Мы выбираем

Это даже нельзя назвать невезением. Это грустная закономерность. — Ручной ангел Винчестеров! Как мило.... тебя не учили не доверять сообщениям с незнакомого номера? Учили, думает Кастиэль. То, что телефон перестал звонить, и он не смог проверить сообщение иным способом, кроме как появившись по указанному адресу, можно назвать невезением. Конечно. Но Кастиэль не называет. Он просто достает нож. Всего-то демоны. Даже не высшей лиги. Пусть даже опытные бойцы в крепких мужских телах, пусть даже их так много — как же раньше просто было все. Кастиэлю удается продержаться добрых десять минут, а потом на него сверху обрушивается наковальня с начерченной печатью Еноха. Совсем как в мультиках, которые так нравятся Дину. Наверное, ему бы было смешно. Сознание терять он еще не научился, и потому то, как его связывают, помнит. Цепи с символикой, и не начерченной хрупким мелом на звеньях — выгравированной. Хорошо подготовились. И это плохо. Значит план готовил кто-то поумней обычного демона. Когда этот, который поумнее, приходит, Кастиэль думает, что Дин назвал бы его пижоном. Ему почему-то тоже хочется назвать этого демона пижоном, несмотря на то, что это глупо. Пижон улыбается, и Кастиэль думает, что его внешность еще отвратительней, чем его внутренняя суть. Будь оболочка уродливой, было бы легче. Демон поправляет прическу, и коротко, хлестко, бьет ангела в лицо. Для Кастиэля выжить под наковальней и так обошлось слишком дорого, не говоря уж о печатях, и демон удовлетворенно ухмыляется. — Я так и думал. Кастиэль чувствует кровь, разливающуюся под кожей. На скуле проявляется синяк. Нос сосуда уцелел, но что-то подсказывает, что нет смысла этому радоваться. Он слизывает капельку крови, выступившую на треснувшей губе. И старается не дернуться под следующим ударом. — Знаешь, как давно я мечтал сделать что-то подобное с твоей породой? — новый удар, крайне болезненный. — Вы далеко не так воздушны, птички, как вам самим кажется. Что ты, без своих сияющих перьев? — Новый удар. — Ничто. — Твой хозяин не будет слишком рад, если ты попортишь то, что должен ему доставить, — бросает Кастиэль наугад. И попадает, но только отчасти. Демон ухмыляется. — А в приказе ничего не было о том, что тебя нужно доставить целым. Группироваться под градом ударов в цепях очень неудобно. Наконец демон решает прерваться. Дергает Кастиэля за волосы, заставляя открыть шею. Издевательски проводит пальцем по коже. — Может показать тебе всю гамму ощущений, которую можно извлечь из этого тела? Пока ты не можешь изображать ходячий кусочек райской благодати? Уязвимый ангел, мммм, как сладко... и наверняка девственник, до сих пор. Мистер тугая попка. Далась им всем моя девственность, думает Кастиэль. Чувство, исходящее от этой мысли называется «тоска». От демона сложно было не дождаться чего-то подобного, но слова напоминают о Дине, и это неприятнее ударов. Ладонь демона притворно-ласково гладит шею, пробирается под рубашку, сминая галстук, чтобы больно ущипнуть чувствительное местечко. — На этом теле можно играть, как на флейте... впрочем, что бесполая птичка может об этом знать. С другой стороны, мне ведь и не надо, чтобы ты что-то знал, — бесцеремонные руки приводят в беспорядок одежду, точно как руки блудницы когда-то. Эти, правда, обращаются с сосудом куда искуснее. Видимо больше практики. Сухого знания зверя под названием человеческое тело, где его потрепать и где погладить, чтобы получить нужную реакцию. Демон старательно треплет и гладит, и отстраниться от него нельзя даже в огонь. Кастиэль смотрит, как ему расстегивают брюки, и вздыхает. Какие они все ... одинаковые. А потом резко выбрасывает вперед обмотанные цепью запястья. Для того, чтобы без рук и крыльев быстро, очень быстро достать ключ из кармана бессознательного тела приходится постараться, но Кастиэль справляется. Снова прикладывает цепью поднявшегося было демона, забирает