Прах

Холодный апрель был серым — лишенным света. Черно-пепельная пыль от тлеющих зданий; утром в них играла тихая инструментальная музыка и кружилась молодая влюбленная пара. В десять минут восьмого, когда сумерки сменялись поздним вечером и зажигались уцелевшие фонари, зажглись и тела жителей — рубашки, легкие платья, волосы и кожа. Старым пеплом и пылью была покрыта половина города — дома с сухим, затхлым запахом и обуглившимися вещами-воспоминаниями. Управление не замечало их, но в одном из домов сгорела дочь капитана медицинского корпуса. Семьи военных живут отдельно, редко общаясь с жителями, которым отведена роль падших, невинных душ. За городом расположен огражденный участок — «военный дом»; несколько прямоугольных домов, с большими окнами с красивыми ажурными занавесками. «Военный дом» — крохотный блаженный мир; люди улыбаются и тихо подпевают любимым песням, не опасаясь грубого вторжения внешней войны. Девушке, когда она шла по пустынным улочкам, казалось, что никакой войны и нет — старые, неприветливые здания из серого кирпича, но в них нет угрозы. Мысли девушки были наивны и неразумны; ее обожженное стройное тело лежало на носилках, полностью закрытое плотной белой тканью. Чондэ равнодушно наблюдал за небольшой процессией, прошедшей через ворота. Мужчины прошли с носилками от «военного дома» (где девушку оплакали мать и младшие сестры) до корпусов, чтобы передать тело отцу. Несколько медиков стояли рядом, демонстративно закрывая лицо руками и всхлипывая, их тонкие голоса звучали отвратительно в общей тишине. Чондэ оборачивается, чтобы посмотреть на Минсока. Раскосые глаза юноши опущены, на черных ресницах остаются крупные снежинки, от которых у всех влажные волосы. Кто-то из плакальщиков подходит ближе, легко касаясь холодной ладони Минсока кончиками пальцев, сбивчиво шепчет. — Не касайся меня, — тихо отвечает Минсок. Он не смотрит на юношу и тот по-настоящему расстроенный возвращается к другим плакальщикам. Ткань, скрывающая тело девушки, промокла насквозь, обозначая неглубокие вмятины от падений. Она с подругой пыталась спуститься вниз, выбежать на улицу, на тонких каблуках перепрыгивая ступени. Руки капитана обтянуты тонкими резиновыми перчатками, он касается лица дочери — впалых щек, век, чувствуя сквозь ткань каждую морщинку. Чондэ чувствует холодное прикосновение к шее, вздрагивая. Он не хочет видеть, как тонкие пальцы мужчины скользят над тканью; это мерзко — брезговать прикоснуться к дочери. Чондэ казалось, что он чувствует горечь пепла и сладковатые цветочные нотки, и его тошнит. Чондэ не завтракал и рот наполняется кисло-соленой слюной, которую хочется сплюнуть капитану под ноги. Молодые офицеры медленно, шаркая по земле грязными резиновыми подошвами, идут к медицинскому корпусу, чтобы оставить носилки и вернуться в город. У них неестественно белые щеки и глаза, похожие на стекло в пасмурный день — без единого блика. Они не видели тело девушки без ткани, ее забрали из сгоревшего дома несколькими часами ранее и перевезли в небольшой пункт на окраине города. В прямоугольном здании с низкими потолками и стенами, обшитыми металлическими пластинами, в два ряда лежали тела, которые удалось вывезти из города. Из-под ткани, которую небрежно набросили поверх, выглядывали почерневшие кончики пальцев. — Что вам нужно? Перед офицерами стоял невысокий, плотный мужчина в круглых очках; он раздраженно посмотрел на четырех мужчин и отвернулся. На подносе лежали обуглившиеся вещи, не представляющие ценности. Мужчина сказал не называть чьи-то пальцы вещами. — Мы забрать девушку. — У нее все на месте? — спросил другой офицер, он выглядел лучше остальных и позволил себе тонкую пренебрежительную усмешку. Мужчина скользнул взглядом по телам, указывая на крайнее в первом ряду. На столике рядом с ним лежали тканевые маски, пропитанные ароматными маслами. На расстоянии вытянутой руки стояла женщина двадцати семи лет, но с глубокими