you think I’m asleep but I’m awake for it you think you can hide so easily that no one ever hears you and I say love has led us astray love won’t let us sleep
Хорошо помню то утро — непривычно дождливое для Вегаса, пасмурное и грустное. С такими тяжелыми облаками нависшими, словно веки у стариков с Ист-Сайда, да прибитым к дороге желтым песком. Ни машин, ни людей, даже редких собак или койотов — и тех не было, вот до чего их напугал дождь. Меня совсем немного пугал, до легких мурашек только да мыслей неприятных. А вот Борислава, кажется, кисла дольше положенного. Она сидела напротив меня, чудом балансируя на высоком барном стуле с согнутой в колене ногой. Кулаком в щеку упиралась, ковырялась в зелени и кислых маслинах — Ксандра на днях обкурилась и уж не знаю, какая моча ей в голову ударила, но решимость перевести этот дом на здоровое питание выглядела вполне серьезной. Не ворованными яблоками да песчанками питаться, а овощами там. Фруктами. Борислава меня спрашивает: то есть, Ксандра теперь нормальную жратву домой таскать будет? И голос у нее такой наивный, с проступающей детской доверчивостью. Нет, Боря, это значит, что про жирные крылышки под соусом барбекю можно забыть — в пустыне травы полным-полно, иди и рви. Спустя пару месяцев общения, стремительно перетекающего в дружбу до гроба, я запомнила все ее любимые блюда по очереди, в алфавитном порядке, и если было на свете что-то такое, что Борислава ненавидела больше маслин — она мне об этом еще не сказала. Кислых маслин с неясным сроком годности. В масляном соусе с перцем, застревающим меж зубов. — После такого правильного питания выпишу новый желудок по почте, — невесело пошутила я тогда, не поднимая головы от тарелки: если задержать дыхание и затолкать в рот побольше зелени, выходит вполне себе ничего. Ксандра в принципе такая: терпеть можно, если в рот что-нибудь затолкать. Загромыхала где-то вдали утренняя гроза; завизжала чья-то машина, брошенная под дождем, мигнул под потолком свет. Я вздрогнула испуганно, взглянула на Борю, предвосхищая шутку про «Сияние» или, скажем, «Когда звонит незнакомец», но показывать зубы сегодня она не собиралась: не моргнула даже. Эфемерная какая-то сделалась, расплывчатая; то ли дождь ее тонкую, словно бумажную кожу вымочил да попортил, то ли очки мне пора перестать руками грязными трогать. — Поттер, ты же языком треплешь будь здоров, да? Черт знает, что в ее голове кудрявой творится: я, к примеру, не знаю. — Если ты про сочинение, то сама пиши, — качнула головой я, не имея никакого желания из пальца за двоих высасывать, пока она будет пиво пить да в бок меня тыкать от скуки. Но Борислава вдруг выпрямила руки, повела плечом, стряхивая деревянную оцепенелость, да толкнулась прочь от стола. И ведь упала, упала почти, ходила бы со сломанной ногой или шеей своей как дура целую вечность, да только в руках ее — сила, которую не рассмотришь в острых локтях да кривых ногтях. Уцепилась за столешницу пальцами и, балансируя, подняла на меня свои невозможные глаза. — Напиши обо мне когда-нибудь, Поттер. Что угодно, но напиши. И так мне ее голос не понравился, и гроза эта дурацкая, и побелевшие пальцы, и маслины, которые все разом в горле встали и перекрыли путь дыханию. Да что ж мне о ней писать, если Боря у меня перед глазами даже за закрытыми веками, на сетчатке и глубже, если знаю ее как облупленную и ничего нового не скажу? Во мне больше ее, чем себя — а я не нарцисс, чтобы описывать свое отражение. — А я тебя нарисую, хочешь? — сказала Боря, быстро облизав губы. Как будто что-то важное происходит, а я никак угнаться не могла, все никак за ней не поспевала. — Или картину какую чумовую подарю, ты название скажи только. И ведь понимала я, что Борислава может разве что календарик с Лондонским Тауэром из местной канцелярии умыкнуть да с самой гордой улыбкой в мире мне его презентовать, но разве в этом дело? Пришлось пообещать. И дождь как-то сразу кончился, зараза, и все шутки забылись. А Боря — Боря просияла так, что у меня от всего этого света в глазах защипало.***