из другого кармана свой глупый телефон, и идет искать выход. Думать о том, как славно привести красивую оболочку в соответствие с внутренней сутью противно. К счастью, невезение заканчивается, и знаки Еноха начерчены не на каждой стене. Они все время забывают, думает Кастиэль полчаса спустя, сидя на холодной лестнице в узком проходе между домами. Забывают, что можно действовать просто руками. Ходить ногами. Стучать по голове простым железом. А еще — что даже демону высшего ранга придется повозиться пару минут, приводя в работоспособное состояние вместилище со сломанной шеей. И что пару минут в человеческом мире — это много. И это при том, как они любят играть с телами! Как с куклами. Но все равно — забывают. Он, Кастиэль, тоже забывал — раньше. А сейчас просто не может себе это позволить. Значит нужно пользоваться преимуществами, пользоваться тем, что он поневоле помнит о том, о чем забывают другие. Он и воспользовался. Все сделал правильно, выбрался из ловушки. Ведь так? Отчего же тогда так паршиво?! Он сгибается пополам, закрывает лицо руками. Его сосуд — его тело — болезненно ноет. От недоисцеленных побоев, а еще больше от чужих прикосновений. Кастиэлю кажется, что сущность демона налипла на него, и ему уже не очиститься. Впрочем, возможно дело в банальной человеческой грязи... Человеческой. Господи. Почему оставил, Господи... Когда глупый телефон звонит, Кастиэль вздрагивает. И по человечески же глупо роняет его, случайно прервав вызов. Он пытается позвонить сам, но голос снова сообщает об отсутствии денег на счету, а где он прямо сейчас возьмет на этом счету деньги, если даже не знает точно, где находится? Но повторный звонок раздается через две минуты. — Кас? Где ты? Мы получили странное сообщение... Кас! Отзовись!!! Ты там?! Кастиэль застывает на несколько секунд. А потом, сообразив, что в эмоциях говорящего присутствует и страх, быстро отвечает: — Да, я... это я. Я не посылал сообщения. Последний раз он именно звонил, значит, сообщение не от него. — Я надеюсь, вы не стали следовать чужим инструкциям? — Разумеется стали, идиот! — рявкает Дин. — Но Дин, — не понимает Кастиэль, — это же ловушка... — Надо же, новость года!!! — рявкает Дин еще громче. — Где ты, Кас? Просто скажи, где ты?! — Я уже выбрался, Дин, — Кастиэль оглядывается. — Я не совсем... подожди немного, мне нужно сориентироваться... Трубка потрескивает, и за механическими шумами совсем не слышно живого дыхания. Кастиэлю на миг кажется, что он оглох, и он переспрашивает, стараясь не задыхаться: — Дин, ты там? Ты меня слышишь, Дин? — Бестолочь, — отвечает трубка. — Я тебя вижу! Кастиэль непонимающе моргает, и тут его сносит ураган. У урагана есть запах — пороха и железа, огня и спиртного, у него есть живое тепло и длинные руки, а еще у него есть имя и черно-белая, полыхающая душа. Кастиэль позволяет себе на секунду прикрыть глаза, и отдаться на волю урагана. Как моментально выясняется, зря. — Кто, — тихо и ласково спрашивает Дин. — Какая сука? Кастиэлю даже в голову не приходит спросить, что конкретно он имеет ввиду. Собственно, его волнует только одно возможное следствие из этой фразы. — Их там слишком много, Дин. Я тебе запрещаю. — А мне похуй, что ты мне там запрещаешь! — из человека просто брызжет накаленной ненавистью, и измученному Кастиэлю стоит труда не отшатнуться. — Он прав, — говорит холодная тень за спиной Дина, и Кастиэль только теперь замечает Сэма. Сэм не смотрит на них, он смотрит по сторонам и хмурится. Он встревожен. — Вывезти его отсюда сейчас важнее, разве не так? Кастиэль хочет сказать, что его состояние тут ни при чем, но смотрит на Дина, и решает промолчать. Главное, чтобы они уехали. — В крайнем случае, я могу задержаться, и подкинуть подарочек в тот гадючник, куда нас вызывали, — Сэм все так же смотрит по сторонам, хмурится еще больше, и Дин наконец мотает головой. — Это уж точно в крайнем случае. А потом