве так можно? Ещё тёплую, будто бы просто уснувшую шестилетнюю девочку – и простынёй. Ян не помнит, как оказался на этой чёртовой скамейке. Последнее, что он отчётливо помнит – как молоденькая медсестра дрожащим высоким голосом говорит «двенадцать тридцать четыре». Наверное, тогда он и вышел в коридор. Он сидит и смотрит на свои руки. Они больше не дрожат. Он не смотрит на жену, которая стоит прямо над ним и ничего не спрашивает, потому что уже всё поняла, и только тихо плачет, закрыв рот рукой. Ян смотрит только на свои руки. Нет, он никогда не был запойным алкоголиком. И даже если выдавался достойный повод, мог и отказаться выпить со всеми. Но тогда на него навалилось всё разом – болезнь дочери, отказ жены везти кроху на операцию за границу. Конечно, к чему ребёнку такой стресс в виде перелёта, у неё отец – потрясающий хирург. Светило, мать его. Он всегда был уверен в себе. Он провёл довольно много операций, среди которых были действительно сложные и рискованные, где даже не пятьдесят на пятьдесят. Ян всегда умел собраться, отбросить плохое настроение, усталость, даже скверное самочувствие, и просто делать свою работу. И как, ну как ему мог навредить стакан-другой виски вечером? Он ведь не упился вусмерть, не влил в себя целую бутылку, а просто позволил себе немного. Потому что ночь длинная, операция назначена на полдень, и… и он просто сошёл бы иначе с ума, со стеклянной ясностью представляя, как его маленькая, хрупкая девочка лежит в палате одна, опутанная проводами. Он ей поможет, он справится, он этими самыми руками много раз доставал с того света чужих детей. Он не смог. На работе его тогда никто не осудил. Смотрели с пониманием и жалостью, и он старался не ловить эти взгляды. Жена ушла от него почти сразу, и он даже не удивился, потому что знал, что так будет. Знал, что невозможно жить с человеком, который, держа в руках жизнь твоего ребёнка, упустил эту жизнь сквозь дрожащие пальцы. В больнице Ян задерживаться не стал. Примерно полгода он не знал, что ему делать и куда себя деть. Был даже краткий период, когда он был уверен, что вообще больше не имеет права заниматься медициной. Как по заказу, как в наивных старых книжках, именно в этот период он встретил своего преподавателя, который всегда терзал его нещадно и занижал оценки, заставляя скрипеть зубами, беситься и изо всех сил стараться быть лучше. Он уже всё знал – коллеги рассказали. И он, этот старый хрен, которого так часто хотелось придушить, он едва не оттаскал Яна за ухо, стоило только обмолвиться, что с хирургией покончено. - Я лучше тебя знаю, что ты можешь, мальчик мой. И не понимаю, с какого это хрена ты решил, что можешь сам распоряжаться своей жизнью. Прекрати себя жалеть и иди работать. И правда, с какого хрена? О Доме Ян слышал уже давно. К ним в больницу иногда заходил детский психолог, чтобы поработать с детьми, которым предстояли особенно сложные операции, и с их родителями. Они подолгу говорили с этим синеглазым волшебником, которому стоило сказать всего пару слов, как самые заядлые плаксы успокаивались и старались подобраться поближе. Говорили обо всём и о Доме тоже. Впоследствии Яну казалось, что Дом всегда был где-то рядом и только ждал подходящего момента, чтобы гостеприимно распахнуть перед ним свои двери. А ведь сначала эта идея показалась такой дикой. Интернат для детей-инвалидов? Серьёзно? Идти работать туда, где каждый день может умереть ребёнок? После того, как он не сберёг собственную дочь? А потом Ян страшно разозлился на себя за эти мысли. «Прекрати себя жалеть и иди работать!». Старый хрен был абсолютно и бесповоротно прав. Нельзя найти идеальное место работы. Нельзя всю жизнь оглядываться и ничего не делать, зная, что ты можешь, чёрт возьми. И тогда Дом стал его домом. Ян практически сразу стал оставаться на ночные дежурства. И оставался на них так часто, что многим, ему самому