***
Грязно-жёлтые волосы всё ещё дрожали, никак не желая замереть в привычной Верховенскому причёске и успокоить колебания нагого тела. Одежда мешала наблюдать худые обтянутые кожей и обнятые руками рёбра, торчащие, как сегменты червя, острые плечи, покрытые незаметными в формалине веснушками, поджатые под себя тонкие короткие ноги, напоминавшие согнутые лапки бабочки. От левой ноги к днищу колбы тянулась верёвка, такая же, на которой тело было подвешено за шею к крышке. До этого оно всё время норовило перевернуться и всплыть — как будто Верховенский нарочно продолжал раздражать Ставрогина даже сейчас. Николай весь извозился в формалине, пытаясь привязать свой новый экспонат к склянке покрепче — чтобы не дёргался, куда попало, как при жизни. Ездить за город, вот незадача, теперь придётся одному, но за такое прибавление в коллекции Ставрогин был готов до конца своей и так недолгой жизни копаться в отходах ради насекомых. Он дыхнул на стекло, заметив какую-то царапину, и протёр её рукавом до блеска, щуря глаза. Всё должно было быть идеальным, и его экземпляр, хоть при жизни не отличавшийся правильностью, тоже должен был подчиняться этому правилу — оттого и поза его была выверена Ставрогиным с математической точностью. Ему даже пришлось скрепить его локти пластиковой стяжкой, чтобы те больше походили на конечности мёртвого насекомого, крестиком сложенные на грудке. Петру понравилось бы связывание, так что Ставрогин был уверен, что не обделил его. Николай любил всё молчаливое и неподвижное, и Верховенский наконец угодил ему.Часть 1
6 марта 2020 г. в 16:00
Николай Ставрогин был слишком замкнутым человеком, чтобы общаться с кем-то, помимо матери, которую он тоже стал постепенно забывать. В университете его ряд у доски вечно пустовал, а парные лабораторные работы он неизменно выполнял в гордом одиночестве, но даже не из-за своего нежелания иметь контакт с другими людьми, а из-за своей полной уверенности в том, что один справится гораздо лучше. Так и получалось.
Николай Ставрогин был слишком хорошим студентом, чтобы и дома не заниматься тем, что обычно делают на практике в лабораториях. Ему было самое место в меде, но энтомология привлекала его гораздо больше, и, разругавшись с матерью из-за неприбыльности этой специальности, он с головой погрузился в своё любимое увлечение — выдерживать в формалине жирных личинок золотистой бронзовки и накалывать на тонкие булавки усыплённых несколькими каплями аммиака бабочек: высушенные и опустошённые бражники, бледные как хлоргексидиновый порошок капустницы, полосатые, похожие на зебру махаоны.
Его единственными друзьями были сачок и банка-морилка, не считая многочисленных рядков усаженных на гвоздики и надёжно спрятанных за стеклом рамки имаго. Летом в его жизни появлялось хоть какое-то занятие помимо учёбы — ловить зазевавшихся насекомых и неприлично для себя гоняться за проворными бабочками. За городом Николай Ставрогин преображался полностью, любовно поглаживая бумажные кармашки из газеты, начинённые трепыхавшимися летуньями, как пирожки, которые его мать, ворча, пекла ему в университет.
Пётр Верховенский не упускал повода подшутить над его пристрастиями и советовал переезжать куда-нибудь в Азию — мол, натрескаешься своих кузнечиков в жареном виде, глядишь, и учиться расхочешь. Ставрогин не реагировал никак, кроме разочарованного каждый раз вздоха — что с дурака возьмёшь.
В наглости у Верховенского тоже не было недостатка — воспитанный по сути не отцом, а сборищем со своего политологического факультета, такое явление, как тактичность, было ему незнакомо. У Ставрогина давно перестал вставать неприятный комок в груди, когда Пётр увязывался за ним хвостом, попеременно то подскакивая ближе, прямо перед ним и пятясь спиной, то тащась сзади и постоянно почему-то норовя прикоснуться к волосам Ставрогина. Перестал и запирать перед его носом дверь, предпочитая вместо этого не ввязываться в длительные споры, а просто пустить — Николаю было легче сказать «да», чем объяснять, почему «нет».
Поэтому сейчас Верховенский опять сидел в его кресле, рассматривая расставленные по всему столу баночки с погружёнными в них личинками — со стороны сгорбившийся над очередной склянкой Пётр с растрёпанными цвета грязной пшеницы волосами сам напоминал готовую окуклиться гусеницу, только из кокона вышла бы не бабочка, а истинное чудовище.
Конечно, он не был совсем плох, но когда от его болтовни уже болели уши, и при этом Верховенский умудрялся просить физического контакта, становилось совсем дурно — тогда его и можно было вытолкать взашей, и Пётр даже не обижался. Перегнул палку — что ж, в следующий раз будет настойчивее, и Ставрогин непременно сдастся. Только тот так не думал.