подхватывает Кастиэля, забрасывает его руку себе на шею. Кастиэль изумленно смотрит на него, он хочет спросить, что Дин делает и зачем это нужно. И еще — не противно ли ему касаться, когда Кастиэль такой грязный. Но почему-то не спрашивает. Может потому, что горячая ладонь ложится на пояс, под плащ, и от нее как-то сразу понятно, насколько сейчас холодно, а контраст заставляет теряться. Кастиэлю хочется просто упасть, и чтобы его понесли. Но он все еще не падает, тем более, что не дело человека — носить ангела. Все должно быть наоборот. Кастиэль идет сам, но так и не решается отстраниться. Дин слишком теплый. В машине тоже тепло. Кастиэль думает, как мало у него осталось сил. И о том, что демон в чем-то — как обычно, в чем-то — прав. Его больше не защищает от ненужных ощущений сияющая броня, и ощущений этих, когда нет от них защиты, слишком много. Это утомляет. Но сейчас возможно имеет смысл просто... поддаться? Ведь уже все хорошо? В результате он едва не рушится на сиденье. Все-таки — слишком много. — Эй! — автомобиль странно дергается. Дин пытается одновременно вести машину, и присмотреть за ангелом. — Давай я поведу, — терпеливо произносит Сэм, уже в третий раз. — А ты побудешь с ним на заднем сиденье. — Нет, — Кастиэль мотает головой. И поднимает руки. — Может, лучше вылечишь себя?! — ядовито произносит Дин. У Кастиэля нет сил объяснять разницу между действиями, рассказывать о том, что дается проще, что тяжелее, и почему. А потому он просто кладет ладони братьям на затылки. Дин ругается. Дин ругается, пока они выезжают на стоянку мотеля, ругается, когда достает его из машины, ругается, когда тащит к номеру. Достается всем — демонам, ангелам, господу богу, Сэму, и конечно самому Кастиэлю. Сэм улыбается. Кастиэль улыбаться не может. Больше всего ему хочется прекратить это богохульство, но он не знает, как. Сэм помогает сгрузить ангела на кровать, и, не переставая улыбаться, говорит: — Схожу я, пожалуй, в аптеку. И горячего чего-нибудь куплю. — Мне — горячительного! — бурчит Дин. Кастиэль совершенно не понимает, чему улыбается Сэм. Он вообще плохо его видит. С первой встречи и до сих пор. Дин помогает Кастиэлю стащить ботинки, заставляет вытянуться на кровати во весь рост. Лежать гораздо приятнее, чем сидеть. Больше всего Кастиэлю хочется темноты и тишины. Надо было перенестись куда-нибудь подальше, в Гималаи, например. Но теперь — теперь уйти как-то не получается. — Дин, — пытается он объяснить, — мне нужно просто переждать. — Ясное дело! — недовольно бормочет Дин. — Давай-давай, снимай свой плащ... тебя по голове, что ли, ударили? Тебя тошнит, нет? Кастиэль думает, стоит ли ему сообщить о том, в каком состоянии сосуд, и сможет ли Дин чем-то помочь, но почему-то теряет контроль. Над сосудом, над временем, над своими мыслями. Все-таки, слишком много их, ощущений. Когда у него снова получается сосредоточиться, в помещении полумрак. Шторы задернуты, и лампа чем-то прикрыта. Кастиэль все еще не научился терять сознание по-настоящему, а потому помнит, как его раздели и уложили в постель, как братья спорили о том, какие лекарства ему нужны, и нужны ли вообще. Он знает, что Сэм снова ушел, и снова улыбаясь чему-то, и в улыбке его мешалось многое, в числе прочего — нежность и зависть. Он знал, что Дин не хотел чтобы Сэм уходил, и хотел, чтобы он ушел — одновременно. И тогда Сэм сказал что-то такое, что заставило Дина задохнуться от изумления и возмущения, ужаса и восторга, разозлиться и обрадоваться разом — и все-таки ушел. Хорошо ушел, так, что Дин стал спокойней и тише. Еще Кастиэль знает, что после этого Дин долго ходил по комнате кругами, присаживался на кровать и снова вставал, и потирал подбородок, а по комнате за ним ходило раздражение и благодарность, беспокойство и надежда, страх и радость, ненависть и жажда защитить, утешить чужую боль. Чего Кастиэль не знает, того, как можно все это — вместе. Но