Борислава — та самая девчонка вниз по улице, с кем родители запрещают общаться своим горячо любимым детям. Моя мама запрещать бы не стала, это я точно знаю, но покосилась бы на новую подругу с недоверием: не собьёт ли с пути, не испортит ли? Было б с чего сбиваться. Боря меня не портила — я портилась с ней сама. Русский глаз, наметанный на все червивое, проницательно выхватывал потенциально опасные, неустойчивые элементы — так она и нарабатывала свои связи, находила дурь, алкоголь и друзей. Думаю, она поэтому меня к рукам и прибрала. Ну, из-за червоточинки. Широкая улыбка, кривоватая из-за неправильно торчащих клыков, волосы темные, с рождения нечесаные, фенечки и браслеты всякие на тонких запястьях. Она бы могла сойти за готическую принцессу, если бы не пальцы с обкусанными ногтями, не ладони с четкими следами от затушенных сигарет, не манера двигаться — рывками, сутулясь, широкими шагами передвигаться, загребая мысками ботинок невадский песок. Больше всего мне в ней нравились глаза: тёмные — ни у кого таких не видела, — с проблесками чего-то светлого у самых зрачков. На солнце они отливали каштаном и немного — янтарем или виски, а при тусклом свете чернота мешалась с радужкой; мне потребовалось время, чтобы научиться определять, обдолбана она по самую маковку или ещё — уже? — нет. Борислава все делала как будто бы немного напоказ: отпускала ядовитые комментарии в тишине класса, плюхалась ко мне на сидение с протяжным стоном, громко чавкала утренними хлопьями, не обращая внимания на молоко, стекающее по подбородку. Меня это поначалу сбивало с толку и даже смущало как-то, а потом пообжилась, пообвыклась — и приняла её вместе с чёткой «р», грязными руками и привычкой быстро-быстро дышать на ухо, заглядывая мне через плечо. Борислава — Боря, если для друзей, — она бешеная была да дикая. Ввязывалась в любую перебранку, если вдруг решала, что происходит несправедливость, что-нибудь такое вворачивала, что обязательно на тумаки нарывалась. И ведь не собиралась терпеть, отвечала вдвое сильнее — и откуда силы столько в тощем девичьем тельце? Царапалась, как тропическая кошка, руки выворачивала, подсечками баловалась. И неважно, что по всем правилам это нечестный бой, наплевать ей было на правила. Боря легко сходилась с людьми и также легко сбрасывала их со своего корабля, глазом не моргнув. По утрам спала у меня на плече, пока я придерживала ее голову на кочках, в обед читала комиксы, а к вечеру — русских классиков с их грустными рассказами про войну и трагичную любовь. Писала на коже расписание уроков черной ручкой, а потом ходила с фиолетовыми разводами. Кусала губы до крови. Хмурила брови, когда не понимала какое-то сложное английское слово. И выводила меня из себя: настойчиво, упорно, с каким-то злорадством даже, пока я и к этому не привыкла, рассмотрев ее особую любовь. Борислава умела виртуозно имитировать вой койотов, плести циновки из камыша или соломы и готовить змей. Это я помню очень хорошо: однажды мы далеко-далеко от дома забрели, все ноги себе стерли и под полуденным зноем солнечный удар заработали, а она вдруг дернулась, брякнули подвески на шее, поднялась под ногами пыль. — Эту есть можно, — сказала она спокойно, будто предлагала мне кусок картошки. — Неядовитая. И ведь держала в руках своих змею самую настоящую, длинную и еще