Враг за спиной

– Теперь совершенно не понятно, чей появится следующим, – подытоживает Чанель, когда они останавливаются у калитки. – Сначала мы думали, что они вернутся в порядке своего рождения, но после Кая пришел мой, а потом вообще Сехуна. – И до сих пор нет никаких новостей от Кенсу и Минсока, – кивает Бэкхен. Эти слова нервной дрожью пробегаются по всем внутренностям, будто рычат. – Чондэ так и не удалось с ними связаться? – Ты же видел его вчера. – А ты разговаривал с ним сегодня, – возражает Чанель и тянется стряхнуть кленовый лист, свалившийся на плечо Бэкхена. – Каждую минуту расклад может поменяться. – Электричества все еще нет, а силы Чондэ не хватает на то, чтобы запитать весь город, – Бэкхен перехватывает его руку и улыбается. Есть что-то невыносимо трогательное в том, как пальцы Чанеля путаются в цепочках на плечах его кожаной куртки. – К тому же силы Минсока и Кенсу ближе к Чунмену, в крайнем случае – к Сехуну, они почувствуют первыми их приближение. – Да я знаю, просто… Чанель поднимает голову. Бэкхен поднимает голову. Они сталкиваются взглядами и замирают совершенно по-дурацки, ладонь в ладони, глаза в глаза, между носами пятнадцать сантиметров расстояния, потому что Чанель – высоченная лохматая шпала, и Бэкхена с самого знакомства сводила с ума их разница в росте. Свела вот окончательно. Теперь и остается разве что вот так стоять и улыбаться, краснея, как самый последний кретин. – Ну хватит, – Бэкхен пихает его кулаком в плечо, и Чанель со смехом отстраняется, опуская лохматую голову. Челка падает ему на глаза густой светлой тенью. – Ты ведь знаешь, что, если что-то случится, нас обязательно вызовут. – Ага, – Чанель и не думает оправдываться. – Просто не нашел других причин задержать тебя. Пригласи меня к себе. Он вдруг оказывается так близко, что Бэкхен видит свои крохотные отражения в глубине его зрачков. Его ладони ложатся на шею, туда, где гудят перетруженные мышцы, и сквозь кожу льется успокаивающее ласковое тепло. Бэкхен жмурится и поворачивает голову, чтобы было удобнее нежится в этих огромных руках. – Не могу, – со стоном выдыхает он. – Иначе мы не выспимся, и завтра на тренировке нас опять уделают, а Чондэ будет ворчать, что не хочет снова быть с нами в одной команде. Он невыносим. – Он просто очень переживает за Минсока, – возражает Чанель; между ними так мало пространства, что его слова льются Бэкхену прямо в рот, и он глотает их вместе с горячим дыханием Чанеля, совершенно не разбирая. – А ворчишь у нас больше ты. – Ах вот оно что! – Бэкхен выпутывается из его объятий и поправляет прическу, хотя это мало что может изменить: они по уши в глине, в земле, в сухой штукатурной крошке, на зубах скрипят отпечатки чьих-то кроссовок, оставленные на грязном цементном полу. Плевать, укладка это святое, поэтому Бэкхен причесывается грязной пятерней, пока не успокаивается. Чанель смотрит на это с выражением крайнего умиления на лице, но молчит. – Что? – Ничего, – Чанель улыбается. – Пойду я, наверное. Пока мне хватает сил от тебя уйти. Увидимся завтра. – Да, до зав… тра, – с трудом договаривает Бэкхен. Чанель на фоне засыпающего осеннего заката, – лучшее, что ему приходилось видеть в этой жизни. Розовый огонь горизонта тонет в желто-красном огне опадающих листьев, и в этом вселенском пожаре Чанель и сам огонь, настолько яркий, что глазам горячо смотреть. У Бэкхена сердце бьется не в ту сторону, а колени снова слабые-слабые, и упасть хочется даже больше, чем в душ. Путь