Хранительница

Они были знакомы не так давно, просто в какой-то момент перед глазами Насти стали мелькать тени, какие-то поярче, другие тусклее, а эта была вполне себе материальной, крепкой девушкой с мягкими чертами лица и словно бы нарисованными мешками под глазами. Страха не было, какой там страх после того, как она делила порой одну на двоих сигарету с самим Богом смерти. Правильно, его полное отсутствие. Настя точно не знала, то ли это уже галлюцинации на фоне тотального истощения — ибо сама дура, взвалила на себя и, вот же, блять, принципиальная: коль взвалила сама и попрет, не важно, как сильно ее размажет после достижения цели. Это ведь будет потом, правда? Как говорится, не бывает невыполнимых задач, бывает сердечный приступ в тридцать. Духа такой расклад явно не устраивал, особенно не устраивал, когда девушка, не разуваясь, падала в коридоре и начинала глухо материться, прикуривая прямо в квартире, хотя обычно не позволяла себе этого. Когда потом устало стягивала ботинки, разминая затекшие после шестнадцати часов беготни в неудобной обуви ноги. В такие моменты Хранительница — как мысленно она была наречена Алексеевой — принималась шуметь, роняла бумаги, посуду со стола, гоняла котов, которые с диким воем бежали в спальню. Правда потом все равно опускалась прохладным, расслабляющим туманом подле, приобнимала — по сути окутывала умиротворяющей дымкой, баюкая, туша сигарету; что-то нашептывала неразборчивое, но мягкое и спокойное, как есть колыбельные напевала, нежным бархатным звучанием ветра. Девушка всегда была незримо рядом, двигала чашку с гречкой, когда Настя, погрязнув в работе так и не трогала ее, и та медленно остывала, включала чайник, заставляла пиликать индукционную плиту, иногда писала тенями на стене о том, что иногда все-таки необходимо отдыхать, если Алексеева не хочет отбросить тапочки раньше среднестатистического идиота с болгаркой, двумя разводами и алиментами. В смысле, дожить хотя бы до пятидесяти. Настя благодарно фыркала, что-то бурчала себе под нос о том, что не до того, времени нет, но получала легкий подзатыльник в воспитательных целях и покорно жевала, продолжая в голове прокручивать истории болезней и их же заполняя, рискуя еще раз отхватить, во-первых, а, во-вторых, заляпать документацию кофе. Хранительница довольно гладила ее по волосам, от чего они тут же становились влажными и вились, что-то тихо смеялась — свистела ветром и раз за разом легонько обнимала, чтобы взбодрить, но не дать простынуть несчастной трудоголичке с замашками непроходимой дуры, прущей напролом. Когда Настя нашла вторую работу Дух впервые разозлился достаточно сильно, чтобы отвесить вполне ощутимую пощечину, в которой ощущалась не то боль, не то разочарование в наличии и умении пользоваться умственными способностями. Сидя на полу, Алексеева тогда даже не говорила ничего, прекрасно понимала чувства Хранительницы, но слезы слабости все-таки текли. — Ну нет у меня выбора, сама ж дура, позволила сесть верхом, — ревет взахлеб, сжимая стертыми в мозоли руками пустую пачку сигарет. — Поняла, что нельзя больше никому демонстрировать даже гипотетические возможности, поймут, что выдержу пахать, как лошадь, так и запрягут… — Настя размазывала по щекам слезы, не успокаиваясь, только громче всхлипывая. — А я ж никогда и не жила для себя, все время для кого-то, так проще… Не надо думать почти, поел, живот не болит, голова не идет кругом и хорошо… И вновь холодные объятия, чуть более промозглые, словно бы злые, но все так же любящие и заботливые. Родные. — А ты сегодня вообще с кухни не уходила… Волновалась, да? Прости, сама понимаешь, работа, опять забыла, — грустный смех, в котором слышалась вина за то, что так и не поела, хотя обещала. Над ее головой приподнялась кастрюля с непрозрачным намеком, что если Алексеева не поест, то ее же суп окажется у нее на голове, а замок в ванной случайно сломается. На стене медленно кривоватым крупным почерком было выведено лаконичное: «Дура ты.» — Да хоть бы и дура… Но ты меня явно любишь, правда не знаю за что… — улыбается, сама падая в холодный туман — обнимая.