морщинами и поджатыми, подрагивающими губами — ее старания. Старший офицер — высокий, с крепкими плечами — сдержанно кивнул, надевая маску. Они не поднимали ткани, не было смысла. Офицеры не знали, как выглядела девушка и смерть в огне стерла прежнюю красоту и надменность. Мать часто говорила, что они из привилегированного класса; нежно целовала светлые волосы дочери. Офицеры же видели несчастную женщину, которая низко склонилась над телом девушки. На ее напудренных щеках оставались неровные разводы от слез, а глаза будто впали, стали маленькими и некрасивыми. Младшие девочки жались друг к другу, им было пять и три года; с короткими завитушками светлых волос и неровными ноготками, которые они покусывали, глядя на незнакомых мужчин. В «военном доме» они видели только юношей до четырнадцати лет — худых, слишком высоких и угловатых. Когда носилки подносят к медицинскому корпусу, Чондэ задерживает дыхание. Сладкий запах духов женщины, сохранившийся на ткани, становится более отчетливым. Наверное, так пахнет война — гниением и цветами. Чондэ поднимает голову — темно-серое низкое небо, которое более не выглядит угрожающе. Оно печальное и одинокое, нелюбимое, и Чондэ хочется увидеть на небе огни — не отблески затухающих пожаров. Порой ему кажется, что о звездах он читал только в детских книгах, наивных и прекрасных. Но Чондэ смотрит на мост, каменные колонны которого слышали мольбы и проклятия, тихий шипящий шепот, задушенные всхлипы и громкие крики отчаяния. На мосту никого, что делает это место более отчужденным. Минсок смотрит, как лжецы заходят в медицинский корпус, чтобы обернуть тело шелковой тканью и подготовить к похоронам, и испытывает отвращение ко всему, что происходило последний час. — Тебе не придется дышать смертью? Минсок продолжает смотреть на закрытые двери корпуса, чувствуя нелогичное облегчение; ему придется вернуться, чтобы утопать в чужой боли. Чондэ стоит сзади на достаточном расстоянии; если он будет говорить тихо, Минсок не услышит, но он чувствует присутствие Чондэ. — Я не участвую в подготовке к похоронам, — неохотно отвечает Минсок. Он хмурится и кривит губы, и его лицо непривлекательное, но Чондэ смотрит. За один вдох сердце ударяет несколько раз, и Чондэ чувствует, что это слишком быстро. — Почему? Минсок зло смотрит на Чондэ. Его глаза цвета грозового неба и Чондэ думает, что больше не желает смотреть на звезды. — Ты серьезно? — Всех погибших приносят к вам. — Они погибли в городе, — из-за сильной злости голос Минсока становится рокочущим. Он действительно похож на дикую лису, которая вцепится в горло, разрывая клыками кожу и артерии. — Девушку вынесли из города — южной части, там не осталось ни единого целого дома. Люди временно заняли старые школы и больницы, но в них не осталось ничего полезного. Ничейные дети давно все вынесли. — В городе еще остались дети? — голос Минсок становится тише. — Я думал, детей расселили по корпусам. — Кенсу говорил, что не был младшим, когда его забирали из приюта. Минсок сжимает руки в кулаки, и короткие ногти оставляют на мягкой коже красные следы. Слова Чондэ разрушают шаткое внутреннее равновесие Минсока, потому что он ненавидит Кенсу. Родители Минсока не были военными, но достаточно обеспеченными людьми. Но Минсок помнит не их, а преподавателя — высокого худого человека, который до поздней весны приходил к ним в дом в длинном черном пальто и шляпе. У мужчины был широкий нос с горбинкой и Минсок называл его Доктором Юн; он видел изображения в книгах о ранних временах, когда болезни забирали на другую сторону множество людей — падалиц. У мужчины были спокойные — сонные — глаза, он оставался равнодушным к капризам и крикам Минсока, который не желал заниматься музыкой. Ему нравилось, как играет мать и Доктор Юн, но у Минсока были широкие пальцы, он всегда задевал соседние клавиши и чувствовал сильное смущение. — Вы не злитесь? — тихо спрашивал Минсок, когда Доктор Юн, не повышая