они — знают. У них как-то получается. Кастиэль даже почти привык, просто не хочет сейчас об этом беспокоиться. Тем более что Дин снова сел, на этот раз рядом, и поправил одеяло, и теперь в нем только нежность и забота, и немного страха. А еще в комнате темно и спокойно. И тепло. В отличие от пещеры в Гималаях. Кастиэль хочет сказать, что не надо укрывать его чистым одеялом. Он же грязный. — Ты как? — тихо спрашивает Дин. — Голова болит? — Нет, — отвечает Кастиэль. — Зачем вы меня положили так? Дин откашливается. — Ну, не принято лежать в постели в одежде. — Я имею в виду, что я грязный, — терпеливо поясняет Кастиэль. — Я запачкаю вам белье. Из-за этого на вас будут сердиться. Как тогда, когда ты ел бургер на кровати. — Кас, ты о чем? — Дин склоняется над ним, кладет ладонь ему на лоб. — Про юшку кровавую? Ты же ее убрал еще когда я с тебя плащ стаскивал. Я еще подумал, что удобно, тебе в ванную нельзя сейчас. Кастиэль не верит. Он еще чувствует на себе следы чужих пальцев. — Я грязный, — говорит он упрямо. В Дине плещется тревога. И нежность. Вместе. Ну как так можно. Кастиэль поднимает ладонь, и пальцем обводит бровь. Бровь нахмурена, а губы мягкие. Мягкое и жесткое. Вот как у них так получается? — Как у тебя так получается? — спрашивает он беспомощно. — Жесткое и мягкое... черное и белое... как? — Да у тебя глюки, чувак, — бормочет Дин. Кожа под пальцами Кастиэля теплеет. — Не понимаю, — говорит Кастиэль и закрывает глаза. — Не понимаю. — Это абсолютно взаимно. Шесть часов спустя в комнате добавляется свет, две коробки от пиццы, и прибор от капельницы. Химия, текущая по венам, действительно облегчает дело, совсем немного, но в положении Кастиэля дорога каждая мелочь. Он садится в кровати, осторожно сгибая и разгибая руки и ноги. Тело слушается лучше. Вот только чувство запачканности никуда не делось. Но его игнорировать проще. Дин лежит на кровати в одежде. Спит, вцепившись в подушку. Но видимо чувствует взгляд, потому что сразу открывает глаза. — Как ты? — Ты уже спрашивал это, — Кастиэль прислушивается к себе. — Лучше. Хорошо. К несчастью, как раз в этот момент ощущение чего-то постороннего и чуждого становится особенно острым, и Кастиэль выясняет, что с ним еще не настолько хорошо, как ему бы хотелось. Он не успевает сдержаться — плечи вздрагивают, приподнимаются, реагируя на побежавшие по коже мурашки. И Дин сразу хмурится. Встает, садится поближе. Кладет ладонь на лоб. — Мерзнешь? Тепло же в номере. — Я не мерзну, Дин. Дин ничего не говорит. Просто смотрит, глаза в глаза. Раньше Кастиэль считал, что человеческое присловье про зеркало души не имеет смысла. Теперь не считает. Теперь бывают минуты, когда он готов поклясться, что Дин умеет заглядывать в чужие души не хуже него самого. А иногда — что лучше. Сэма Дин точно видит лучше. И Кастиэль опять ему уступает. В который уже раз? С этой привычкой пора что-то делать. Но не сейчас. — Я говорил, — он неловко пытается объяснить. — Утром. Дин приподнимает бровь. — Что я грязный. Неприятно. Чувствуется так... Не как боль, но неприятно. Немного, — Кастиэль с трудом подбирает слова. — Это неважно. Но Дин хмурится еще сильнее. Трет подбородок. Кастиэль не знает, как объяснить, что ему не о чем тревожиться. А потому просто смотрит. Может быть, Дин сможет понять по глазам. Раньше такое уже случалось. И Дин действительно что-то понимает, потому что вдруг широко улыбается. — Надеюсь, тебе уже можно в горячую воду? — а в ответ на недоуменный взгляд Кастиэля улыбается еще шире. — Ну, Кас, это же просто. Если ты грязный, значит нужно тебя вымыть! М? Кастиэль моргает. Через десять минут он недоуменно любуется шапкой пены над водой. — Ну... вот. Я на всякий случай горячую делать не стал, — Дин кашляет, словно простужен. — Забирайся. Тебе понравится. — Я начинаю пугаться этих слов, — говорит Кастиэль сам себе. Осторожно перешагивает жестяной бортик и так же