от забора до дверей занимает у него, кажется, весь вечер и всю ночь. За спиной бежит, звонко перебирая лапами, тень огромной породистой собаки; сигналят машины. Мир снова существует за пределами их двоих. Бэкхен вваливается в дом, захлопывает дверь, прижимается к ней лбом и улыбается, понимая, как же он все-таки влип. Дом встречает тишиной настолько плотной и тягучей, что если прямо здесь рухнуть от усталости в обморок, она услужливо поймает тебя за плечи. От белого прямоугольника холодильники тянет запахами сегодняшнего ужина и завтрашнего завтрака. Бэкхен цокает, ощущая на языке эфемерный призвук еды, и едва успевает заметить движение за спиной, когда чужая ладонь ложится на глаза. Белый оглушающий свет проходит сквозь глазницы и обжигает мозг, кажется, отключая его, потому что Бэкхен не может даже закричать. Его не слушаются руки, ноги, голова шатается, лишенная опоры позвоночника, сердце взрывается и испуганно замирает, сдуваются легкие – целую секунду Бэкхена не существует в этом мире. А потом его больно и обидно бьют лбом об входную дверь. – Привет, братишка, скучал по мне? – шипит младший ему на ухо, и Бэкхен не может даже ответить, захлебываясь собственной кровью. Солено-сладкая пробка встает в горле, мешая вздохнуть. – Вижу, что скучал, можешь не отвечать. Бэкхен бьет наугад затылком, промахивается, но умудряется развернуться, чуть не подвернув голеностоп. Вестибулярный аппарат изменяет ему с законами физики, и уже в следующую секунду у Бэкхена темнеет в глазах, а на языке появляется тошнотный кислый привкус. Он падает на колени, но тут же пытается подняться, правую ногу ведет в сторону, и все никак не получается понять, где верх, а где низ, чтобы покрепче утвердиться на ногах. – Что, вот так сразу? Я не против, – у младшего тихий смех и крепкие пальцы, которые впиваются Бэкхену в волосы и дергают вперед. Щека проезжается по грубой ткани, молния на ширинке больно царапает переносицу. – Поможешь мне с этим справиться? Бэкхен хватается руками за худые мосластые колени, стараясь оттолкнуть или хотя бы повалить младшего на пол, но внезапная пощечина ослепляет, мешает сориентироваться в этой расползающейся на кусочки комнате. Лицо все сильнее вжимают в чужой пах, и Бэкхен губами ощущает возбуждение младшего. – Нравится? – у младшего голос высокий, смеющийся – совершенно такой же, как у самого Бэкхена, и от этого только хуже. Там, где чужие клоны отличаются от своих оригиналов, Бэкхен узнает только родные, знакомые до боли черты. – Знаю, что нравится, ты не можешь скрыть это от меня. Только я знаю, что ты любишь на самом деле. Только я знаю, что тебе нужно. Спорим, твой ушастый не позволяет себе такого. Младший рывком поднимает Бэкхена на ноги и прижимает к двери, наваливаясь со спины. В плече стремительно натягивается тугая боль, леденеют пальцы вывернутой руки. Бэкхен выдыхает сквозь зубы и пробует лягнуть младшего пяткой под колено, но под лопаткой что-то щелкает, отзываясь в шее острым пронзительным онемением. – Тише-тише, братец, мы же не хотим оставить тебя инвалидом, – одной рукой младший и правда фиксирует его лопатку, останавливая боль, но мешая сдвинуть руку. Бэкхен хочет рассмеяться на это фальшивое проявление заботы, но давится кровью и начинает кашлять. – Ну, не торопись, у нас с тобой еще вся ночь впереди, успеем наговориться. Теплый язык проходится по уху, и Бэкхен вздрагивает, ноги покрываются мурашками, сердце принимается по ребру выламывать грудную клетку. Чужие