голоса, просил сесть его на стул. — Нет. — И не ненавидите? — Нет. — Но я Вам не нравлюсь. Мужчина улыбался уголками губ; его лицо с массивными чертами выглядело отталкивающе, но Минсок успокаивался и чувствовал доверие к учителю. — Минсок, что тебе не нравится? — Фасоль и голуби, они странные. — А фасоль? — Она неприятно пахнет, — Минсок забавно морщит носик. — Ты бы хотел, чтобы фасоли не существовало? Минсок хмурится, он не совсем понимает вопрос учителя. — Наверное, нет. Маме нравится готовить ее на ужин по субботам. — Противоположность любви — ненависть, но немногие люди в полной мере осознают это чувство, разрушающее нутро. — Я не понимаю. — Хорошо, — мужчина вновь улыбается; Минсок хмурится, потому что говорит много глупых слов. — В моей жизни много людей с разными характерами и привычками, но я не чувствую ненависти. — Ненавидеть можно только кого-то? Доктор Юн поджимает губы в неосознанном жесте, он не думает, что должен говорить о подобном с ребенком. — Да. — Я не чувствую чего-то странного в сердце, я не ненавижу? — Почему ты думаешь, что ненависть зарождается в сердце? — Когда мама занимается со мной музыкой, часто говорит «почувствуй сердцем», — Минсок касается груди. — От сердца исходит радость? — Нет. Минсок хмурится; он не хочет говорить с учителем, потому что часто чувствует себя глупым. — Ненависть губит не только сердце, но и душу, медленно отравляет ее, а ты захлебываешься. И нутро твое гниет, как яблоко. Минсок всхлипывает, напуганный словами учителя. В конце улицы был брошенный дом (но неделю назад в нем жила женщина с двумя девочками), в который родители запрещали заходить. Минсок подслушал разговор родителей, поэтому знал, что женщина вернулась в родной город — Пхукет. Дом остался открытым, Минсок слышал, что при сильном ветре хлопает дверь, и ему было любопытно, как выглядит брошенный дом. Обувь в прихожей стояла неровно, на полу осталось липкое пятно от сока и это было таким домашним; Минсок боялся, что из соседней комнаты выйдет женщина и отругает его. Он спрятался на шкаф, прижимаясь щекой к пыльной деревянной поверхности, но в доме было тихо. Минсок помнил, что стол на кухне был серо-белым от муки, в раковине стояли желтые и зеленые пластмассовые тарелки и столовые приборы. Напротив окна лежали красные яблоки, они неприятно пахли, рядом кружили мушки, и Минсок чувствовал тошноту. Он представил, как на сердце появляются коричневые пятна гнили, источающие сладко-кислый неприятный запах. Доктор Юн не пришел на следующий день. Через неделю написал, что отказывается от занятий с Минсоком. Минсок был старшим в студенческих корпусах; ему должно было исполниться восемь, когда в небе зажглись огни — не звезды. Они окрашивали небо алым, как перед рассветом. Незнакомый мужчина сжал ладонь Минсока, заводя его в дом. Он запер дверь, запахнул плотные шторы на окнах, но алое марево просачивалось внутрь, оставляя на полу неровные блики. Минсоку двадцать шесть, его сердце полностью сгнило, а на языке вкус пепла. На плечи Минсока накинут тонкий синий плащ, который нисколько не греет под хлесткими порывами холодного ветра и Минсок не старается его запахнуть; неосознанно обнимает себя за плечи. Чондэ хочет предложить свое пальто, потому что еще не сменил форму, но не произносит ни звука. У Минсока скверный характер, но Чондэ часто смотрит на него, поэтому знает, что Минсок хмурится, когда чувствует не только раздражение, но и грусть. Он улыбается украдкой, когда на первом этаже медицинского корпуса никого нет — редкое и счастливое мгновение, которым Минсок искренне наслаждается. Минсок хороший человек, такие быстро уходят на небеса. Чондэ думает, что Минсок станет звездой и сожалеет, что не сможет смотреть на него из-за густого смога. Чондэ усмехается, чувствуя сильную горечь на языке; еще он думает, что уйдет первым. Он убирает пряди влажных волос с лица, щурится и смотрит на медицинский корпус, и чувствует неясную тревогу.

