Утром четверга Санеми Шинадзугава двадцати одного года отроду проснулся с крышесносным похмельем. Башка болела так, будто до этого он нарочно врезался ей в стену, причём раз так двадцать. Или сорок. Или сто. Расплывающимся взглядом Санеми нашёл часы. Сощурился. И громко так, на всю квартиру, сматернулся: уже грёбаный полдень! Он, блять, три часа как должен быть на работе! Санеми откинул потное грязное одеяло, поставил на пол ноги... и, в общем-то, на этом все его поспешные действия и закончились. На резкие движения башка отозвалась взрывом боли — таким, что Санеми несколько минут сидел, схватившись за неё и едва не прикусив губу до крови. Вот же...
Когда боль отступила, внимание Санеми привлекла аккуратно сложенная на его тумбочке бумажонка. Корявым почерком Геньи она вещала: «Я тебя отмазал. Спи». Санеми почувствовал к пиздюку капельку благодарности и даже подумал, что не стоит его так часто пиздить. Но скромненькая приписочка в са-а-а-а-а-а-а-амом углу бумажки мгновенно разрушила всё хорошее впечатление. «Бухое животное». Что же, теперь Генью не спасёт ни оставленные им стакан воды с аспирином, ни сам факт того, что благодаря нему Санеми не нужно беспокоиться о работе. Совсем уже распоясался. Тупой неблагодарный пиздёныш. Ладно, о Генье потом. Куда важнее хотя бы вспомнить, что вообще вчера было. Потому что если Санеми бухал, то потом нихуя не помнил. Чёрное пятно на месте памяти. Сегодняшний день не стал исключением. Санеми хорошо помнил, что посрался с коллегой на работе, дело дошло до драки, и их спалил начальник. Вследствие урезал обоим премию. Чёртов Томиока, неужели не мог тогда как обычно промолчать?
Хотя... это же Томиока. В отношениях с людьми он разбирался чуть меньше, чем нихуя. Санеми хорошенько выбесился ещё вчера, так что бомбить сегодня не было необходимости, и он благополучно забыл о социофобном коллеге с его странными замашками. В конце смены Санеми, всё ещё злой, как собака, поплёлся в первый попавшийся бар, чтобы там как следует нажраться. Далее воспоминания мелькали урывками: вот он обжимается с какой-то проституткой, вот осознаёт, что у него нет денег, вот отпихивает её от себя, и, матерясь, плетётся к выходу. Следующее воспоминание о поездке домой на такси. Санеми разосрался с таксистом (опять же, из-за отсутствия денег), на их оры выбежал Генья, и, не прекращая извиняться, рассчитался за поездку. Как он добирался до кровати, Санеми, честно, не помнит. Впрочем, напрягать память и дальше нет необходимости: ну не могло же с ним что-то случиться за подъём на шестой этаж (лифт у них, кстати, сломан) по лестнице.
Расцветший багровый синяк точнёхонько напротив солнечного сплетения утверждал обратное. Санеми прекрасно помнил, что в баре ни с кем не дрался — да и от такого удара, он, вероятно, сразу упал. А если драка была где-то вдали от дома, Санеми с вероятностью в сто процентов попал бы в больницу. Так его, видимо, прикрыл Генья. И всё же... кто из соседей вообще способен
так ударить накаченного мужика? Санеми задумался. На первом одну квартиру (остальные пустовали) заняла семья Убуяшики с их больным главой Кагаей. Ни у кого из них точно бы не хватило сил пиздануть Санеми аж до синяка, да и к тому же, они, прости-господи, добрейшие в мире люди. На них Санеми даже бухой в стельку никогда бы не поднял руки. На втором этаже проживал один весьма интересный экземпляр — ебанутый на голову подросток с наклонностями эгсгибициониста. Однако — Санеми, как ни странно, это запомнил — Иноске, вроде как, на время уехал к своему не то отчиму, не то ещё кому. Остальных соседей Санеми смело отметал — ни у кого из них не хватило бы храбрости бить его.
Перебрав третий, четвёртый и пятый этажи Санеми пришёл к выводу, что вряд ли кто-то из находящихся там людей смог бы его так ударить. И с чего это он, кстати, взял, что это обязательно были соседи? Может, какой-нибудь их гость, занимающийся боевыми искусствами, а Санеми перепутал его со своим старым знакомым и начал залупаться. С него, особенно бухого, станется. Может, он даже получил (только вслух Санеми этого никогда не признает) по заслугам. Санеми, немного подумав перед зеркалом, решил, что вечером или сегодня на большой перемене спросит у пиздюка, кто же, всё-таки, виновен. Он, кстати, не исключал и того варианта, что это был сам Генья. «Пиздюк» уже вымахал выше него — пускай всего лишь на один сантиметр, но обидно было всё равно. Приглядевшись ещё раз, Санеми всё-таки отмёл это предположение. Слишком уж точный это был удар для Геньи — тот, как говорится, ебашил всех без разбора, и о слабых местах человеческого тела наслышан крайне смутно. В голову забралась мысль о том, что хуёвый из Санеми старший брат, что позволил Генье получить столько шрамов в уличных стычках, и тому пришлось учиться защищаться самому. То был период беспросветного запоя Санеми — он капитально забухивал с периодичностью раз в несколько дней, не ходил на работу месяцами и постоянно жрал антидепрессанты. А однажды Генье пришлось вытаскивать его из петли, когда он сам истекал кровью и харкал выбитыми зубами.
Дебильные воспоминания, подкреплённые похмельем и откровенно хуёвым самочувствием, прервала раздавшаяся трель телефонного звонка. Санеми захотелось проткнуть себе барабанные перепонки, но он, скрипя зубами, поплёлся к мобиле, опрометчиво поставленной на обычный режим вместо беззвучного. Звонил Генья.
— Чё надо? — прохрипел в трубку Санеми, самому себе напоминая умирающего туберкулёзника. Прокашлялся. И повторил вопрос громче — младший брат, очевидно, его не расслышал.
— А, — растерянно выдал Генья, и прежде, чем он успел добавить хоть слово, его перебил ядовитый голос Санеми.
— Очень, блять, информативно, спасибо, — Генья испуганно молчал ещё несколько секунд. Резкий выдох Санеми немного ускорил мыслительные процессы его дорогого младшего братишки и тот, мямля и проглатывая слова, всё-таки сообщил причину своего, несомненно важного, звонка.
— Я х-хотел убедиться, что ты в порядке... — и поэтому назвал меня бухим животным, мысленно ответил ему Санеми. Однако, настроение и так было ни к чёрту, и сраться с Геньей из-за бумажки прямо сейчас ну вот вообще не хотелось.
— Убедился? — процедил Санеми, второй рукой поднося к губам заветный стакан воды. Генья молчал в трубку несколько секунд, и Санеми решил завершить их диалог. — Ну и пошёл нахуй.