в том числе, стало казаться, что он живёт здесь. Живёт и плетёт свою паутину непрерывно. Он сам не заметил, как стал местным, здешним. Выражайся как угодно, а суть оставалась прежней. Он прирос к этому месту всей душой, или что там у Старого Паука было вместо неё. Он привязался к Дому и к ним. К каждому из них. Несчастные, хрупкие и храбрые крольчата, которых он ловил по одному, бережно брал в большие горячие ладони и баюкал, посылая старуху с косой куда подальше. Ян делал всё, что мог. Не делал больше только одного – не строил иллюзий. Он знал, что иногда будет упускать их. И смотреть на кровавые, страшные мазки, которые очень быстро растворяются в студёной прозрачной воде. Паук быстро успел понять, как в Доме относятся к покойникам. Кое-что ему рассказали воспитатели, кое-что он заметил сам. О тех, кто не вышел из Могильника, не говорили и не хранили их вещи. Старались не упоминать их даже случайно. И поначалу для него это было дико. Чтобы понять, потребовался ровно один выпуск. Может быть, ему тоже следовало вести себя так же. Закрывать папку с историей болезни, которая больше никому не нужна, сдавать её в архив и забывать навсегда, потому что завтра будут новые крольчата и новые истории болезни. Это было бы предательством. Они все были его детьми. Каждый из них. Непослушные, дерзкие, курящие прямо в палате, и хорошо, если просто сигареты, целыми стаями напирающие на болеющих товарищей, грубые, невыносимые, хищные, со своими играми и с целыми мирами, след которых не вытравить даже хлоркой. Паук Ян помнил каждого. Каждую кличку. Каждое лицо. Каждого, кого ему приходилось накрывать белой простынёй. Ян иногда срывался. Запирался глубокой ночью в своём кабинете и ходил туда-сюда по нему. Эти хождения всегда заканчивались одинаково – Паук садился, сгорбившись, в своё кресло и ронял голову на скрещенные на столе руки. Плакал, как ребёнок, от безысходности, потому что делает недостаточно. Он так и не выучился жить с тем, что его боятся. То есть, может, и выучился, но никак не мог смириться. Они ненавидели Могильник всей душой, чего стоило одно только название. Он долгое, очень долгое время считал, что дело здесь в том, что в лазарете слишком многие находят свой последний приют. Что к чему, объяснил зеленоглазый Сфинкс. Объяснил из своих собственных резонов, конечно, но Ян был готов заобнимать мальчишку за приоткрытую завесу тайны. Сфинкс. Ещё один из его любимчиков, крольчат. Их выпуск особенно на них богат – и на ушедших навсегда, и на тех, кто чудом смог остаться. Тень. Волк. Леопард. Рыжий. Мертвец. Сфинкс. И ещё много имён, каждое из которых он сам себе вырезал скальпелем на обнажённом сознании. Ян покосился запертую дверь, потом на часы, тихонько отмеряющие секунды. И пододвинул к себе пепельницу, потому что дум сегодня было на три сигареты, а то и больше. Он заслужил. В Доме, полном призраков, в Доме, который вмещает в себя тысячи миров, в Доме, набитом тайнами от подвала и до крыши должен ведь оставаться хоть кто-то нормальный, не видящий привидений и не приносящий застрявшие в волосах еловые иголки. - Верить в то, что, истлевши, восстану из праха Хоть бы стеблем зеленой травы, — не могу! – раздался вдруг весёлый, даже задорный голос со стороны подоконника, который находился как раз за спиной Яна. Слишком знакомый голос. Голос, который он слышал детским, ломающимся, хрипловатым баском, полным насмешки, полным боли – самым разным. Голос, который Старый Паук в жизни бы не спутал ни с одним другим. Да и кто же так любит стихи, как не он? Двуликий сразу понял, что оборачиваться не стоит, если он хочет сохранить рассудок и не сойти с ума, столкнувшись с чем-то, что он обязан был считать блажью, выдуманной от скуки. Ян медленно обернулся, держа при этом голову слегка опущенной. Взгляд уткнулся в оборванные понизу синие джинсы и белые кроссовки, обернутые шнурками о щиколотки.