пальцы поглаживают живот, царапая против линии роста волос короткими ногтями, забираются под резинку тренировочных штанов и сжимают член сквозь белье. И Бэкхен готов выть от безысходности. Потому что ему и правда нравится. Потому что чужих клонов отделили сразу и выращивали в пробирках, как отдельных тварей. А его копия, слабая, практически не способная к самостоятельной жизни, росла внутри него, питаясь его воспоминаниями, страхами и желаниями, напитывалась силой и вырвалась только тогда, когда оказалась полностью готова. Только тогда не готов оказался Бэкхен – к тому, что это будет так больно, страшно и неправильно. Внутренности раздирало, душа кровоточила, разодранная надвое, а младший смотрел на него совершенно человеческими голубыми глазами, и не было в его облике ничего, что бы Бэкхен не узнал. Ни шрамов, как у клона Чанеля, ни раздвоенного языка, как у Чена, ни белых глаз Кая. Дрожащая половина, вырванная изнутри, изуродованная, но родная. Чунмен говорил, не смей давать ему имя, иначе привяжешься. Бэкхен и не дал, но сражаться против того, кого зовешь младшим, оказалось еще сложнее. Чондэ предупреждал: в них нет ничего человеческого, увидишь на улице – бей на поражение. А Бэкхен… не смог. Даже когда младший занес ладони над Минсоком, пряча его ото всех в стене непроглядного света – не смог. Не ударил. Потому что не бьют после слов “Увидимся, брат”, сказанных на выдохе. Бэкхен не может ударить и сейчас. Будь это чей угодно другой клон, он бы нашел в себе силы: в вывернутой руке, в дрожащих ногах, в обледенелых пальцах. Но этот свой. Младший. Абсолютно, идеально подходящий. И Бэкхен только отворачивает голову, прижимаясь щекой к двери, и шепчет: – Давай уже. Младший с тихим рычанием наваливается на него, зубами сжимает загривок, как большая голодная собака. Его руки рывком стягивают с Бэкхена штаны вместе с бельем, вскользь проезжают по бедрам снизу вверх, едва нажимая ногтями – не причиняя боль, только обещая. Бэкхен тихо вздыхает и дергается, но от движения рука, вывернутая и прижатая к спине, вспыхивает болью, и приходится замереть, вслушиваясь в каждое движение младшего. А тот не спешит. Кончиками пальцев вычерчивает на бедрах Бэкхена длинные замысловатые узоры, иногда в них угадываются какие-то буквы, иногда ноты, иногда морзовые точки и тире – младший безумен, Бэкхен помнит об этом, но ничего не может поделать с собой, когда тонкие пальцы скользят вдоль промежности, заставляя стонать. – Подготовился или решил отомстить? – участливо интересуется младший. – А я-то думал, тебя придется медленно и долго готовить, как ты любишь. – Отъебись, – отвечает Бэкхен и едва успевает отвернуться – младший мажет и целует его мимо губ, куда-то в щеку. – Тебя что-то не устраивает? – О-о-о, меня все устраивает, – Бэкхен не видит, но по шевелению воздуха угадывает, что младший скалится. – Кроме того, что твоя длинная патлатая псина слишком много себе позволяет. – Не смей так говорить о Ча-а! – Бэкхен вскрикивает и замирает, ощущая, как младший проталкивает внутрь него сразу четыре сложенных пальца. Округлые костяшки фаланг растягивают раздраженные мышцы. – Действительно, я, наверное, благодарить его должен. Хотя бы за то, что могу выебать тебя прямо сейчас и не порвать. Дышать носом совершенно невозможно, и Бэкхен свистит сквозь стиснутые зубы, чувствуя, как младший толкается все глубже. По бедрам течет: Бэкхен только-только из-под Чанеля, еще мокрый, растянутый, чувствительный. И младший знает