Со спокойной душой сбросив вызов, Санеми решил, что надо бы принять душ, сменить постельное и помазать чем-нибудь синяк. Он почти не чувствовал боли только потому, что голова болела сильнее. И, как только похмелье пройдёт, полученное увечье примется донимать его с новой силой. Намыливаясь под струями прохладной воды, Санеми меланхолично изучал уродливо багровеющее пятно на идеальном прессе. Нападающий явно знал, что делал. В удар неизвестный вложил силу всего своего тела — начиная от ног и заканчивая плечом. Точно костяшками среднего и указательного пальцев — быстро, мощно и беспощадно. Генья так не умел. Он бил по наитию, не думая, действуя грубо и отчаянно полагаясь на свои рост и силу. Но его удары были бы в разы результативнее, если бы он поворачивал вместе с плечом ногу и корпус. Давно бы пора отдать пиздюка в секцию хотя бы карате. Может, там он и научится чему-нибудь дельному. В последний раз взглянув на уже начинающий болеть немного сильнее синяк, Санеми с ухмылкой подумал: смог бы ударивший его человек противопоставить что-нибудь Санеми, но уже трезвому? Определённо нужно попытаться вспомнить, кто же, всё-таки, это сделал, и пригласить его на честный спарринг. А потом выпить.
...мысль о том, что обидчиком мог оказаться некто несовершеннолетний, Санеми в голову не приходила.
— Я дома, — вечером Санеми разбудил голос Геньи. Он кое-как разлепил глаза, не без облегчения осознавая, что головная боль почти ушла. И вместе с тем обнаруживая, что поставленный синяк начал болеть в разы ощутимее. Не одно, так другое, блять. Некстати для Геньи Санеми вспомнил про утреннюю записку и «бухое животное». Уже прикидывая, какими ласковыми словами Санеми встретит младшего братца, он встал с кровати и пошёл встречать Генью с, так сказать, распростёртыми объятиями. Однако, стоило ему выйти в коридор, как все ругательства испарились из белобрысой головы напрочь. Генья выглядел... непривычно жалким. Всю ругань старшего брата он всегда встречал с покерфейсом — только в глазах иногда отблеском мелькала печаль. А сегодня его будто выпотрошили и зашили обратно уже пустое тело, бесцеремонно выбросив опустошённого Генью и послав его прямиком в лапы Санеми. Сраться резко расхотелось.
— Ты чего? — насторожённо поинтересовался Санеми, привалившись боком к дверному косяку. Просто стоять было больно. Сидеть и лежать, в принципе, тоже. А Генья вскинулся с неприкрытым удивлением — мол, ты что, не собираешься ругаться? Затем, стушевавшись под тяжёлым взглядом старшего брата, сжав пальцами край школьной формы, ответил.
— Да так... не обращай внимания, аники, — через силу улыбнулся Генья, и Санеми вновь ощутил острую тоску. Младший продолжал любить его даже тогда, когда Санеми вёл себя, как последний мудак (а начиная с момента смерти всей их семьи, его состояние «как последний мудак» стало перманентным).
Мимолётное сожаление пропало. Санеми захотелось смачно пиздануть брата и вытрясти-таки нужную ему информацию, но бурчащий живот вовремя напомнил ему о том, что с утра он ничего, кроме воды и аспирина, в рот не клал. Генья выглядел действительно уставшим, поэтому Санеми — впервые, наверное, за несколько лет, решил пойти и сварганить им чего-нибудь на поесть. Негласный уговор, образовавшийся в депрессивно-суицидальный период Санеми, чётко обозначил обязанности старшего и младшего братьев касательно еды. Санеми зарабатывал деньги и покупал еду, Генья же её готовил. У младшего был удивительный талант к готовке, и именно это, пожалуй, спасло Санеми от отравления — потому что до этого Генья вообще не прикасался к плите. За него — да и в целом за всех — всегда готовила мама. Санеми же незадолго до трагедии переселился в отдельную квартиру и более-менее приноровился к готовке. Когда Генья привычно прошествовал на кухню и застал там Санеми, его лицо второй раз за день вытянулось от удивления.
— Чё вылупился? — хмуро пробормотал Санеми, изрядно смущённый. — Иди, отдыхай. И спасибо за прикрытие, — услышав последнее, Генья окончательно выпал из реальности. Санеми на секунду испытал облегчение — с его лица исчезло это страшное выражение отчуждения и пустоты. — Да вали ты уже, я позову, как всё будет готово! — повысил голос Санеми, чувствуя, как вспыхнули его уши. Нельзя, чтобы Генья увидел эту нелепость! Наверняка ржать до конца своей жизни будет! Вернувшийся к делу и недовольно ворчащий под нос Санеми уже не увидел тихой благодарной улыбки брата.
«И чего это на меня нашло?» — думал Санеми, складывая получившиеся охаги на одну большую тарелку. Ещё днём он послал Генью нахуй, а сейчас уже готовит вместо него и корчит вместо мудака хер знает кого. Но не заботливого старшего братца уж точно. Генья буквально влетел на кухню через несколько секунд после того, как Санеми позвал его есть. Не без облегчения он заметил, что младший вроде как немного пришёл в себя и уже не был похож на потрёпанного жизнью щенка. Причину его упаднического настроения Санеми решил выяснить позже — сейчас перед ним стоял другой важный вопрос.
— Мелкий, — поинтересовался Санеми в перерыве между поглощением охаги — они у него получились просто отлично, — а кто меня вчера ударил? — реакция на этот вопрос последовала... престранная. Генья чуть не выронил еду, вздрогнув, судорожно забегал глазами по тесной кухне, пряча взгляд от брата, стушевался и резко съёжился. Со стороны казалось, будто он уменьшился в размерах — Санеми ненавидел, когда Генья так делал.
— Я-я... — спустя несколько секунд непонятных ёрзаний невнятно выдал Генья. Из-за набитого рта несколько крошек просыпалось на пол, и Санеми подавил в себе желание залепить ему смачную затрещину. И то только потому, что в таком случае Генья наверняка выплюнул бы всё остальное. Пиздёж дорогого младшего брата был ясен, как белый день, и Санеми глубоко-глубоко вздохнул и сосчитал до десяти, успокаивая себя.
— Зачем ты врёшь? — скучающе спросил Санеми, утирая салфеткой рот в крошках.
— Я не...
— Генья, ты бы не смог меня так ударить, — прервал его попытки оправдаться Санеми, вперив пристальный взгляд тёмных (и пустых) глаз в нервно скривившееся лицо младшего брата. Санеми прекрасно знал, как
такое действует на него. Генья не боялся побоев и криков — давно привык уже и к одному и к второму. Но моменты, когда Санеми Шинадзугава был спокоен, пугали его до усрачки.
— Я, — выдохнул Генья спустя несколько секунд бесконтрольной дрожи.
— Ты, — подбодрил его Санеми.
— Янемогусказатьправды, — протараторил так быстро и громко, что Санеми растерялся и отшатнулся назад, моргнув. Его «самый страшный образ» разрушился в мгновение ока, и пока он глупо хлопал глазами, Геньи и след простыл. Только одинокое «спасибо за угощение!..» донеслось уже из-под захлопывающейся двери в его комнату. Санеми оказался в таком замешательстве, что даже забыл разозлиться.
«И... что это такое сейчас было?»
На следующий день Санеми привычно пошёл на работу, перед этим позавтракав оставленным Геньей омлетом с беконом. Явное нежелание называть имя того, кто ударил Санеми, максимально вводило последнего в растерянность. Какова, интересно, причина такого поведения? Неужели нападающий был знакомым Геньи и он не захотел его выдавать? Выходило, что так и есть. Однако, насколько Санеми знал, Генья был не слишком дружен с их соседями. Вроде бы, некоторые из них ходили с его братом в одну школу, но и тех его асоциальный братец избегал, отвечая агрессией на любую попытку познакомиться. Санеми не винил его за это — сам последние три года ничем не лучше, а то и хуже. Полностью ушедший в себя, Санеми даже не стал противиться просьбе начальника помириться с Томиокой. Машинально выдавил извинения и поклон, сухо пожал руку и углубился в документы, мыслями всё ещё пребывая с причинно-следственной связью поступков младшего брата. Сегодня у него по расписанию спортзал, время на думы есть. Может, за привычными телодвижениями Санеми придёт к путному выводу.