живую, извивающуюся; стеклянные глаза, острые клыки совсем близко от ее незащищенной кожи. Мне сразу плохо сделалось, я же совсем ничего не знала ни о ядах, ни о змеях, а Борислава — знала, она будто обо всем на свете имела хоть какое-то представление. Присела, бросив на меня прищуренный из-за солнца взгляд, улыбнулась ободряюще. И подобрала с песка камень. — Либо ты их, либо они тебя. Запомни, Поттер. Мне до сих пор иногда снится, как она раскалывает острым камнем маленький череп, как несет уже мертвую змею к дому и снимает с нее кожу, поддев отцовским перочинным ножом. Мне всегда казалось, что змеи холодные и скользкие, такими они в террариумах и выглядят, а на деле они теплые и совсем сухие. Борислава гордилась, так страшно собой гордилась, что у меня весь испуг в горле задержался, а потом исчез куда-то. И ведь не страшно совсем, когда она этими руками может убивать саму смерть: длинную, удушающую, хладнокровную. А на вкус рыба рыбой.***
А ещё у Бориславы был отвратительный отец, который поднимал на неё руку. Слышала я его крики, разок видела перекошенное в слепой ярости лицо — и отшатнулась тогда от стекла, будто это меня по щеке ударили, а потом ногами куда придётся. Припустилась по дороге и спать не могла, гадая, чем там все кончилось, за слабость и страх себя проклинала. А к полуночи в комнату сама Боря поднялась — ни дать ни взять божественное провидение. — На него нужно донести, — и в голосе уверенности больше, чем во всей моей поганой жизни. — В полицию или органы опеки там. Чтобы прекратил. Боря улыбнулась весело, поморщившись на мгновение, и снова губа у неё лопнула, и десна закровила. Хорошо он её отделал, ничего не скажешь, да кто ж так детей своих любит? — Что, Поттер, депортации моей хочешь? — она погасила основной свет и быстро стянула футболку, но ночник все равно выхватил следы любви на её теле: поясница, бока, лопатки, но больше всего — на ребрах, и я готова была поставить все свои деньги на то, что бил он её тяжёлыми ботинками с металлическими набойками, которые она мне как-то хвастливо показывала. Боря себя защитить не могла — а мне так отчаянно хотелось ее спасти. Острые углы, синяки эти на бледной коже, жуткая кровь, а на лице — улыбка, предназначенная мне. Тогда я и поняла, что не для себя самой она храбрится, совсем не для себя. — У нас в Америке женщин не бьют, — сказала я, пропуская в голос неуверенность. Бьют, конечно, но не таких, как она, лаской обделенных и покореженных, не так жестоко и незаслуженно. — И тебя не должны. Она обернулась, посмотрела на меня, как на дурочку. И нырнула в футболку, доходящую ей до колен — отца моего, наверное. — Он меня любит, как умеет. Просто перегибает иногда, а ты в голову не бери. Улыбка у Бори была кривая и болезненная, мол, да что ты говоришь, ты криминальные сводки в этой вашей Америке видела? Подняла меня с кровати, к окну подвела и кивнула куда-то в сторону равнины. Дорога, уходящая в никуда, одинокие койоты и много, очень много лунного песка. — Это даже на Америку не очень-то похоже, — со знанием дела, не сводя глаз с пустыни шепнула она. — Скорее на Саудовскую Аравию или Египет. А они там своих женщин не только бьют, но и в тряпки по самую макушку оборачивают, знала? Я ничего не сказала, только мазнула большим пальцем по ее губе, кровь стирая — значит, согласилась, что на Америку это похоже мало. Да и что тут возразишь?***
