Кульминация

Сердце — это всего лишь орган. Биологический мотор, перегоняющий кровь по венам. Скользкий кусок мяса с выступающими трубками и прожилками. В нём ровно столько же романтики, сколько в почках или селезенке. Сердце не может чувствовать. Оно лишь механически выполняет свою работу, поддерживая жизнь в хрупком человеческом теле. Боль — признак заболевания. Признак того, что нужно срочно записываться к врачу и пить сердечные капли. Эрнесто никакие капли не пил и не собирался начинать. Эрнесто был уверен — его сердце абсолютно, полностью здорово. Тогда какого хрена оно так болит? Первой любовью Эрнесто была соседская девочка. Он давно забыл её имя — но помнил блестящие, круглые, будто галька на пляже, черные глаза. Помнил наивную радость и восхищение, переливающиеся в переплетениях радужки при виде него, Эрнесто — тогда ещё юноши, недавно переставшего быть подростком, но всё ещё сохранившего некую угловатость движений. Он играл на гитаре, сидя на пыльных ступеньках — а она слушала мелодии популярных песен, завороженно застыв. И Эрнесто осознал — ему нравится. Не просто нравится — он подсел на это благоговение в её глазах как наркоман на дозу героина, оно было необходимо — физически. Каждая клетка его тела жаждала славы, признания, восхищённого взгляда тысяч таких же девочек. И Эрнесто поклялся — он обязательно этого добьётся. Чем бы ни пришлось пожертвовать — добьётся. Гектора он встретил на двадцать третьем году жизни, когда мечты юности были слишком далеки от того, чтобы стать реальностью, а алкоголь — наоборот, слишком близко. На дне стакана Эрнесто видел блеск софитов и апплодисменты толпы, они вливались в него вместе с очередной порцией виски, давая мимолётную надежду на что-то большее, чем игра на кухне перед многочисленными родственниками. Эту же надежду он увидел в Гекторе. В его таланте, вытекающем через старенькую гитару, в его пальцах, ловко и, вместе с тем, легко перебирающих тугие струны. Гектор был настолько же далёк от стремлений к славе, насколько Эрнесто — талантлив. Он не просто хотел играть — для него это было так же необходимо, как дыхание. Гектор не мог представить себя без музыки, он ей жил, и мелодии выливались из глубины его души, прекрасные, совершенные в своей простоте. Гениальные. Тогда Эрнесто впервые понял, что такое зависть. Темная, тягучая, словно смола, разъедающая мысли не хуже соляной кислоты. Она, будто яд, отравляла каждый светлый день, нашёптывая: "Он даже не сильно старается, но всё равно поёт лучше, чем ты. Намного лучше". Рядом с Гектором Эрнесто остро ощущал свою бездарность, свою неспособность творить. Как бы он ни старался — у него все равно не получится писать песни лучше, чем Гектор. Петь лучше, чем Гектор. Быть лучше, чем Гектор. Но что Эрнесто действительно мог — убеждать. Убеждать поехать в тур, передать права на сочинённые Гектором песни. Убеждать в бесполезности семьи. "Имельда, она хорошая девушка, но ты же прирождённый музыкант. Ты должен парить свободной птицей, даря свой талант людям, а не сидеть в клетке, запертый тем, кто даже не способен тебя оценить". Гектор поверил — Гектор бросил отчаянно любящую его Имельду и уехал навстречу мечте. Не своей — Эрнесто. Гектору бы наслаждаться нежными прикосновениями жены, щурясь под соломенной шляпой от яркого мексиканского солнца — но Эрнесто очень хорошо умел убеждать. Гектору больше не нужен семейный уют — его манят ослепительный блеск софитов, восторженные глаза девочек, пъедестал сцены, где певец подобен римскому оратору, выступающему перед толпой. Эрнесто — постарается ему это предоставить. Он и сам не знал, когда ростки восхищения, надежно схороненные под завесой зависти, стали превращаться во что-то иное, опасное, неконтролируемое. Когда он впервые заметил, как идеально белоснежный воротник рубашки оттеняет светлую кожу шеи, как завораживающе дергается острый кадык, когда Гектор сглатывает, как глубоки его глаза, засмотришься — затянет. Когда ему впервые захотелось провести рукой по его волосам — он уверен, они недопустимо мягкие — выпуская запутавшихся в прядях солнечных зайчиков, а потом притянуть ближе, и... Что последует за этим "и", Эрнесто старался не думать. Слишком опасно, слишком недосягаемо, слишком... хорошо, чтобы воплотиться в реальность. Эрнесто боялся, Эрнесто старался не обращать внимания на внезапно свалившиеся чувства — но ревность сжимала сердце стальным капканом каждый раз, когда Гектор по особенному улыбался — не ему, пел, посвящая душу — не ему, целовал — не его. Всё это было только для Имельды. Эрнесто узнал, что такое искреннее, отчаянное желание убить. Стереть человека из памяти, чтобы в жизни Гектора осталось место только для него. Это было необходимо — для