Домой он вернулся, когда по-летнему знойное солнце уже клонилось к закату. В общем-то, ни к каким выводам — даже дебильным — он так и не пришёл. Злиться на Генью не хотелось. А вот узнать причину его поведения — вполне. Как и причину той отстранённости, когда Генья вернулся домой обессиленный и разбитый. Санеми тихо повернул ключ в замочной скважине, зашёл домой и также тихо закрылся за собой. Хотел крикнуть привычно «я дома!», да так и замер, прислушиваясь. Из кухни доносились
голоса. Генья с кем-то оживлённо болтал, и ему вторил нежный девичий голосок. Санеми стоял, разевая рот, как рыба и думал: а не мерещится ли ему? Может, на самом деле, Санеми Шинадзугава двадцати одного года отроду настолько набухался, что у него началась белая горячка? Генья — его маленький невинный младший братик — не приводил домой гостей уже года четыре. И уж тем более
девушек.
Санеми испытывал непонятную смесь гордости и досады — он ведь совсем упустил момент взросления своего младшего братишки! «Это потому, что ты вёл себя как мудак», — подсказал ему внутренний голос, но Санеми отмахнулся от него, как от назойливой мухи. Нечего тут портить ему настроение своим надоедливым жужжанием. Неслышно подходя к кухне, Санеми чувствовал себя каким-нибудь ниндзя. Или охотником за демонами — сейчас подберётся и отсечёт голову! К счастью, а может быть и нет, отсекать голову никому не нужно было. Санеми намеревался всего лишь чуть-чуть послушать, о чём там болтает Генья с самой настоящей
девушкой.
—...аники очень вспыльчивый, ещё раз извини, Незуко-чан, — услышанное только что не обнадёживало. Санеми нахмурился. Вместо того, чтобы ворковать, как и положено всем парочкам, они обсуждали
его? С чего бы это?
— Да ладно тебе, Генья-кун, — рассмеялись брату в ответ. Голос у Камадо Незуко — их соседки с пятого этажа — оказался даже приятнее, чем Санеми сначала подумал, — я пришла извиниться за то, что так сильно ударила Шинадзугаву-сана, а в итоге извиняешься ты.
Из-за крохотной щели в двери Санеми видел только профиль Незуко, но даже этого вкупе с её словами хватило, чтобы
вспомнить. Генья едва ли не волочит на себе пьяного Санеми, а им навстречу спускается небольшая девчушка — всего лишь метр шестьдесят ростом, может, чуть больше. Они стояли между двумя лестничными пролётами, Санеми что-то не понравилось — он уже не помнил, что. И, разумеется, сообщил об этом Незуко. А та совсем не побоялась ответить — и это по-настоящему зацепило бухого и злого Шинадзугаву. Слово за словом, и Санеми, пихнув локтём в живот тянущего его Генью, уже замахивается рукой, намереваясь немного припугнуть обнаглевшую девчонку. Незуко же (в ней метр и шестьдесят сантиметров роста, не больше) перехватывает его мускулистую руку почти играючи и мгновенно бьёт своей правой в солнечное сплетение. Санеми вскрикивает и падает вперёд, Незуко ловит его тяжёлую тушу, еле-еле удерживая её на себе, Генья орёт извинения. Всё это смешивается в невнятную какофонию отвратительно-громких звуков — Санеми помнит только то, что Незуко помогла брату донести его до кровати.
И откуда в этой мелкой девчонке столько сил? Впрочем, Санеми знает одну особу, удар которой способен перемолоть любые кости в мелкую крошку. Упаси его господи пересекаться с подобными снова. Синяк снова заныл, словно напоминая о всех недавних мыслях Санеми. Пригласить на спарринг, потом выпить... Блять,
ей же пятнадцать, она ровесница Геньи! И к тому же девчонка! Какой нахуй спарринг? Санеми, разрываясь от эмоций и уже не слушая болтовню брата и Незуко, отошёл обратно к двери. Открыл, вышел, закрыл с обратной стороны. И принялся нарочито-громко шебуршать ключом — так, чтобы с кухни его точно услышали.
— Я дома! — крикнул Санеми, вваливаясь за порог уже второй раз за десять минут. Незуко и Генья уже вышли встречать его — первая в джинсах и футболке, а второй в домашнем халате с щенятами. Вообще-то, это халат Санеми, ну да ладно. Всё равно он Генье уже как раз.
Камадо Незуко вежливо поздоровалась, извинилась и поклонилась.
— Шинадзугава-сан, мне искренне жаль, что так вышло, — мягко говорила она, и её голос действовал на разгорячённую голову Санеми... странно-успокаивающим образом. Будто мама утешала, задувая разодранные при падении коленки. Злиться не хотелось и не получалось. Даже на себя.
— Да ничего. Ты тоже извини, — буркнул Санеми, стушевавшись под тёплым взглядом светлых глаз Незуко. Последнее время он как-то слишком уж часто смущался. Генья проводил их первого гостя за последние три года, а Санеми растерянно смотрел на закрытую дверь, за которой скрылась Незуко. Камадо Незуко пятнадцати лет отроду, живёт вместе со старшим братом и с ним же отвечает за хозяйство. Внутри Санеми зарождалось странное чувство. Будто бы... предвкушение чего-то нового. Чего-то, что сможет населить его пустую жизнь красками и дать новый стимул для существования.
Шинадзугава Санеми искренне считал, что его перспективному брату не место рядом с ним. Пусть ненавидит и презирает, но не тянется вслед на дно. Пусть не окунается в депрессию и живёт той жизнью, которую заслужил. Пусть. У Санеми, кроме Геньи, больше нет никого. Они все умерли. Канули в Лету. И ему, честно, хочется сделать всё, чтобы Генья дожил до старости. А если он будет рядом с Санеми, этого не произойдёт. Санеми обладает отвратительным в данном случае свойством — утягивать людей за собой. Если Генья потянется вслед за ним, то тоже утонет. Глядя вслед ушедшей Незуко, Санеми показалось, будто бы на секунду он пробудился от анабиоза. Потрясающее, светлое чувство. Наваждение развеялось вместе с робким касанием Геньи и его насторожённым вопросом.
— Ты чего?
— Ничего. Просто задумался, — отозвался Санеми, всё ещё не до конца понимая испытанные им ощущения. Может, у него сегодня просто настроение хорошее. Генья замялся на секунду и потом, избегая его взгляда, еле слышно пробормотал:
— Просто, у тебя были такие глаза... — брат запнулся и снова задумался, пытаясь подобрать подходящее определение, — будто ты смотрел на солнце. Вот.
...выражение лица Санеми отлично показало его отношение к этому сравнению. Генья смутился и опять съёжился в комок, потеряв всякую уверенность.
— Да неважно, аники, забудь! — засуетился, замахал руками и встал из-за стола. — Я уже поел, со вчера ещё охаги остались и я приготовил суп! Приятного аппетита! — и вновь сбежал, оставив Санеми в одиночестве. И что за идиотское сравнение? Как на солнце, тьфу ты. На солнце Санеми обычно смотрел с недовольным прищуром — потому что в глаза светит, падла такая. Особенно зимой — слепит и ни черта не греет! Про Генью и его странные сравнения он забыл — с ответом в лице Незуко Санеми будто дышать легче стало. Он заснул спокойным сном без сновидений и на следующее утро пошёл на работу в приподнятом настроении. Коллеги, правда, иногда смотрели вслед
улыбающемуся (еле заметно, но всё же) Санеми. Но того это нисколько не беспокоило.