осторожно садится. Вода теплая, от нее идет резковатый запах, но отторжения он не вызывает. — Ну как? — Мокро, — честно отвечает Кастиэль, а Дин смеется, и будто светлеет изнутри. — Эх ты, пернатое. Дай спинку потру. Дин размазывает пену по его плечам и груди, забрызгивает свою футболку, едва не падает в ванну. Наконец чертыхается. — Кас, ты сильно против интима? Переспросить Кастиэль не успевает. Человек оказывается обнаженным и у него за спиной так быстро, что впору вновь заподозрить у него ангельские способности, и начинает жестко массировать плечи, затылок и лопатки. — Во-от! Так-то лучше! Дину — может быть. А Кастиэля вновь начинает колотить. «На этом теле можно играть как на флейте...» — Кас... ты что? Тебе плохо? «Впрочем, что бесполая птичка может об этом знать?» Кастиэль закрывает лицо ладонями. Ничего страшного, в общем-то, не произошло. Кроме одного маленького «но» — чем та ситуация отличается от этой? Тем, что это Дин?! Очевидно, именно этим, потому что Дин садится рядом, кладет ладони на плечи, разворачивает к себе, и Кастиэля просто обволакивает — другого слова не подберешь. Свет, самый настоящий, яркий, лучистый, мягкий и теплый. Так же замерзшее тело обволакивало одеяло. Нет, лучше — тепла и света больше, он забирается в каждый уголок, закрывает и заслоняет от всего. Его так много, что Кастиэлю на миг кажется, что почти истончившиеся крылья расправляются и наливаются силой. Или не кажется. Лампочка мигает, закрытая на миг взметнувшейся тенью, Дин замечает, но не говорит ничего. Просто встряхивает тихонько за плечи. Они сидят вот так, лицом к лицу, почти обнявшись, в остывающей воде, пока Дин вдруг не морщится, и не чихает оглушительно. Кастиэль понимает, что улыбается. И что вот теперь ему по-настоящему лучше. — Эй... давай-ка вставать. Только насморка не хватало. Дин поднимает его, достает пробку и включает душ. Окатывает Кастиэля водой. Вертит его как куклу, поливает мылом его голову, трет сильными пальцами макушку. — Наклонись, закрой глаза! Во-от, — на голову обрушивается новый поток воды. Кастиэль стоит под этим потоком, а Дин снова принимается осторожно массировать ему плечи. А потом говорит: — Кас, помнишь, ты спросил, как у нас получаются сложные вещи? Черное и белое, там... злиться и радоваться одновременно? Это ты хотел узнать, или я чего-то не понял? Кастиэль открывает глаза. — Хотел. А ты ответишь? — Ну, — Дин трет ему бока, и смотрит в стену, — я не богослов, и многого не понимаю, но кое-что знаю про эту жизнь. Мы выбираем, Кас. Понимаешь? — Нет, — говорит Кастиэль, — не думаю. — Ну, выбираем... на чем сосредоточиться, что ли... — Дин морщится. — О, черт. Я хочу сказать, ты слишком паришься. Не о том думаешь и вспоминаешь. — Он снова легонько встряхивает Кастиэля за плечи, и наконец заглядывает в глаза. — Не знаю, на что ты конкретно нарвался в этом гадюшнике, и знать не хочу. Подозреваю, что это было неприятно, но знаешь что? У тебя есть два варианта. Мучиться от того, что было, или сосредоточиться на сейчас, и получать удовольствие. Кастиэль опускает глаза. — Но ведь это ложь, — неуверенно говорит он сам себе. — Иллюзия. — А мы без них рехнемся! Хотя, по мнению вашей братии, мы и так чокнутые, да? Почему сразу иллюзия? Тебе вот, прямо сейчас, в эту минуту — плохо? Дин терпеливо ждет, пока Кастиэль думает и вспоминает. И раздражающую манеру Дина не видеть то, чего он видеть не хочет. И его радость, даже в аду не истлевшую до конца. Черное в его душе, которое Дин помнит, белое, обладающее такой удивительной силой, и то, как Дин всегда отворачивается от одного к другому. Выбирает белое, раз за разом. Сколько бы черного ни было, сколько бы раз не заставляли его выбирать. Кастиэль вспоминает все это, и улыбается снова. И говорит: — Мне хорошо. — Ну вот! И... и славно! — Дин вдруг опять кашляет и отводит глаза. Запинается. — И-и... не порти! Да, не порти себе глупостями