*

Чондэ прикусывает край одеяла и тихо стонет, чтобы не разбудить юношей на соседних кроватях, которые поскрипывают от любого движения. Чондэ привык, поэтому скрип его не злит. Настенные часы в конце комнаты показывают два часа ночи. Последняя цифра мигает и показывает только двойку и восьмерку. На окнах решетки и, когда на улице включают все фонари, они оставляют на стенах расплывчатые тени. Чондэ хмурится в полудреме, кусает губы, сцарапывая тонкую корочку с неглубоких трещин. Чондэ слышит сбивчивое дыхание юношей на соседних кроватях, тяжелые шаги дежурного, который приоткрывает дверь каждые три часа — она тоже скрипит. К вечеру погода испортилась окончательно; из-за туч и смога стемнело рано, влажный снег тонкой пеленой покрывал землю, делая ее скользкой. Возвращаясь с учений, юноши часто падали, потому что не могли нарушить строй и облокотиться о стену корпуса. Под кроватями лежала не аккуратно сложенная грязная одежда, которой никто не хотел заниматься. От нее исходил неприятный запах влаги и пота, и Чондэ чувствовал тошноту. Электронные часы мигнули, показывая восьмерку. Чондэ с силой прикусил губу, теплая капля скользнула вниз по языку, оставляя неприятный металлический привкус. Чондэ перевернулся на бок, опуская одну ногу, пальцами касаясь холодного непокрытого пола. Кровать отозвалась тонким скрипом, натягивающим нервные окончания. Чондэ медленно выдохнул, немного успокаивая встревоженное сердце, и резко сел. От вспышки боли потемнело перед глазами — в черноте комнаты не было видно электронно-зеленого табло часов. Чондэ заправил пижамные брюки в высокие ботинки и затянул шнурки, от которых на пальцах осталось немного влажной грязи. Подошва ботинок была достаточно мягкой и в пустых коридорах корпуса не было слышно его шагов. Чондэ сжимает ткань брюк, натягивая, и приподнимает изувеченную ногу, чтобы не шаркать. От холодного воздуха покалывает легкие. Чондэ часто дышит, чувствуя на губах тепло пара. Ему немного лучше, достаточно, чтобы дойти до соседнего корпуса. Чондэ слабо улыбается, видя зажженный на первом этаже свет, и знает, что Минсок не спит. Он заходит без стука. Минсок сидит за столом, склонившись над многочисленными вырванными блокнотными листами, исписанными пометками мелким острым почерком капитана корпуса. — Я слышал твои шаги. — Их не услышит только глухой, — немного зло отвечает Чондэ. — Снова нога? — Да. Чондэ устал от ноющей боли, постепенно охватывающей все тело; когда утопаешь в медленной муке. — Обезболивающего нет. — И слабого? Минсок кивает. Он закрывает лицо руками, растирая кожу до красноты, а глаза слезятся от долгого напряжения. Минсок рад, что больше не один. Тело девушки лежит в конце комнаты, которая занимает большую часть первого этажа, но Минсоку все равно жутко и он старается не смотреть в ту сторону. — Что-то случилось? — спрашивает Чондэ. — Не знаю. Старшим сказали все забрать и перевезти в Управление. Вроде даже надзор назначили. — Нет, с тобой… все нормально? — Что может быть не нормально? — спрашивает Минсок. Чондэ смотрит на сгорбленную спину и спутанные темные волосы. Он чувствует напряженность и нервозность Минсока, жалея, что открыл рот. — На четверг назначили учения в городе. — Из-за девушки? — О, наш капитан не так много значит, — усмехается Минсок, — но да, из-за девушки — хороший предлог, чтобы расстрелять несколько убежищ повстанцев. Вечером все койки будут заняты, а мне резать и зашивать мальчишек на живую, — голос Минсока срывается, становится таким тихим, что Чондэ не слышит последующих слов. Он подходит ближе, опускаясь перед Минсоком на колени. Чондэ чувствует такую сильную жалость к Минсоку, что его сердце болит при каждом биении, заглушая боль в ноге. Минсок срывается — плачет, поджимая губы, чтобы не закричать, а перед распухшими глазами все расплывается. Он не видит Чондэ, но чувствует его несмелые, легкие прикосновения. У Чондэ на пальцах огрубевшая кожа, трещинки которой несильно царапают раскрасневшиеся и влажные щеки Минсока. Юноши чувствуют покой, словно, наконец, нашли свое место в погребенном под огнями и пеплом мире. Минсок прерывисто вдыхает; кислый металлический запах оружия и терпкий дешевый одеколон, которым студенты заливают неглубокие раны, его офицеры привозят из города. Еще пальцы Чондэ пахнут сладкими вишневыми леденцами, вкус которых Минсок хорошо помнит — любил их в детстве. Леденцами пехотинцы успокаивают новоприбывших юношей, которые просыпаются по ночам от собственных криков. Чондэ прячет лицо на коленях Минсока, он чувствует, как ткань брюк становится влажной, но ничего не говорит. Печально улыбаясь (на щеках появляются ямочки, которые очень нравятся Чондэ), Минсок думает, что так пахнет война — оружием, обагренным кровью, сладостями и еле уловимым ароматом еще теплой кожи. Минсок продолжает улыбаться, более мягко и нежно, потому что, боже, они заслужили немного счастья.