самого Эрнесто. Миг, когда Гектор согласился уехать с ним — и уехал — сделал его настолько счастливым, что, кажется, он мог бы взлететь на солнце на топливе счастья и сгореть, улыбаясь. Теперь Гектор был только его — больше никакой Имельды, никаких препятствий на пути к славе. Обуза отброшена в сторону, а впереди — блестящее будущее. С каждым днём Эрнесто ненавидел Гектора всё сильнее. За то, что был так близко, но, вместе с тем, оставался на расстоянии сотен тысяч километров. За то, что постоянно давал надежду мерцающими огоньками в глазах, приглашающим поворотом головы, случайными прикосновениями рук — и тут же коварно отбирал её, обрубая простым и честным "друг". "Ты мой лучший друг, Эрнесто. Как же я рад, что мы тогда встретились". С каждым произнесением это слово ранило его всё больнее. Врезалось лезвием ножа, садистски разворачивало рану и позволяло издевательски-веселым ручейкам крови выливаться наружу, пачкая не тело — душу. Эрнесто улыбался и с мазохистским удовлетворением произносил: "Я ради тебя горы сверну, друг. Ты же знаешь". Держать маску было невозможно больно — но она уже пустила корни в его лицо, срослась с кожей, так, что не отодрать. Как вцепившийся в собачью спину клещ. Эрнесто много раз пытался признаться, произнести вслух то, что грызло его не один месяц, и, кажется, сделало в нём огромную дыру под названием "Гектор" — но чёртова маска не давала. Или, может, дело было в другом? В неуверенности, страхе, но, самое главное — в самом Гекторе? Эрнесто не хотел признавать, но он замечал — замечал, как тот иногда останавливается перед окном, с невыразимой, пронзительной тоской глядя куда-то вдаль, как дрожат его пальцы, когда он играет ту самую, так любимую ей мелодию. Гектор уехал — но его сердце всё ещё там, вместе с Имельдой и недавно родившейся дочерью. Как бы он ни старался их забыть — это невозможно. Эрнесто замечал в глубине его глаз что-то мрачное, занозой сидящее глубоко внутри. То, к чему возвращались все мысли Гектора, из-за чего он стал реже играть, реже писать. Гектор всё чаще задумывался, что ему важнее — музыка или семья. Эрнесто предпочитал не думать, какой выбор тот хотел сделать. Эрнесто предпочитал ничего не замечать — правда бы с треском разбитого стекла разрушила его неуверенные надежды. Но она, даже не произнесённая вслух, мучила его, терзала, как мучил и сам Гектор — неосознанно, но, вместе с тем, упорно. Эрнесто так устал держаться, что чуть не сорвался. Они с Гектором тогда напились — отмечали успешно отыгранный концерт, в крови ещё играл кипучий коктейль из адреналина, в голове ещё слышались отголоски радостных криков толпы. Гектор напился слишком быстро, с одного стакана — он никогда не умел пить — и упал на диван, закрыв глаза. Непонятная сила подтолкнула Эрнесто — "всего лишь один поцелуй". "Он даже ничего не вспомнит". Эрнесто легко провел рукой по бархатной щеке, так, как никогда не решился бы коснуться. Едва уловимо, но, вместе с тем, щемяще-нежно. Огладил острую скулу и прикоснулся к полураскрытым губам. Гектор лежал, растрёпанный, но в этот миг невообразимо прекрасный, с подёрнутыми дымкой прикрытыми глазами. Он был как никогда доступен. "Другого шанса больше не будет". Время растянулось, будто каучук — казалось, даже часы стали тикать тише. Эрнесто медленно склонился, кожей ощущая чужое дыхание. Гектор улыбнулся — той самой улыбкой, принадлежащей только одному человеку — и тихо выдохнул: — Имельда. Эрнесто понял, что он не сможет. Чувство неправильности происходящего переполняло его, смывая волной былую уверенность. Гектор так ничего и не вспомнил — а Эрнесто не собирался напоминать. Внутри его разорвало на части, кровавые ошмётки разметало по всей комнате — но он всё так же улыбался, шутил и произносил роковое — "друг". Он бы собрался, склеил себя заново из осколков, поправил бы съехавшую маску, но Гектор сделал свой выбор. Взрыв вырвался из души Эрнесто наружу, и никакая сила не способна была его остановить. — Ты… ты уходишь? — Эрнесто не верил своим ушам. Но Гектор стоял около двери, решительно держа в руке чемодан. Вся его фигура была напряжена как натянутая струна любимой гитары — тронь, лопнет. В глазах плескалась уверенность в принятом решении. И Эрнесто понял — он не передумает. — Но как же я без тебя, Гектор? Ты же знаешь, я ничто без твоих песен, — пробормотал музыкант, как-то беспомощно поднимая руку. — Я хочу вернуться домой, — мужчина отвернулся и повернул ручку двери, сжимая губы в тонкую нитку. «Ты не сможешь уйти, Гектор». — Зачем же так уходить? Давай хоть выпьем в последний раз. Гектор улыбнулся и принял стакан. — Ты мой друг. Я для тебя горы сверну. "Ты продолжишь жить в своих песнях. Ты навсегда останешься со мной".