это; его пальцы легко скользят по сперме Чанеля, растягивая так сильно, как не делал еще никто и никогда. – Что, тренировались, а потом трахались? – Горячее дыхание прижигает затылок, и Бэкхен жмурится. – И эти люди называют нас больными ублюдками. Ну же, братец, давай, сделай мне приятное. Его пальцы давят еще сильней, и Бэкхен поднимается на носочки, уходя от растяжения. Когда младший осторожно проталкивает рядом с четырьмя сложенными пальцами пятый, Бэкхен выгибается, но рука с черными ногтями перехватывает его за плечи, мешая отстраниться. – Не надо… – Да брось, ты же тащишься, – младший целует его за ухом, мокро и трогательно, и Бэкхен с трудом сглатывает соленый ком. – У тебя стоит от одной только мысли, что я могу сделать с тобой все, что захочу. Что я могу насадить тебя на кулак, и ты ничего мне не сделаешь. Давай, скажи, твой длинный когда-нибудь делал такое с тобой? – Чанель не… – Скажи! – Нет, – Бэкхен опускает голову. Слеза катится по его носу и срывается с самого кончика. – Никогда. Рука младшего замирает внутри него, ладонь растягивает мышцы входа, не протискиваясь в самом широком месте, и Бэкхен думает, что если младший все-таки приложит это последнее крохотное усилие и протолкнет в него ладонь целиком, он кончит самым позорным образом. – Отлично. Значит, я буду первым, – пальцы вдруг пропадают, прекращая это невыносимое давление, и облегчение настолько огромно, что Бэкхен едва удерживается на ногах. Его мотает в сторону, но младший перехватывает его поперек талии и прижимает к себе. – Но не сегодня. Я слишком соскучился по тебе, чтобы играть. У нас же еще будет время, правда? Правда, братец? Бэкхен смотрит на пальцы, медленно скользящие по его щеке: та же форма ногтей, та же длина фаланг, даже шрам от падения с велосипеда на безымянном пальце, и тот сохранился. Думает: как же я смогу без тебя, когда придется? И закрывает глаза: – Конечно, будет. Младший входит в него одним толчком, на всю длину, и Бэкхен вскрикивает, глохнет, слепнет. В животе становится горячо и сладко, стоит так, что кончить можно от любого движения, особенно когда младший, не давая передохнуть, принимается двигаться в нем в быстром беспощадном темпе. – Люблю тебя, слышишь? – его голос дрожит и срывается, ладонь накрывает рот Бэкхена, мешая стонать в голос. – Я люблю тебя больше всех на свете. Никто. Никого. Никогда. Так. Не любил. Как я тебя. Бэкхен забывает дышать, когда его младший такой. Ему больше не нужен воздух. Время и пространство теряют свою власть. Наука ошиблась с ними, и вместо одного чудовища получилось два, и никто теперь не поможет, никто не подскажет, как с этим быть. Их существование невозможно, а мысль о предательстве невыносима и… – Бэкхен? – голос Чанеля доносится словно из другого мира, и сначала Бэкхен даже не успевает его узнать. Но потом Чанель повторяет: – Бэкхен, у тебя все в порядке? Я видел, как у тебя мелькнул свет в окне. – Твой друг такой неуместный, – шепчет младший так тихо, что Бэкхен его и не услышал бы, если бы не был с ним одним целым. – Почему он не может просто взять и исчезнуть? Он продолжает двигаться, методично вколачиваясь в Бэкхена. Пока Чанель стучится в дверь, к которой сейчас Бэкхена и прижимают. Ебаный театр абсурда, и когда его жизнь успела превратиться вот в это? – Бэкхен, ты можешь меня впустить? – Скажи ему, что в тебе занято, – со злостью отзывается младший и толкается так сильно, с оттяжкой, что Бэкхен кричит ему в ладонь, и это невозможно ничем