*

Минсок часто моргает, пытаясь разогнать сонную пелену перед глазами. На столе небрежно лежат бумаги, исписанные рукой капитана и короткие заметки Минсока, на щеках которого остались черные отпечатки букв. Кончики пальцев также испачканы чернилами и это выглядит, словно гниет тело Минсока (душа полностью черная). Минсок вытирает руки о белую ткань рубашки, оставляя неровные темно-серые разводы. Они похожи на взволнованные волны в пасмурный день. Кенсу не любит грязь, мятую одежду и неприятный стойкий запах пота; он морщил нос в отвращении, останавливая Сехуна, чтобы расправить складки на форме. — Манжеты грязные, — ровным, спокойным голосом говорил Кенсу, но его глаза темнели и Сехун это видел. Он равнодушно пожимал плечами, принимая холодную заботу. У Минсока от воспоминаний с привкусом горечи болит голова. Сехун замолкал на полуслове, чтобы посмотреть на Кенсу, и Минсок не хочет помнить этого. Он опускает взгляд. Чондэ лежит на полу, обнимая себя за плечи в жалкой попытке согреться, потому что в корпусах не топят. Студентам до семнадцати лет разрешают оставаться в верхней одежде, они накрываются одеялом с головой, пока внутри не становится немного теплее от дыхания. Старшие прижимают согнутые ноги к груди, медленно погружаясь в беспокойный сон, который обнажит все страхи. Чондэ хмурится во сне и тихо шепчет, похоже на шипение змеи. У Минсока по спине проходит холодная дрожь и он сильно толкает Чондэ несколько раз, чтобы разбудить. На улице темно, видно только размытые очертания соседних корпусом, и Чондэ не понимает, сколько времени. — Что? — Ты плохо спал, — отвечает Минсок, не чувствуя вины. Ему действительно было страшно. — Нет, — Чондэ скользит кончиком языка по трещинкам на губах. — Я думаю, что никогда не спал спокойно, как сегодня, — Чондэ мягко улыбается и сердце Минсока успокаивается (на самом деле, Минсока пугает то, что он нуждается во внимании Чондэ). Минсок отворачивается, чтобы сложить бумаги в ящик стола; слышит тихое дыхание, шорох одежды. Чондэ рад, что Минсок не смотрит. Он сжимает пальцами столешницу, пытаясь подняться, но тело наполняется резкой, режущей болью, от которой темнеет перед глазами и сбивается дыхание. Первой «приходит» злость, Минсок криво усмехается, потому что Чондэ сам виноват в этой боли. Минсок не думает, что выход в город хуже целенаправленного дробления костей молотком. Минсок может представить, как Чондэ смотрел на белое лицо Кенсу, который сжимал молоток. — У тебя руки дрожат. — Я собираюсь стать палачом, — хмурился Кенсу, а Чондэ с трудом сдерживался, чтобы не рассмеяться в голос. — Ты — стрелок. — Это… — Ты каждую вылазку оставляешь в сердцах дыры с обожженными краями. Чондэ низко опускает голову, но Минсок видит кончики покрасневших ушей; он чувствует такую сильную жалость, что слезятся глаза. У Минсока не было возможности быть с кем-то милым, он не знает, должен ли помочь Чондэ. Минсок не должен видеть Чондэ слабым, не сейчас. — Я… — Помоги мне, — голос Чондэ слабый, тихий, — по-пожалуйста. Минсок наклоняется, поддерживая Чондэ за плечи; ногти юноши больно царапают шею, но Минск молчит. Отводит взгляд. Он не думает, что Чондэ слабый. У Чондэ из-за отголосков боли подрагивают пальцы, а Минсок отворачивается, словно складки на форме его главное беспокойство. Минсок помнит, как пришел в корпус, полный болезненных стонов. Хотелось зажать уши, как-то оградиться от шума, разъедающего сердце. Минсока назначили на первый этаж в день учений; на улицах города, под обстрелом, оставались тела, потому что возвращаться за ними было слишком опасно. Минсока приставили к стрелкам, которые редко получали серьезные ранения; перед ним сидел юноша на год старше, он срывал горло от крика и проклинал Управление. Когда юноша не мог кричать — тихо шептал, что они хотели остаться в приюте, в тесной комнате, в которой к двери можно было пройти только по кроватям. Говорил, что они с братом заняли кровати у стены, сдвинув, чтобы зимой было теплее, и грели ладони друг друга. Офицер, направляющий Минсока, равнодушно сказал обработать несколько ссадин на спине