В приподнятом расположении духа Санеми провёл примерно недели две. Летняя жара не казалась такой надоедливой, навязчивые мысли и воспоминания, раньше чёрным роем мух вьющиеся вокруг него, наконец отступили. Ещё, у Геньи, вроде как, скоро летние каникулы. У них будет больше свободного времени. Ну, чтобы посидеть вместе и поговорить. Без рукоприкладства. Прям как настоящие братья. И если возвращался Санеми бодрячком, то уже заходя за порог входной двери, крикнув «я дома!» и не получив ответа, он понял:
что-то не так. Генья всегда выходил, чёрт возьми, его встретить. Санеми распахнул хлипкую дверь и выдохнул от облегчения: брат просто спал. Нет, не просто. Генья лежал на кровати, сжавшись в позе эмбриона, раскрасневшийся, растрёпанный и беспокойно вертящийся во сне. Возле ножки деревянной кровати сиротливо лежала пустая, странно знакомая стеклянная бутылка. Вероятно, из-под алкоголя. Его, блять, саке.
Осознание упало снегом на голову. Санеми отступил на шаг. Руки бессильно опустились, а в голове стучала одна-единственная ужасающая мысль: «Я не заметил. Всё это время ему было плохо, а я не заметил. Не заметил». В какой, чёрт возьми, момент, всё пошло под откос? Возможно, если бы Шинадзугава Санеми чуть больше интересовался младшим братом, а не увядающем в депрессии собой, то понял бы, что «всё пошло под откос» уже давно. Генья здоровый и тяжёлый, но Санеми упрямо сжимает зубы и волочит его по полу за подмышки. Как давно он всё выпил и заснул? Есть ли ещё шанс прочистить ему желудок? Генья заворочался в его руках, заелозил ногами по полу, и, всё ещё опьянённый, проснулся.
— Пусти, — бормочет заплетающимся языком, брыкается уже увереннее, и Санеми окончательно звереет.
— Если ты сейчас же не заткнёшься и не перестанешь дёргаться, я вызову грёбаную скорую! — его разрывало в слепой злобе. К себе, своей невнимательности и идиоту-Генье. «Будь ты не таким мудаком, — злорадно гудит в голове внутренний голос, — он бы пришёл к тебе и всё рассказал и не стал бы напиваться. Это твоя вина, Са-не-ми..» — его больное подсознание, словно издеваясь, выговаривает имя Санеми по слогам, давит на виски, отравляет всё тело и забирается под рёбра, к самому сердцу. Санеми трясётся, как эпилептик, дышит тяжело и часто. У него подгибаются колени и опускаются руки. Брат кажется неподъёмным — хочется бросить его тут и самому свернуться в клубок, переживая истерику. Схватиться за голову и сидеть, ожидая, пока шум в ушах пройдёт.
А что тогда будет с Геньей? В голове искрой вспыхнула единственная важная мысль, и Санеми вцепился в неё всеми силами, всем своим стремительно ослабевающим телом. Нельзя падать. Нужно помочь Генье. Он выглядит совсем-совсем плохо. Важна каждая секунда. Ему нельзя медлить. Дотащить брата до туалета у него получилось — кое-как, с трудом, и под конец с Санеми ручьями стекал пот, но он всё же смог. Трясучка так и не прошла, но пелена с глаз спала. Генья лёг спать, так и не распустив свой привычный хвост чёрных волос, кончики которых дерзко были выкрашены (и когда успел, засранец этакий) в кислотный жёлтый, поэтому удерживать их (чтобы не запачкались, когда Санеми заставит брата смачно проблеваться) было несколько проще.
Пропихивать пальцы Генье в глотку и ощущать, как его начинает выворачивать, мерзким Санеми не казалось. Таковым был повисший в туалете запах рвоты. От него мутило так, что Санеми невольно захотелось проблеваться самому, настолько эта вонь отвратительна. Генья всё блевал, вцепившись потными пальцами в унитаз, и Санеми запоздало вспомнил, что надо было ещё и напоить его водой перед тем, как раздражать нёбный язычок. Впрочем... вроде бы, всё и так неплохо пошло. Поэтому Санеми (более-менее успокоившийся) встал с пола и отправился мыть руки. Придерживать Генье волосы больше не требовалось — тот принял устойчивую позу. Когда Санеми вернулся, брат уже сидел, обессиленно привалившись спиной к стене. Туалет у них был маленьким — настолько, что Генья даже не мог полностью вытянуть в нём ноги. Взгляд брата, расфокусированный и поплывший, встретился со взором Санеми, спокойным и даже равнодушным. Ярость и горечь, ещё недавно захлёстывающие его с головой, отпустили, словно вместе с алкоголем Генья избавился от всех негативных эмоций своего брата.
Санеми потянул его — сломленного и уставшего — за руку. Поддерживая, помог Генье переступить через порог и закинул его безвольную конечность себе на плечо. Довёл до спальни (на двери Генья собственноручно вырезал своё имя) и положил на кровать.
— Ты даже ничего не будешь спрашивать? — второй раз за весь вечер подаёт голос Генья, и Санеми выдерживает на нём всё тот же отрешённый взгляд. Вздыхает.
— Спи уже, а? — и, будь на месте младшего брата кто угодно другой, он бы непременно вспомнил, что Санеми его разбудил совсем недавно. Но это же Генья. Он, как обычно, проглотит все возражения и покорно склонит голову, точно послушный пёс. Санеми вслушивается в успокоившееся дыхание своего брата — тот уже не выглядит таким больным и жалким, как раньше — и пытается вспомнить. Что угодно — любое событие, действие, человек — что сможет указать на причину такого поступка Геньи. И ни к какому выводу он так и не приходит. Может, потому, что Генья вёл себя как обычно, а может, потому, что Санеми был ослеплён своим хорошим настроением. Он не знает точно. И не хочет знать. Поэтому проваливается в мутный, как грязная лужа, сон. С такими же размытыми очертаниями небольшой худой фигуры (в ней роста метр шестьдесят, не больше), тонким тёплым голосом, похожим на мамин и искреннюю добродушную улыбку. Чью — Санеми так и не вспомнил.
Просыпаясь утром, Санеми не увидел рядом брата. Тот (хочется надеяться) пошёл в школу, несмотря на похмелье. На тумбочке — записка.
«Завтрак на столе, — сообщает ему Генья (его почерк ещё более кривой, чем обычно, Санеми минуты две пытался разобрать иероглифы). А в уголке притаилась очередная скромная приписка, — поговорим вечером». Господи, это звучит так, будто
Генья собрался серьёзно говорить с Санеми, а не наоборот. Но последний, в кои-то веки, не злится — только усмехается. Привычно спускаясь, он пересекается взглядами с Камадо Незуко. Она кивает, тепло улыбается и машет рукой. Санеми неуверенно поднимает руку в ответ, чувствуя, как внутри поднимается что-то ласковое и приятное. Настроение, колыхавшееся ниже среднего, моментально улучшилось. До недавнего инцидента Санеми почти не общался с Незуко — она мелькала на периферии и никак не привлекала внимания. Болтала с братом и ещё двумя пареньками, и Санеми попросту не замечал её. А сейчас почему-то разглядел повнимательнее и понял, что Незуко очень даже хорошая. И просто поздороваться с ней приятно.