всякими... — А внутри у него снова мешается, разное, сложное, черное и белое, белое и черное, и золотое, и горячее красное, и зеленое, нежное, и еще столько всего. Никогда у Кастиэля не было столько. — Значит, просто выбираете, что ближе? — негромко спрашивает он. — Каждый раз? — Ага, — говорит Дин, и тогда Кастиэль выбирает. Он по-прежнему не очень хорошо понимает, как это, но надеется, что у него получилось. Получилось просто выбрать — о том, чтобы выбрать правильно, он даже и не мечтает пока. Просто делает. Губы у Дина кажутся еще мягче, чем под пальцами, а волосы на затылке щекотно колют ладонь. Не то, чтобы Кастиэль так уж много знал о том, как именно надо все это делать, но со зверем под названием человеческое тело и правда обращаться несложно. — Эй, — говорит Дин минут пять спустя. — Уф. Ого. А... э? Вопреки обыкновению, Кастиэль его понимает. — Я выбрал, — говорит он, и тогда Дин прижимает его к стене. Это не очень удобно, но ведь можно выбрать еще раз. Горячие руки, а не холодный металл и камень, ловкие губы и язык, а не острый край ванной, и тепло, живое тепло и свет, и нежность, и пронзительное, острое как металлический скальпель, любопытство. И не сосредотачиваться на том, что красноватый жар, и черно-пурпурные искры, с которым все это мешается, называются «похоть» и «жадность», и «жажда владеть», и что вообще-то это темные ноты, грешные... Не важно. Ну ведь действительно, не это важно. Важно, что другое, по контрасту, кажется таким ярким. Нет. Не кажется. Кастиэль закрывает глаза. Все равно от них сейчас никакого толку. Люди говорят — одно и то же может стать лекарством или ядом, и лишь доза делает то или иное ядом и лекарством. Люди говорят — не можешь изменить ситуацию, измени отношение к ней. Люди говорят — любовь меняет все. Люди говорят — познать. Говорили. Зачем людям так много слов? Ведь если подумать, на самом деле все очень просто. Есть выбор, который делаешь ты. Есть другие, близкие, и иногда они поддерживают тебя, какой бы выбор ты ни сделал. А еще есть несделанный выбор, и те, кто не с тобой — но, как говорит Дин, зачем себе портить? Что еще важно, кроме нематериальной, чудесной радуги — то, что кожа быстро покрывается потом, и это хорошо, потому что запах Кастиэлю нравится, и Дину тоже. Кастиэлю еще нравится вкус, и то, как поскрипывают на влажном плече подушечки пальцев. Еще важно, что тело становится теплым и гибким, и легким, и покорным — и своей воле, и чужим прикосновениям. Это еще и удобно, так что можно порадоваться и восславить разумное устройство, потому что трение и проникновения совсем не причиняют боли. Тело готовится само, изменяет форму и свойства, позволяет и допускает. Так же позволяет и допускает душа — это похоже по сути, но по форме совсем другое, и чудесно это ощутить. Еще важно то, что на теле действительно можно играть, как на музыкальном инструменте, но не только терзать, извлекая бессмысленные звуки, а творить мелодию, дивную, цельную, которую нельзя сравнить с музыкой сфер, но зачем сравнивать? Но все же самое важное — то, что они чувствуют. Это почти невозможно вынести, от этого почти невозможно отказаться. Это было бы страшно, отвратительно, если бы рядом был кто-то другой, но рядом близкий тебе, и чувствует он — то же самое, и это меняет все. Как объяснить, насколько это все меняет тому, кто не испытал? — Дин, — говорит Кастиэль. — Ди-ин! Много, слишком... слишком!.. — Тшш, — говорит Дин, — держу, держу тебя! Все... будет.... И было. Все. Потом Дин гладит его по затылку и по плечу. Кастиэль у него в сознании почему-то очень маленький и хрупкий. Кастиэлю это смешно. — Ты все время меня смешишь, — говорит он. — Я не разобьюсь. — Да кто тебя знает, — отвечает Дин ворчливо. — Тебе, может, вообще еще рано такую физкультуру. Голова не болит? Кастиэль прислушивается к себе. А потом отвечает. — Нет. Я здоров, Дин. И повторяет удивленно: — Я абсолютно здоров.