— Это чья? — Пётр потряс перед лицом Ставрогина закрытой куском корки бутылочкой, внутри которой скукожилось в узел очередное существо. Николай проморгнулся, отгоняя мысли, и выхватил у Петра драгоценный, как и все остальные, экземпляр. Тот как будто задвигал лапками, недовольный, что его потревожили.
— Я тебе сказал, не трогать, только смотреть. — Николай сжал губы до побеления и бережно поставил склянку на стол, — Это майский жук.
Верховенский задавал вопросы только для того, чтобы лишний раз перекинуться словом со Ставрогиным, и это было видно по его каждый раз улыбающейся морде. Гусеницы интересовали его только своей принадлежностью к Николаю — ну и ещё тем, что, услышав латинские названия, можно было смело превращать их в ругательства. Ни к кому ещё он не проявлял такого бешеного внимания, как к Ставрогину, но тому это совершенно не льстило — гораздо проще было совсем одному.
— Melolontha, — мягко проговорил он, закинув ногу на ногу, — Вредитель растений. На тебя похож.
— А ты у нас теперь растение? — Верховенский захихикал, поглядывая то на колбу, то на Николая, и даже не пытаясь скрыть проступающий на щеках румянец. Во время пар он часто без капли стыда заглядывал в аудиторию, где был Ставрогин, и краснел точно так же, пока его не замечали и не выгоняли обратно в коридор. Там он мог поджидать Николая весь оставшийся день, не догадываясь, что тот вышел через другую дверь, опасаясь встречи с ним. Постоянные неудачи никак не разочаровывали Верховенского — на следующий день он мог спокойно караулить Ставрогина у проходной, а затем прицепляться сзади и рассказывать что-то восторженным голосом, пока Николай притворялся, что идёт не с ним. Эта настойчивость отзывалась у него странным жаром в груди, кольцом охватывавшим лёгкие до тошноты.
Ставрогин плевал ему в лицо, оставлял ждать у двери квартиры до утра, брал с собой за город и приказывал выбирать из земли личинок — Пётр терпел всё и, кажется, даже не думал о том, чтобы возмутиться — такая улыбка освещала его лицо каждый раз, когда он мог услужить Ставрогину чем бы то ни было. Николай скрипел зубами, но пользовался, и Верховенский ещё ни разу его не подвёл.
— А ты признаёшь, что вредишь мне? — без тени смятения усмехнулся Ставрогин. Верховенский скорее упорно прогрызал в нём дыру, как всамделишная гусеница белянки в листе капусты, а Николай позволял ему это, чтобы чувствовать хотя бы что-то — горящие щёки, когда Верховенский вламывался к нему в аудиторию; чесотку в кулаках, когда он позволял себе прикасаться к Николаю или гладить его; мурашки по коже, когда эти прикосновения заходили слишком далеко. Верховенский крепко сидел у него на крючке и не думал слезать, а Ставрогин не думал его отпускать.
— Тебе так нравятся насекомые, — протянул Верховенский, раскачиваясь в кресле и отъезжая от стола, — Хотел бы я быть одним из них.
Николай долго молчал, пока усмешка не растянула его тонкие губы. В груди похолодало. Верховенский непременно был бы хорош, находясь в огромной банке в позе эмбриона и не имея даже возможности что-то сказать. Он оставался бы на одном месте и никак бы не мог преследовать Ставрогина повсюду. Он бы сложил свои цепкие руки на груди и никогда больше не прикасался к нему, с разрешением или без.
— Хочешь быть любимым мной? — Ставрогин нарушил воцарившуюся в комнате тишину.
Верховенский, широко открыв глаза, смотрел на него, будто не поняв вопроса. На его щеках разлился уже привычный Ставрогину румянец, даже забавлявший его время от времени — в поведении Петра было не смутить, но его веснушчатое лицо каждый раз выдавало его с головой. Ставрогин видел, что этими отметинками у него покрыто почти всё тело, и всё тело так или иначе краснело от смущения. Это было забавно, и пару раз Николай нарочно доводил его до слёз, чтобы смотреть, как порозовевший бывший бледным корпус содрогается в рыданиях. Плакал он обычно недолго —вспоминал, что может надоесть Ставрогину, и успокаивался, пытаясь ухватиться за его руку или плечо, утирая нос и одеваясь.
— Хочу, — сдавленным голосом просипел Верховенский, нервно сдирая заусенец до крови и пытаясь больше не поднимать на Ставрогина полный вопросов взгляд. Николай и без этого знал ответ.
Он сам подошёл к нему, тряхнув за плечо, и кивнул в сторону двери, застёгивая верхнюю пуговицу на воротнике рубашки.
— Тогда идём со мной.
Верховенского никогда не надо было просить дважды.