— Доброе утро, — поздоровался Санеми, шагая вниз по лестнице следом за Незуко, — ты чего не в школе? — добавил, вспомнив, что сейчас примерно восемь тридцать и во всех школах уже идут уроки.
— Утречка, Шинадзугава-сан! — отозвалась Незуко радостно. И несколько секунд спустя стушевалась, вспомнив, что ей, вообще-то, задали вопрос. — У нас отменили первый урок.
Санеми не почувствовал недовольства за задержку ответа. Оставшийся путь до выхода они преодолели молча, и на прощание что-то дёрнуло его потрепать Незуко по распущенным длинным волосам. Та красила кончики в оранжевый, а её брат — Танджиро — в ярко-красный. Иноске в синий, а блондинчик, имени которого Санеми не помнил, вроде как был вовсе не блондинчиком и регулярно ходил осветляться и красить волосы. И что это за мода пошла у подростков? Над Санеми вот регулярно шутили, мол, молодой, а уже весь в шрамах и седой. Серебристый являлся натуральным цветом его волос, и, может быть, он бы и подкрашивался, чтобы не слушать одни и те же приевшиеся фразочки. Но, во-первых, он плевал с высокой колокольни на слова других (увлёкшихся мог и вовсе поставить на место при помощи кулаков — в таком случае те затыкались навсегда и больше в его сторону даже не смотрели) людей, а во-вторых, ему банально лень тащиться в парикмахерскую. Волосы у Санеми, как и у Геньи, были жёсткими и непослушными, а у Незуко — мягкими и пушистыми. Санеми тронул их мельком, от души потрепал и нечаянно задел плечо. Ладонь почему-то горела.
— До скорого, — тем не менее, внешне на Санеми это никак не отразилось. И он, всё также сохраняя невозмутимость, пошёл в сторону станции метро. Незуко недовольно фыркнула (это звучало так мило, что Санеми почувствовал себя главной героиней сёдзе-манги, умиляющейся абсолютно любому действию её возлюбленного), поправила волосы и тоже зашагала — но в другую сторону. Странные мысли о героине сёдзе-манги выветрились из головы Санеми, не успев как следует там обосноваться.
Каким-то невероятным образом тот факт, что Генья вчера напился, а Санеми даже не замечал никаких предпосылок, сгладило одно лишь появление Камадо Незуко. На работу Санеми шёл уже немного более приподнятом расположении духа. А Томиока сегодня выглядел ещё страннее, чем обычно — пытался улыбаться и предлагал ему охаги. Откуда он узнал, что Санеми любит охаги — неизвестно. Эти две недели в целом были достаточно странными (хотя бы потому, что Санеми почти не чувствовал изгрызающей его последние несколько лет хандры), так что, поведение коллеги он принял как очередную странность и не стал особо зацикливаться.
Тем не менее, произошедшего далее разговора он никак не ожидал.
— Я хотел бы извиниться, Шинадзугава-сан, — заговорил Томиока, избегая встречаться с Санеми взглядами, — не так давно я наговорил вам кучу гадостей. Простите меня за это и за испорченную рубашку.
В общем-то, с неё всё и началось. Томиока столкнулся с Санеми и случайно опрокинул на него кофе. Рубашка — белая, новая и красивая — вмиг оказалась испачкана. Санеми (что и ожидалось) мгновенно разозлился и вылил на коллегу в ответ кучу матов. Тот же, вместо того, чтобы проигнорировать (что он обычно и делал), внезапно ответил. Назвал чокнутым социопатом (а сам-то), пожелал поскорее сдохнуть или уволиться, чтобы не отравлять всем людям вокруг него жизнь. Санеми было насрать на других. Может, они бы просто поорали друг на друга и разошлись. Но он вспомнил о Генье — о том, что отравляет жизнь ему (пусть и желая как лучше) — и, разумеется, кинулся на Томиоку с кулаками. И просить прощения сейчас должен Санеми, а не наоборот.
«Не извиняйся, ты ведь правду сказал», — хочется сказать Санеми, но он прикусывает язык и только хмыкает, попутно кусая охаги.
— Ничего страшного, — бормочет он с набитым ртом, — проехали, — и Томиока слабо улыбается (удивительно) в ответ. Санеми невзначай вспомнил, что Гию тоже всегда один и друзей на работе, судя по всему, у него не было. Может, всё это время он хотел....
подружиться? но не решался подойти, потому что Санеми не выглядел как человек, с которым можно спокойно поболтать. По крайней мере, до недавнего времени.
— Я видел, как ты подкармливал бродячих собак, — говорит ему Томиока, задумчиво глядя синими глазами куда-то вдаль. — Мне казалось, ты неплохой парень, но на работе почему-то всегда делаешь страшное лицо и никого к себе не подпускаешь, — Санеми неопределённо пожимает плечами, не зная, что на это отвечать. Они ещё недостаточно хорошо знакомы, чтобы он мог делиться с Томиокой чем-то откровенным, по типу произошедшей несколько лет назад трагедии, после которой Санеми не может нормально себя вести и отталкивает вообще всех (даже родного брата). — А сейчас ты стал чаще улыбаться. Будто в твоей жизни произошло что-то хорошее, — продолжает свой монолог Томиока и кусает свой охаги за бок. На его лице всё ещё не видно ни единой эмоции, но в глазах Санеми видит еле заметную радость.
Откровенно говоря, сейчас радоваться нечему. Проблема с Геньей ещё не разрешена, и тяжёлый вечерний разговор неуловимо приближается вместе с движущимся к западу солнцем. Но Санеми всё же улыбается. Слабо, криво, но чертовски искренне.
— Спасибо за угощение, Томиока, — бросает напоследок Санеми, удаляясь к своему рабочему месту, и Гию машет ему рукой, выглядя немного счастливее, чем раньше. Санеми тоже чувствует себя хорошо. Прямо сейчас в это же время Шинадзугава Генья, вместо того, чтобы слушать учителя по английскому, старательно выводит красной ручкой выжженные на внутренней стороне век иероглифы одного и того же имени. Кусает губу почти до крови, зачёркивает, почти разрывая тонкую бумагу, и устремляет тоскливый взгляд в окно.
Ему же хорошо не было.
***
Вечером Генья ведёт себя непривычно тихо. Здоровается коротким кивком, молча убирает обувь Санеми на место и поворачивает голову в сторону кухни — мол, еда готова, проходи. Санеми ничего не говорит. И злобы (разве что только на себя) не чувствует. Они обедали в звенящей напряжённой тишине — на кухне раздавалось лишь их негромкое чавканье и редкие тихие вздохи. Приготовленные Геньей блюда всегда казались вкусными и насыщенными, но сегодня почему-то еда была пресной и сухой. Видать, он всё-таки нервничал.
— Ну и? — первым сдался Санеми. Он оторвался от еды, поднял на брата взгляд и вопросительно изогнул бровь. — Долго ещё будем молчать? — Генья вздрогнул. Сжался весь, сгорбился и скукожился, не смея поднять взгляда. Из громилы под метр восемьдесят мгновенно превратился в маленького испуганного ребёнка. Санеми больше ничего не сказал, так и продолжая сверлить взглядом голову брата. И тот, наконец, заговорил.