заглушить. – Бэкхен! – дверь сотрясается от удара, или это мир сотрясается – Бэкхен уже ничего не может понять. – Бэкхен, он там, что ли? – Какой догадливый пес. Давай скажем ему, что нас нет дома? – Бэкхен, я сейчас, – дверь под щекой нагревается, и Бэкхен остатками разума пытается понять, что он успеет сделать раньше: кончить или умереть? – Такой настырный, куда бежать, – смеется младший. Его пальцы оставляют на бедрах Бэкхена отпечатки, которые не заживут никогда. – Отойди от двери и спрячься! – командует Чанель из-за двери. Передатчик на запястье Бэкхена загорается красным, значит, все ребята уже в курсе, что появился еще один клон. – Бью на счет три. Раз… – Как ты думаешь, я переживу прямое попадание огня? – Два… Конечно не переживешь, мучительно думает Бэкхен. Ты только свет, а Чанель – свет, голос, тепло. Зачем ты мне вообще нужен? Зачем я так сильно тебя… – Три! *** Бэкхен открывает глаза. Сначала он думает, что все-таки умер. Потом к нему возвращаются звуки, цвета, желание разговаривать, ощущение пальцев на ногах. Новый день входит в окно красной пятерней кленового листа, весь свежий, умытый дождем. Колется немилосердно, как все новое. – Хочешь пить? – у Чанеля голос человека, пережившего взрыв петарды в глотке, скрипит и сыплется. Бэкхен поворачивает голову. Еще у Чанеля красные, совершенно заплаканные глаза, обожженные руки – как это вообще? – и любимая кружка Бэкхена с обезьянками, подаренная бабушкой на прошлое рождество. – Хочу. Чанель поит его, придерживая ладонью гудящий затылок, и Бэкхен ловит момент, утыкаясь носом в распахнутый воротник его рубашки. Оттуда несет запахом дождя и свежей травяной гнили, отпечатками всех листьев, что прикасались к нему вчера. Или позавчера? Какое сегодня число? – Ты проспал трое суток, – делится Чанель и беззвучно отставляет кружку на подоконник. – Ребята приходили. Все. Мы нашли Минсока и Кенсу, они ездили к военным за помощью, там сигнал глушили, поэтому мы не смогли их засечь. Исин прилетал, это он тебя подлатал. Прости, я очень поздно сообразил, что ты остался возле двери. Бэкхен отводит глаза. Смотреть на Чанеля, который извиняется за то, в чем совершенно не виноват, оказывается невыносимо. Боль скребет между ребрами. Чанель продолжает: – Я знаю, – кровать пружинит, и Бэкхен хочет попросить Чанеля держаться от него подальше, хотя бы некоторое время, пожалуйста, Чанель – как натыкается на горящий яростный взгляд. Пальцы на ногах поджимаются от ужаса: Бэкхен порой забывает, какую силу Чанель хранит в себе. – Я знаю, что ты сделал. Я не позволю тебе сделать это еще раз. Желание поднять руку и погладить Чанеля по щеке, чтобы успокоить, огромно, но руки не слушаются. Все тело не слушается, словно каменеет. Бэкхен медленно замирает, превращаясь в саркофаг самого себя, и на самом краю жизни успевает вытолкнуть в непослушную прорезь рта: – О чем ты, Чанели? – Я не с тобой сейчас разговариваю, Бэкхен. У Чанеля крошечные черные зрачки, тонкие, как иглы. Что-то поддевают внутри Бэкхена, царапают. Колются, как весь этот день. Бэкхену хочется расплакаться, но все, что он может сделать – это с ужасом ощущать, как его собственные непослушные губы растягиваются в чужой, но такой знакомой улыбке. Внутри больше не скребется – послушно урчит, обнимая ладонями с черными ногтями. Бэкхен ощущает, как его губы двигаются, выплевывая: – Достань меня, – младший устраивается под сердцем и улыбается. Живой. Спасенный. – Достань меня, если сможешь, Пак Чанель.