Воронов след

В Чёрной Пятери выдалась тяжкая ночь для всех её обитателей. Неспокойно спится Шагале. Лихарев наглядыш с головой кутается скудным одеялом, боясь глянуть на стены. Всё мерещится серая тень со стрелой, торчащей из спины. Рука с двумя уцелевшими перстами. Под тельницей на шнурке, на тощей, всё ещё мальчишеской, шее, таится страшная памятка. Малая косточка, вылущенный сустав. Хотён отшатнулся, увидя. Даже батюшка стень — тьфу, уже батюшка источник! — отвесил подзатыльник. С тем и оставил, никак более не взыскивая: мол, будет чем новых ложек стращать. На всех казней отступников не напасёшься. Дневное бахвальство в потёмках оборачивается затянутой петлей. А ну как не спустит Ворон, даже и неживой? Придёт ведь в ночи за тем, чего лишился… Тем же шнурочком и удавит… Тяжело ворочается на топчане новоявленный стень. Гадает исподволь, что сталось бы, не опоздай они с Порошей на казнь. Она казалась не меньшим крушением мира, чем внезапная немощь Ветра. Хорошо, что не застали… А застали бы? Натворили бы дел, вгорячах ринулись отбивать? Куда… На одном дереве повисли бы, и всё тут. Новый источник не спит вовсе. В болезненной полудрёме ему снова и снова является любимый наставник. Смотрит на серебряный трилистник, знак нового достоинства ученика, — то ли с усмешкой, то ли с угрозой. И одно слово Лихарь читает во взгляде серых глаз: недостоин. Вечно второй. Так ничего и не понял, беспрочий. Думал, что, предав смерти зловредного дикомыта, его место займёт?.. Нутром чуется: не вышло. Даже сейчас, когда и Ветра, и Ворона осенил поцелуй Владычицы. Недостоин. Что же в нём было, чего никогда не станет во мне, учитель?.. Надейка спит крепко. Сил не осталось — изошли за день слезами. Ирша с Гойчином пытались её утешать, но и у самих глаза были на мокром месте. Словно кто-то, святотатствуя, порушил древлеписанную картину: будущее представляется сплошным пятном сажи. Кто-то теперь заступится, оборонит, развеселит? На кугиклах сыграет?.. Одна надея на молодого господина Звигура, да что ему до чёрной девки? Лыкаша зримо трясёт по сю пору. Даром что теперь он вроде как третий человек в крепости. Правда, днём бавить некогда: у державца забот полон рот, хоть на поварне, хоть в погребах. Это и спасает. Ночью же он из всех сил гонит воспоминания о самостреле, насильно впихнутом в руки. О теле, вроде бы уже по-мёртвому сером и подёрнутом куржой, успокоенно вытянувшемся после выстрела. Остаётся проблеск надежды. Ничтожно малый, как впусте выкресанная искра: что Боги сжалились и порадели его последнему отчаянному замыслу. Что болт удалось направить мимо сердца. Если рука дрожала не чересчур. Если для Ворона, самоистинного воплощения воинского пути, истерзанного так, что страх лишний раз взглянуть, и не утратившего сознание, — эта несмертельная рана не оказалось роковой последней каплей. Если какие-нибудь поезжане, волею Правосудной следующие мимо, оказались довольно храбры, чтобы не проехать. А срезав с ветки — не скинуть бездвижное тело в овраг… * * * У него сейчас нет имени. Ни домашнего, ни того, коим нарекли его в котле, отрешая от всего мирского. Он плывёт в безвременье, непроницаемом, как кручинный намёт. Только белая падера впереди. Надо идти, невзирая на изуродованные руки, на болт меж рёбер и подбитую жилу в пяте. Потому что сквозь снежные струи мерцает что-то золотое. Не золотое, нет. Жарое.