— Это сложно объяснить, — тихие слова сразу же оборвались, стоило Генье лишь выдохнуть первую за весь этот вечер фразу. Он молчал ещё некоторое время, собираясь с мыслями, и продолжил, уже чуть громче. — Я познакомился с этим человеком в школе. Нет, мы до этого пересекались и ранее, но только там я смог узнать его имя. Он... мой одноклассник, — Генья начал издалека и Санеми честно не мог понять, к чему тот ведёт. А брат, тем временем, продолжал свой рассказ. — Я ни с кем не стал знакомиться и никого к себе не подпускал.
«Это потому, что я так делал последние несколько лет», — с горечью подумалось Санеми, но вслух он, разумеется, ничего говорить не стал. И продолжил слушать исповедь Геньи.
Три месяца назад. Апрель. Начало учебного года.
Об академии Клинка хорошо отзывались и она находилась неподалёку от дома. Правда, чтобы попасть туда, нужно было хорошо сдать вступительные экзамены, но Генья не мог назвать себя слишком уж тупым (однако гением — тоже). Шинадзугава Генья не являлся супер-умным, но упорным — так точно. Поэтому легко смог подготовиться и всё сдать. И попал в класс со спец-подготовкой. Вышло даже лучше, чем Генья рассчитывал!
Окрылённый, в свой первый учебный день он шагал по улице, улыбаясь во весь рот. Уровень хорошего настроения зашкаливал!
— Доброе утро! — внезапно раздалось где-то совсем у плеча Геньи. Тот едва удержал в себе испуганный крик, повернул голову в сторону и увидел ослепительно улыбающегося паренька и скромно идущую рядом с ним длинноволосую девчушку. Лица этих двоих уже были ему знакомы — они переехали в пустую квартиру этажом ниже буквально несколько дней назад. Оба смотрели на него с любопытством, а паренёк — тепло, словно заранее хорошо относясь к Генье. Вот чёрт. Он не планировал ни с кем общаться! Генья нахмурился и ускорил шаг, но настырная парочка не отставала.
— Ты тоже пошёл в академию Клинка? Я Камадо Танджиро, а это моя сестра Незуко, — последняя помахала ему рукой, здороваясь.
Генья пошёл ещё быстрее, но те двое и тут не отстали, а они были, между прочим, сантиметров на двадцать ниже. Одышки или усталости ни за кем из Камадо не наблюдалось.
— Почему ты молчишь? — удивился, наконец, Танджиро после десятка пустых фраз и глупых вопросов. Генья не выдержал.
— Да отвали ты уже! — разозлёно рявкнул Генья, зыркнув на двоих мелких как можно более угрожающе. Те никак не отреагировали — разве что улыбка немного Тандижро поувяла. Однако, испуга никто из них не проявлял. Камадо отстали, теперь шагая немного позади Геньи, и тот позволил себе расслабленно выдохнуть. Ну наконец-то. Правда, они вместе дошли до академии, вместе переобулись и — чёрт бы их побрал, блять — вместе дошли до кабинета, закреплённого за А-классом. Значит, тоже первогодоки и тоже из спец-класса. Вот невезуха-то!..
Итак, Шинадзугава Генья сразу дал понять всему классу, что не настроен на общение и сосредоточен исключительно на учёбе. И, к его вящему удовлетворению, почти все поняли намёк и без проблем стали избегать его.
Почти.
— Рад знакомству, Генья-кун! — единственный из всех выкрикнул Танджиро, когда Генья грубо, нарочно скрипя мелом, выводил своё имя на доске, угрожающе говоря, что дружиться тут ни с кем не собирается. С этого момента персональный ад его жизни дал решительный старт, и даже медленно гниющий в собственной депрессии брат отошёл на второй план.
Танджиро был повсюду. Ходил за ним хвостом вместе со своей сестрой, говорил, говорил и ещё раз говорил, не затыкаясь рассказывая обо всём подряд, и когда даже бесконечный игнор не спасал, Генья рявкал, приказывая отстать. И Танджиро почти мгновенно становился похожим на побитую собаку, подчиняясь. Незуко сочувственно похлопывала его по плечу, почему-то никоим образом не проявляя активности и просто молча шагая рядом с братом (за что Генья отдельно ей благодарен — без конца болтающих всякую чепуху двоих он бы точно не выдержал). В общем-то, всё их общение заключалось в односторонних беседах Танджиро и редких посылах куда подальше Геньи. И, господи, лучше бы всё так было всё время.
Потому что Генья уже пиздец как задолбался. Потому что Танджиро не отстаёт, а бить его почему-то рука не поднимается. Потому что каждый раз он смотрит, как побитый щенок — не злится и не кричит. Но очень расстраивается.
— Послушай, — говорит однажды Генья, прерывая Танджиро, и одно-единственное слово становится роковой ошибкой, — чего ты ко мне прицепился? — Танджиро моргает растерянно, не веря, что его только что не послали, а
сказали что-то другое. А потом
улыбается, но не как обычно. В тёмных глазах Танджиро плещется печаль, и улыбка у него такая же — грустная какая-то. Генье хочется схватить его за плечи и
вытрясти, почему он смотрит
так. Ведь всё это время он улыбался!.. Незуко кладёт маленькую руку ему на плечо и тоже смотрит Генье в глаза. И — впервые за всё время их общения — говорит, обращаясь непосредственно к нему.
— У тебя очень грустные глаза, Генья-кун.
Генье хочется заорать. Что это за бред про якобы «грустные глаза»? Он же
ясно, блять, сказал, что ему нахуй никто не сдался. Чтобы никто не подходил и не доставал своей тупой болтовнёй — у него и своих проблем хватает, чёрт возьми! И от пропитанных яростью слов его опять останавливает щенячий вид Танджиро. Они молчат, глядя друг на друга. Генья очень долгое время нормально не общался с кем-то, кроме брата (если, конечно, это можно назвать общением), и поэтому совсем не знал, как реагировать и что делать. Он оборвал связи со всеми своими друзьями из средней школы, по возможности всех избегал и в целом никому ничего не говорил, кроме Санеми. В общем, на данный момент коммуникативные навыки Шинадзугавы Геньи твёрдо застыли на нуле (или чуть ниже).
Всё решилось благодаря тому же Танджиро. Это несчастное выражение лица пропало, потому что он внезапно
засмеялся.
— Ч-чего ты ржёшь?! — растерянно завопил Генья, красный, как рак. Вроде бы, на лице или одежде ничего не было, почему тогда этот придурок так громко смеётся?!
— У тебя сейчас был такой забавный вид, Генья-кун, — тепло улыбнулся Танджиро, прекращая смеяться. Незуко улыбалась тоже. — Пошли домой вместе?
Надо было ему тогда улыбаться. Обозвать идиотом и опять послать куда подальше, чтоб неповадно было. Но Генья только и смог, что кивнуть. Танджиро выглядел... счастливым. Только потому, что Генья нормально с ним заговорил. И сердце предательски ёкнуло. Всем всегда было всё равно на проблемы Шинадзугавы Геньи. Никто никогда не интересовался, что там у него в жизни творится и почему взгляд такой грустный, а ведёт он себя так, будто всех ненавидит. Никто, кроме Танджиро.
Надо было его послать. Только, Генье почему-то кажется, что даже если бы он тогда опять проигнорил дружественные порывы Камадо, рано или поздно всё стало бы также, как сейчас. Потому что Танджиро, кажется, даже упорнее Геньи.