У Бори в школе репутация была ужасная, какой-то неясный позор, который никакой водой не смоешь. У неё за спиной шептались, перекидывались хлестким «русская блядь», как мячиком, а она и ухом не вела — только ресницами своими длиннющими хлопала и затыкала мудаков одним взглядом. — Что ты им всем сделала? — спрашивала я у неё, пытаясь разобраться. Борислава скалилась весело, будто вся эта ситуация её веселила ужасно. Может, и впрямь веселила: по ней никогда не скажешь, что делается в этой голове. Дёргала свои браслеты за верёвочки, гоняла бусины меж пальцев. — Насолила, видать. Чёрная слава тоже слава, Поттер. Я так не думала; мне бы не хотелось, чтобы меня звали шлюхой за глаза, а ей как будто побоку все было. Я выждала мгновение, не решаясь задать вопрос в лоб, а она перехватила мои мысли, взгляд, может, и открыла рот сама. — Хочешь знать, не спала ли я с парнями за деньги? — прищурилась хитро, следя за реакцией. Я лицо как могла держала, но не кивнула ни разу, чтобы её не обидеть. А Борислава ведь неубиваемая была, как танк, её ничем не прошибешь. — Нет, не спала. У меня моральные принципы есть. Про воровство в магазинах я ничего не сказала — стало быть, это в её понятие о морали вполне вписывалось. — А что насчёт Фила? Несколько раз это имя рядом с твоим слышала. Боря сделала удивленные, будто оскорбленные глаза. — Так там все по любви было! У неё все — по любви. Широкая душа, как ширь морская, умещала в себя всех. Помимо Фила я насчитала ещё пятёрку имён, которые не решилась произносить вслух, чтобы не нарваться на её злость, но они были там, они существовали, эти призрачные парни, которых я не знала в лицо. Боря не врала, когда говорила, что не спит за деньги — она спала просто так, по доброте душевной или из симпатии. Когда у неё появился Kotek, слухи стихли. Он высокий был, даже выше Бори, почти такой же худой наркоман, как и мы с ней. Патлатый ходил, как металлист, слушал романтичные лирические песни и мечтал не сторчаться до тридцати. Хоть меня никто и не спрашивал, я решила, что он — среднестатистический американец из бедной семьи, которому в этой жизни ничего хорошего не светит, и не раз пыталась поговорить об этом с Бориславой. Но она защищать его принялась неожиданно агрессивно, говорила, что он — любовь всей её жизни. Ну, любовь так любовь. Ни рыба, ни мясо. Боря говорила, что они с ним похожи, ну точно родственные души, а я даже имени его запомнить не могла. Кристофер? Клинтон? Так и звала его, как она кликала — Котек. От кошачьих у него разве что глаза зеленые без проблеска разума были да волосы жидкие. Он целовал Борю у шкафчиков, пристраивая свою ладонь на её талии, ждал после уроков и давал прикурить. Думал, наверное, что ведёт себя по-джентльменски, как в старых фильмах, и на неё это действительно производило большое впечатление — она красила ногти в чёрный, сидя на краю моей ванны, и спрашивала, какая из двух чёрных футболок ей идёт больше, можно ли одолжить мою юбку. Аккуратно так спрашивала, смущенно даже, будто никогда не просила совета в подобных делах. Он появился не только в её жизни, но и в моей — замер призраком в углу, пока мы смотрели фильмы, или делали уроки на коленке, или напивались до беспамятства, а я ведь всего этого даже не просила. Тогда в Боре открылась новая черта, которой я раньше не замечала: она не только на эту поганую жизнь теперь жаловалась, на налоги высокие, ебучих взрослых и полное отсутствие светлого будущего, но и делиться со мной своими сердечными переживаниями начала. Котек, говорила она, не то что прочие, он совсем другой, чувственный и настоящий. Боря говорила, что хочет убежать с ним в Танжер, потому что там тепло, много вкусных фруктов и яркой наркоты. Говорила, что умрет за него, если потребуется, хоть сейчас. Я закрываю глаза, тру виски и пытаюсь себя убедить, что её пьяная болтовня — это белый шум. Она пересказывает его глупые шутки, поправляет лямку моей майки и заглядывает в лицо, внимательно вскинув брови. Будто ищет что-то, но не находит. А я чувствую его одеколон, осевший на ее мытых волосах. Он её у меня крадёт.***