и отпустить стрелка в корпус. Стрелок схватил офицера за рукава куртки из жесткой ткани, заставляя обернуться, выкрикивал проклятия ему в лицо. Минсок помнил холодное, словно застывшее во льду лицо старшего, которого нисколько не трогало чужое отчаяние. — Почему? — Если каждого жалеть, не долго тронуться умом. Минсок жалел Сехуна — с бледной кожей, воспаленными глазами и тонкими шрамами на запястьях, потому что не хватало смелости. Сехун приходил, когда Минсок оставался на первом этаже. Ложился на крайнюю кровать и смотрел на потолок, словно на звездное небо. Минсок придвигал к кровати неудобный деревянный стул со сломанной спинкой, смотрел на Сехуна — впалые щеки, тонкие царапины на шее от ногтей и мечтательную улыбку. Минсок почти поверил, что, подняв голову, можно увидеть серебристые огоньки. Открывал окна и вглядывался в черное-черное небо. Утром на крайнюю кровать положили тело; лицо было закрыто, но Минсок знал, что юноша, который видел что-то прекрасное среди грязи и пепла, упокоился. Минсок немного поворачивает голову, чтобы Чондэ не заметил его взгляда. Он ни разу не видел Чондэ без формы, в тонкой пижаме из грубой ткани и потертых ботинках Чондэ выглядит… обычно. Они могли бы жить по-соседству, разговаривать через открытые окна и смеяться над подростковыми проблемами. Минсок, как старший, помогал бы с домашним заданием и мягко улыбался, когда уставал, слушая, как Чондэ читает. Минсок смотрит на часы; до подъема немногим более часа. — Останешься? — Дежурный будет спрашивать, почему кровать осталась незаправленной. — Я объясню. Чондэ улыбается, чтобы не волновать Минсока еще больше. — Все нормально, нога почти не болит. — Чондэ покусывает нижнюю губу, добавляя: — Подготовься к учениям. «Аду», — думает Минсок. Он резко оборачивается к двери, прислушиваясь к тяжелым торопливым шагам. В корпус входят три офицера с высоко поднятыми воротами с красной окантовкой, от которой Минсоку становится дурно. У старшего офицера светло-голубые водянистые глаза, почти прозрачные, и тонкий нос. Цепкий взгляд останавливается на Чондэ. — Кто? — Пехотинец. Чондэ сложно стоять из-за искривления стопы и офицер неприятно усмехается. — Почему не в корпусе? — Сильные боли, — отвечает Минсок, стараясь загородить Чондэ. — Скоро подъем, можно было дотерпеть. Минсок хмурится, чувствуя, как в сердце поднимается буря. Хочется расцарапать птичье лицо офицера, с кожей снимая его высокомерие. — Что вам нужно? — грубо спрашивает Минсок, что непозволительно. Офицеры могут отдать его под суд, но у Минсока разум туманится от ненависти. Офицер смотрит на Чондэ, прищуривая глаза; лицо Чондэ сильно бледнеет. — Прочь. Минсок чувствует холодное касание утреннего воздуха к босым ступням и поджимает пальцы, не сводя взгляда с офицера. Глаза мужчины немного смягчаются, когда они остаются наедине, и это пугает только больше. — Слышал, из корпуса забрали обезболивающее. — Как долго? — Управление еще не приняло решение, — делая небольшую паузу после каждого слова, отвечает офицер, сцепляя руки в черных кожаных перчатках за спиной. — Ранее Управление не занималось внутренними делами корпусов, — тихо говорит Минсок, боясь разозлить офицера. Сейчас, когда Чондэ нет, он не чувствует уверенности. — Многие города пострадали от крушения «мирных» домов. Управление считает, что корпуса нуждаются в чистке, — тонкие обветренные губы мужчины изгибаются в некрасивой улыбке. Лицо Минсока становится почти прозрачным, несмотря на учащенное сердцебиение, и он задыхается — открывает рот, не способный вдохнуть, и перед глазами темнеет. Офицер подходит ближе, с силой сжимая запястье Минсока, сквозь ткань перчатки чувствуя его пульс. — Ну-ну, — хмыкает мужчина, — спокойнее. — Он снимает перчатку с одной руки, пропуская тонкие, с проступающими косточками, пальцы в темные волосы, несильно дергая. Минсок смотрит в светло-голубые глаза и чувствует, что тонет — в отчаянии и столь сильной душевной слабости, что не хочется жить. Он закрывает глаза и видит крошечные серебряные огоньки на небе приятного темно-синего цвета — каким оно было до войны.