Они стали общаться. Инициатором, в основном, всегда был Танджиро — Генья изредка ему отвечал, зачастую теряясь от количества информации, получаемой от нового друга. Позже он стал делиться чем-то своим — незначительным, не упоминая Санеми. К разговорам подключилась и Незуко. Генья не успел заметить, когда, но к их группе присоединились двое ребят с параллели — Хашибира Иноске и Агацума Зеницу. И всё было хорошо. Потому что у Геньи — впервые за долгое-долгое время отчуждённости и одиночества — появились друзья. С ними — а с Танджиро особенно — было хорошо и спокойно. Пока Зеницу однажды не сказал:
— А вы знали, что Танджиро нравится Канао-чан?
— Канао? — удивился Иноске, — она же такая скучная!
— Иноске-сан, ты глупый, — заявила ему Незуко, — если Канао-сан не хочет с тобой драться, это не значит, что она скучная.
— Так ты же тоже не хочешь, но ты ведь не скучная! — недовольно воскликнул Иноске.
— Да заткнитесь вы, — смущённо пробормотал Танджиро. И когда Генья увидел, что он
покраснел, у Геньи внутри что-то сжалось. Даже дышать стало трудно, и он не заметил, как остановился, отрешённо глядя перед собой.
— Генья, ты чего? — Танджиро привстаёт на цыпочки, обеспокоенно заглядывает в глаза и кладёт ладони на щёки. Прикосновение обжигают. Генья шарахается назад, мотает головой, лишь бы сбить стремительно распространяющийся по телу жар и прогнать нарастающую где-то под рёбрами боль.
— Всё нормально, извини, —
улыбается через силу, не замечая, что глаза у него снова грустные, — просто я забыл в школе тетрадь по алгебре. Пойду, заберу, — говорит и уходит, не прощаясь. Танджиро обеспокоенно смотрит вслед. Иноске с размаху бьёт по плечу — мол, с кем не бывает. Незуко зовёт брата обратно, попутно уворачиваясь от восторженного только тем фактом, что она заговорила, Зеницу. Раньше Незуко его била — пока не выяснила, что ему это нравится.
За следующие две недели Танджиро признаётся Канао Цуюри — девочке из другой школы — в своей симпатии, и они начинают встречаться. А Генью медленно подтачивает изнутри его безответная любовь. Санеми, как обычно, ни на что не обращает внимания — да и не хочется Генье беспокоить брата из-за таких пустяков, как влюблённость. Он
боится, что Санеми не справится со своей депрессией. На единственное предложение пойти к психиатру его любезно послали нахер и проехались кулаком по лицу, поэтому Генья больше не стал делать подобного. Танджиро стало слишком много в его жизни. Он ждал его у подъезда по утрам со своей привычной тёплой улыбкой. Он в школе на уроках шептался с Геньей о всяких глупостях и изредка подсказывал. Он много болтает, но умеет слушать. Его любимый цвет — красный, любимая еда — онигири с лососем, серьги он носит в память об отце, по утрам обычно сам причёсывает Незуко и ненавидит врать и лицемерить. Генье страшно — потому что он не помнит, когда успел это выучить.
В предпоследний день первого триместра он достаёт алкоголь из тайника Санеми и напивается. Знает — вечером его прибьют, но на мнение брата ему чуть ли не впервые в жизни плевать.
Настоящее время.
Санеми слушает, не перебивая. Внимательно, ни на что не отвлекаясь, по-кошачьи склонив голову набок. Генья мог бы соврать и насочинять что-нибудь про девушку, но рассказал всё подчистую — как есть. Без утайки, доверившись брату, который всё это время жил, отгородившись от целого мира (даже от него) шипами. Но — Генье хотелось в это верить — Санеми всё ещё любил его. Генья не плакал, но вид у него был самый что ни на есть разбитый. Он заканчивал свою историю, проглатывая слова, заикаясь и сжав изо всех сил колени. Санеми понял — ещё немного и сорвётся. Поэтому...
— Генья, — зовёт младшего брата Санеми, когда тот заканчивает, — иди сюда.
Генья не плачет, но уже на грани. Поэтому Санеми встаёт и крепко обнимает его, зарывшись пятёрней в гриву тёмных волос.
— Ты, конечно, идиот, — говорит ему Санеми, и Генья крепко, почти до боли сжимает его в объятиях, — но я всегда поддержу тебя. Не плачь, — продолжает он, а Генья дрожит и кладёт подбородок ему на плечо, — просто Танджиро не знает, какой ты крутой.
Они так и стоят, обнявшись. Санеми гладит младшего по спине, ласково треплет волосы и молчит. Он уже всё сказал. Теперь осталось успокоить Генью. Их объятия прерывает звонок в дверь — Генья отпускает его, отступает на шаг назад и вымученно улыбается. Санеми больно — от этой улыбки и покрасневших глаз — поэтому напоследок даёт брату щелбан, прищурив глаза.
«Не кисни», — хочется сказать ему, но трель у двери отвлекает Санеми, и он всё же идёт открывать. На пороге стояла... Камадо Незуко собственной персоной. Его сердце пропускает удар, а Незуко улыбается во весь рот и скромно здоровается.
— Санеми-сан, Генья-кун обещал к нам зайти, но прошло уже полчаса, а его всё нет. У него всё хорошо? — спрашивает она чуть обеспокоенно, любопытно заглядывает за Санеми вглубь квартиры. Генья всё ещё на кухне, но он, вероятно, услышал голос Незуко.
— Ему стало плохо, — говорит Санеми спустя несколько секунд (казавшихся ему вечностью) молчания, — наверное, отравился.
— Очень жаль, — печально вздыхает Незуко, — я могу зайти?
— Я спрошу у него, — обещает Санеми. Прикрывает дверь, идёт на кухню и спрашивает, может ли Незуко зайти к ним. Ему почему-то хочется, чтобы можно. Хоть на чуть-чуть. Но Генья испуганно трясёт головой, отказываясь. В принципе, Санеми его понимает — тот выглядит откровенно дерьмово. И глаза у него всё ещё красные. Разумеется, Генья не хочет, чтобы сестра Танджиро увидела его в таком виде. Камадо — жутко настырные, и, если его начнут забрасывать вопросами, Генья рано или поздно сдастся.
Чтобы кто-то, кроме брата, знал о его маленьком постыдном секрете, Генье хочется меньше всего. Поэтому Санеми извиняется перед Незуко. Говорит, что Генья заснул и его не хочется будить. Задумчиво смотрит вслед спускающейся Незуко и ловит себя на том, что хотел бы расчесать её длиннющие волосы. Иррациональный порыв мгновенно подавляется испугом и недоумением — странно это было. Очень уж странно. Но дома Санеми ждёт брат, поэтому он усилием воли отворачивается и идёт обратно. Дверь кажется непривычно тяжёлой, и даже ручку поворачивать как-то особенно трудно. Санеми понятия не имеет, что с ним происходит. Однако, сейчас думать над этим не хочется — он должен ещё немного побыть с Геньей, а потом идти спать. Опять же, странно: вроде ничего и не сделал, а устал, будто бежал марафон. Ещё некоторое время они сидят и спокойно разговаривают, и Генья идёт в душ, а потом и к себе в комнату — спать.