У Бориславы тёмные глаза с проблесками чего-то светлого у самых зрачков. Она хрипло смеется, передразнивая нуарных актрис на экране, шагает по комнате от бедра и еле-еле удерживает бокал в трясущихся пальцах. Вообще-то трястись они не должны, у нее крепкая, устойчивая рука, но у Бори сегодня вместо крови циркулирует разбавленная кислота, так что водка из ее вычурного дамского бокала вот-вот выльется. Во мне три с половиной стопки, немного травы для настроения и приторно-мерзкий сахар. — Я трижды пыталась допереть, что там к чему, — кивает Борислава на экран, где две девушки-блондинки сидят в странном театре «Силенцио», и одна из них плачет. Мне почему-то тоже очень хочется, но вовсе не потому, что грустно или что-то в этом роде, а потому, что Боря сегодня улыбается и танцует только для меня. — Но так и не вышло. Может, наша подружка подсобит, как думаешь, Поттер? Она смеется, ужасно довольная своей шуткой, кружится по комнате, а я думаю, что еще одну марку мой организм не выдержит. Так и сижу на кровати немым предметом мебели, смотрю на нее осоловело и таки беру бокал, когда она предлагает. — Ты похожа на Камиллу Роудс, — говорю, отставляя его на тумбу, а руки кладу на колени: никогда не знаю, куда их деть, когда она поблизости. Борислава щурится хитро, дергает бровью — пытается быть обольстительной, но получается как всегда — то есть, плохо и смешно. — Да? — спрашивает, подходя ближе, и в полутьме горят ее глаза. Замечаю смену кадра на заднем плане, а на переднем — ее подвески на черных веревочках и трогательную родинку под левой ключицей. — Тогда ты — Лора Палмер. — Ты меня не топи только, — говорю, толком не успев подумать. Язык у меня развязывается, как бы лишнего не сболтнуть, а Боря сама по себе развязная: ведет языком по выступающим клыкам, дышит своим алкогольным дыханием мне в лицо. А я ведь знаю, что виски с водкой мешать нельзя, но не понижать же градус. Боря об этом правиле никогда не слышала — правила вообще не особо для нее. Дергает уголком губ немного нервно, а потом вдруг импульсивно обхватывает ладонями мои щеки и шепчет быстро-быстро: — Я тебя, Поттер, потоплю, а потом первая со дна достану.***
Наутро я не помню, куда мы дели пустую бутылку, когда выключили фильм и выключали ли его, а не смотрели по шестому кругу до рассвета. Не понимаю, куда спрятали улыбку Бори — надломленную, отчаянную, и куда подевались все ее странные слова. В зеркальном отражении я вижу свое заспанное лицо, бледное до тошноты, круги под глазами и растрепанные волосы, пахнущие Бориславой. А еще синяки и следы от ногтей — на шее, под ключицами, на ребрах и даже руках. Смотрю на них будто впервые, трогаю пальцами, а сама все думаю, что я, наверное, и впрямь Поттер, раз вижу в зеркале то, что хочу видеть. И натягиваю через голову свитер. И молчу, не думая об этом больше. А за окном по-прежнему бесконечная пустынная улица без единого живого дома кроме нашего, песок и редкие мыши да бродячие псы. А Боря по-прежнему сидит за столом на моей кухне, скрючившись на высоком стуле, и уплетает мою еду. И все у нас как всегда, ровно ничего изменилось, разве что Ксандра давным-давно бросила идею с правильным питанием и завтракаем мы фастфудом. Борислава качает под столом ногой, задевает мою и бровью не ведет. Значит, так нужно, значит, ничего не произошло и все у нас нормально. Дёргает свои браслеты за верёвочки, гоняет бусины меж пальцев. Вижу синяк у нее под челюстью: лиловый, со следами от зубов. — Напиши, Поттер, — говорит она, поднимая лохматую голову. Сегодня вечером я буду задыхаться одна: Котек ее ко мне отпустит. — Обо мне напиши.