*

— Их выводят, — говорит кто-то из юношей и его голос равнодушный, наполненный скукой. Он поворачивается, видит бледное лицо Минсока, который стоит в стороне от остальных. — Тебе нехорошо? — Он дежурил несколько ночей, — отвечают за Минсока и он, на самом деле, благодарен, потому что боится, что снова сорвется. Он кусает губы, чтобы не закричать, раздирая горло изнутри, пока боль немного не отрезвит. — Один? — Да, — продолжают говорить студенты. — Капитана вызвало Управление, без его указа никто не сменил Минсока. Несколько студентов смотрят на Минсока, словно он нуждается в жалости. Возможно, несколько дней назад, когда Минсок не знал об учениях и чувствовал сильную усталость из-за недосыпа и плохого питания. Управление издало приказ — низкий, отвратительный — о чистке корпусов: офицеры и доверенные студенты («Гордишься мной?», — едко спросил Минсок, приподнимая голову Кенсу, чтобы осмотреть глаза, чувствуя удушающую злость от того, что не мог погубить его. — «Капитан сказал, что я получу алую ленту после чистки», — лицо Минсока искривляется и Кенсу закрывает глаза, он не желает видеть, как умирает человеческая душа. — Это почетнее, чем окантовка».) должны были провести медицинские осмотры, чтобы отбраковать студентов, которые не могли принимать участия в военных действиях. Городские учения, отличающиеся большей жестокостью и агрессией, не прекращались. Приглушенные стоны раненных слышали и за пределами медицинского корпуса, на первом этаже которого было сложно дышать из-за сильного запаха гниения и горечи снотворного. Минсок слышал, как кто-то умолял капитана привезти обезболивающее, потому что студенты умирали на операционном столе, но во время чистки никто не собирался этим заниматься. Приказ Управления объявили по радио три раза с промежутком в несколько часов; студенты закрывали уши, словно не зная приговора, могли избежать его. На ужине было тихо; Минсок смотрел на головы, склоненные к металлическим тарелкам с нетронутой едой. Напротив Минсока сидел светловолосый юноша со смешливыми глазами, которые были похожи на полумесяцы; Минсок не знал его имени. Юноша часто оглядывался на соседний стол, искал кого-то глазами, и улыбался так тепло, нежно. Минсок смотрел в незнакомые влюбленные глаза и понимал, что юноша прощается. Без слез и криков, тихо, до последнего оберегая свое счастье. Минсок рывком поднимается, выплескивая на юношу горячий чай, со злым удовольствием наблюдая, как краснеет кожа на миловидном лице. Минсок смотрит, любуясь блеском карих глаз, потому что не успел полюбить за несколько дней. Он не ответит на чувства Чондэ, потому что их нет. — Тебе стоит прилечь. Минсок отталкивает юношу, который пытался прикоснуться к нему, поддержать. Он не хочет жалости; слышать тихие неуверенные слова, что чистка не затронет медицинский корпус. Из широкого окна на первом этаже видно склады и высокие металлические ворота, которыми они ограждены от пепельно-серого умирающего города. Минсок не помнит, как он выглядит, но в его сердце зажигается желание выйти в город. Взгляд невольно цепляется за крайнюю кровать, на которой лежал Сехун. Он неуверенно улыбался, касаясь кончиками пальцев чужой руки, и спрашивал, не устал ли Минсок от него. Он много говорил о семье и своих маленьких мечтах — небольшом уютном доме в городе, в котором нет войны. — У моей бабушки был сад. Я помню белые розы, которым она подрезала шипы. Мне всегда казалось, что это не правильно, что розы чувствуют себя беззащитными, — Сехун закрывает глаза, чтобы вновь увидеть прекрасные цветы. — Еще были пионы. Минсок любил их короткие разговоры, от них согревалось сердце, но оно остановилось у Сехуна. Студентов, как и сегодня, попросили выйти на площадь — открытую территорию между корпусами, на которой ждали капитаны и человек из Управления с хмурым лицом. — Тебе не интересно? — Нет, — отвечает Минсок. — Они не говорят ничего хорошего. — Все равно придется слушать, — пожимает плечами юноша. Минсоку хочется сказать что-то неприятное, но юноша прав. Они подходят к свободному окну, чтобы не толкаться с