Санеми остаётся на кухне. Последние две недели он чувствовал себя лучше обычного. Настроение, обычно бросавшееся из крайности в крайность, стабилизировалось. Он не срывался на всех подряд, ни разу не взглянул на нож, не думал о том, что хорошо было бы сдохнуть поскорее. Но, депрессия сама по себе не подходит, сказал ему как-то один старый знакомый. Лечись, говорил он. Иди к психиатру, ёбаный идиот, пока не уничтожил всё вокруг себя. У тебя вся жизнь впереди, и если не будешь себя запускать, проживёшь долго и счастливо, говорил он. А на следующий день умер. Сдох, как псина, самым нелепейшим образом — поскользнувшись на лестнице и сломав себе шею. Масачика не пил, не курил, себя не резал и не кололся. Но всё равно сдох в возрасте восемнадцати лет. И какой смысл стараться, если всех в конце ждёт одно и то же? — спросил Санеми на похоронах в пустоту, когда уже все разошлись. И получил ответ от маленькой бабульки. Всё дело в наслаждении процессом, говорит она, глядя снизу вверх и добродушно улыбаясь беззубым ртом. Проживи свою жизнь с пользой, как это сделал Масачика.
Методично напиваясь и слушая гул в ушах, Санеми думал, что незачем ему «проживать свою жизнь с пользой». Что не говори, а исход один. Все — абсолютно все — рано или поздно сдохнут. Кто-то в подворотне от какого-нибудь блядского сифилиса, кто-то — им везёт больше всего — мирно умрёт во сне, а кто-то будет лежать в больнице, пока его силой удерживают в этом мире и так далее и тому подобное. Лезвие ножа, холодившее кожу, казалось глотком воды после проведённого на солнцепёке дня. Санеми почти не осознавал, что делал — в голове помутилось из-за алкоголя. И боль тоже притупилась. Изменилось лишь одно: раньше Санеми клал на всё вокруг него, когда резался, но теперь пошёл к раковине, чтобы Генье не пришлось лишний раз убираться. Обычно последствия селфхарма брата разгребал именно он.
Кровь струилась из противной рваной раны, после которой наверняка опять останется уродливый рубец, но Санеми, в общем-то, всё ещё насрать. Он знает, как резать так, чтобы не задеть артерию. Делал это столько раз, что на руках уже живого места нет, экзамен по биологии в своё время сдал на девяносто баллов и отлично знал строение человеческого тела. И своего собственного в том числе.
Особенно своего собственного. Она хлестала, не прекращая, всё-таки порой падала мимо раковины, а всё, о чём мог думать Санеми, это о том, что опять придётся надеть рубашку с длинными рукавами, когда на следующий день передают жару. Впрочем, ему, как обычно, плевать. Привык уже. «Надо бы сделать перевязку, — решил он спустя минуты три, когда от красного перед глазами уже рябило, — и потом не забыть помыть раковину, — напомнил себе Санеми, когда перетягивал кровоточащую рану старой тряпочкой, — и купить новое полотенце». Ну конечно, куда без полотенца.
Сейчас боли почти нет — только лёгкое жжение в руке. Всё притупляет алкоголь. Боль придёт завтра утром, когда Санеми потянется привычно к будильнику, собираясь на работу. Или он подскочит посреди ночи от закончившегося похмелья и нестерпимого жжения. Пойдёт, сменит повязки и опять ляжет спать. Так обычно и бывало. Может, ему даже повезёт и Генья ни о чём не будет знать. По крайней мере, первое время. Не заметить новый шрам на теле брата (даже если их и так десятки) довольно сложно. Размышляя, Санеми привычно поплёлся к аптечке — за нитками, иголкой и бинтами. Ох, чёрт, он же не сможет зашить рану пьяным. Сколько раз такое было — а Санеми всё время забывал, и ему приходилось просить об услуге Генью. Всегда обидно, как в первый. Бедный-бедный Генья. Он уже, наверное, скоро будет сшивать раны как хирург.
— Генья-Генья, — зовёт брата Санеми шёпотом. На постельное бельё с белками тяжело капает кровь, а тот всё ворочается и никак не может проснуться. Затем поводит носом, резко распахивает глаза и испуганно смотрит в лицо улыбающемуся Санеми.
— Рану, — он поднимает левую руку и всё тянет уголки губ, превращая полупьяную улыбку в оскал, — сшей, а?
***
Наутро Санеми просыпается с тяжёлым чувством того, что он опять натворил что-то не то. И боль в руке служит прекрасным напоминанием — ах, блять, да, он снова резался. И поднял Генью посреди ночи, чтобы тот зашил ему рану. Всё-таки, из мудака с депрессией так просто не сделать нормального человека. Санеми Шинадзугава ёбаный мудак с ёбаной депрессией, который, вдобавок ко всему прочему, набил ебало брату за то, что тот предложил ему сходить к психиатру. Санеми Шинадзугава набирает начальника и говорит, что не придёт.
— Почему? — хмуро интересуется Тенген, и Санеми почти видит, как он закручивает прядь белых волос на палец. Ох, видите ли, Тенген-сан, я снова хочу сдохнуть и в таком состоянии не смогу работать, хочется сказать Санеми. Вслух же он говорит:
— Мне хуёво. Напился. Прикрой, а? — Тенген молчит в трубку несколько секунд, и Санеми думает: ну всё, мне пизда.
— Ладно. Поскольку до этого ты почти не пропускал работу, тебе я разрешаю. Но пытайся пореже. Это уже второй раз за месяц. Понимаю, что не хочется, но до отпуска полторы недели. Потерпи их. На этом всё, — коротко объясняет начальник и сбрасывает.
Санеми откладывает телефон, давит в себе желание бросить его в стену со всей дури и смотрит в потолок, считая про себя до десяти. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Раз, два, три, четыре...
На пятом десятке Санеми сбивается, сжимает в руках простыни и морщится от прострелившей руку боли. Точно, нужно сменить повязку. А то она вся влажная уже. Санеми достаточно испачканного постельного Геньи, он не хочет сделать то же и со своим. Надо хотя бы перестелить ему, что ли. Генья со школы устанет. Санеми думает, что уже сбился со счёта шрамов на своём теле. Санеми думает, что однажды забудет про контроль и порежет глубже обычного, а Генья найдёт его окровавленный труп на кухне. Санеми много-много думает и вспоминает. Тогда Генья был шуганым, ещё не привыкшим к агрессии Санеми. В глаза брата — пустые и безумные — смотреть и вовсе боялся. Генья из воспоминаний впервые за долгое время поднимает взгляд, глядит несмело и предлагает сходить к психиатру.
«Я беспокоюсь за тебя, аники», говорит Генья из воспоминаний, а Санеми из воспоминаний шлёт его нахуй и разбивает нос.
«Мне твоё беспокойство нахер не сдалось», — Санеми злобно выплёвывает эту фразу в лицо брату, идёт на кухню и опять режется. Тогда он только и делал, что резался. Прям поверх ран, не жалея ни себя, ни Генью, которому всё это приходилось вытирать с пола и латать ему все возможные конечности.
Далее Санеми думает о дружелюбной улыбке Незуко. Она сейчас совсем не к месту, но почему-то хочется увидеть её ещё раз. Ещё хоть один раз. Люди вроде неё могут хорошо относиться даже к конченным мудакам с депрессией, но Санеми всё равно отчего-то хочется стать лучше. Перестать быть конченным мудаком с депрессией. Шинадзугава Санеми впервые всерьёз задумывается о предложении своего брата. А потом лезет в интернет и прикидывает в уме, сколько денег ему понадобится и хватит ли сбережений хотя бы на один сеанс.