другими студентами. — Мы заняли лучшие места на показательную порку, — смеется юноша. Минсок смотрит в блеклые, воспаленные глаза, испещренные тонкими алыми нитями. Общая спальня медицинского корпуса самая маленькая, кровати сдвинуты по три или четыри, что ты слышишь чужие вдохи. Юноша, который занимает крайнюю кровать в ряду, мало спит — часто плачет и Минсок долго смотрит на подрагивающую влажную спину. Он чувствует себя нехорошим человеком, потому что не пытается как-то помочь; он всегда смотрит. Минсок отводит взгляд от юноши, улыбка которого выглядит нервной. — Почему они молчат? — Говорили, но ты смотрел на меня. — Кого будут пороть? Юноша опускает голову, сминая влажными ладонями рубашку. Его до потери речи пугали ночные образы, но явь оказалась хуже. — Это награждение. — За что? Минсок смотрит, как на заснеженную площадь выходит Кенсу в идеально выглаженной форме, на которой выделяется тонкая красная окантовка. Минсок хмурится, он думает, что Кенсу отвратительный. — Он убил дезертира, — шепотом отвечает юноша. От канвы, охватывающей шею Кенсу, на снегу остаются следы — маленькие бутоны алой розы. «Сехуну нравились белые», — думает Минсок. Каменный мост между медицинским корпусом и корпусом пехотинцев заполнен безликими студентами. У Минсока от непрекращающегося гула болит голова; голоса похожи на карканье воронов и, поднимая голову, Минсок видит жестокие черные глаза. У Минсока от усталости кружилась голова, но он смотрел на пустую площадь (последние две минуты, которые отсчитывали по радио). Он оставался на первом этаже каждую ночь, помочь почистить инструменты; Минсок наклонял голову, наблюдая, как кровь, смешанная с грязной водой, стекает по пальцам и запястьям. Сердце билось ровно, словно все было в порядке, и Мисок повторял эти слова тихим шепотом. Чондэ, все в порядке. Монотонный голос по радио заканчивает отсчет; Минсок открывает глаза. На площади пятнадцать юношей разного роста, которые стоят в произвольном порядке, что непривычно. С одинаковой черной формы срезаны нашивки принадлежности; взгляд Минсока цепляется за темные вьющиеся волосы. Чондэ нежно улыбался, положив голову на колени Минсока, засыпая. Кенсу подходит сзади, чтобы закрыть глаза плотной черной тканью. Он думает, что это не имеет смысла, потому что Чондэ и другие юноши стоят к ним спиной. — Почему ты улыбаешься? — спрашивает Кенсу, касаясь шеи Чондэ горячим прерывистым дыханием. — Я знал. — Что? — Ты заберешь мою жизнь. Чондэ хмурится, чувствуя, как ткань прилегает к холодной коже. — Руки дрожат. Кенсу не отвечает, канва хорошего ученика стягивает шею, не позволяя вздохнуть. Он помнит, как ломал кости, потому что это казалось правильным. И редкие разговоры, с привкусом горечи, обиды и пустой злости. — Кенсу. — Что? — Не промахнись. Кенсу чувствует короткий укол обиды и это нелепо, потому что он собирается убить Чондэ. Кенсу осторожно смотрит на капитана, который поднимается на невысокий помост для речи. — Почему ты улыбаешься? — Звезды, — тихо отвечает Чондэ. — Сехун смотрел на небо каждую ночь, оно было черным. Он улыбался и говорил, что в городе зажигаются новые звезды. Ты улыбаешься так же. Чондэ закрывает глаза под повязкой; Минсок выходит из корпуса, чтобы посмотреть на черное небо. — Не стреляй в сердце. — Так нельзя. — Свет в сердце, я не хочу, чтобы он погас. Голос по радио отсчитывает секунды, сердце Минсока отзывается болью при каждом ударе. Плечи Чондэ опущены в смирении. Они не говорили после того, как Чондэ выгнали из медицинского корпуса. Минсок не умел лгать; не мог улыбаться, видя хромоту Чондэ (спасение стало его же гибелью). Он не любил Чондэ, не сожалел, что отверг невысказанные чувства. Минсок думал, что их отношения не от сердца, а от души. Его мысли также остались в тишине. Счет кончается. Минсок делает глубокий вдох и закрывает глаза, поэтому не видит, что Чондэ вторит его жесту. Чондэ не хочет последние мгновения смотреть на грязно-серое небо; он представляет послевоенное небо, усеянное душами-звездами, и Минсок смотрит только на него.

…и улыбаясь, душой погас.