Парашют

Лёва он... Удивительный. Во всех смыслах. Даже в романтическо - банальном немного. Но совсем чуть-чуть, и то лишь потому, что это слишком клише для него. Слишком - понятие для Лёвы родное. Он слишком быстро загорается и слишком быстро перегорает. Лёва - человек слишком, и это не относится к разряду его недостатков. Напротив. Загораясь, он всегда зажигает других. Репетиции в последнее время шли трудно. Боря сетовал на непрекращающийся снег, с долей философской мысли, Максу, кажется, было абсолютно всё равно, Шура просто наблюдал, а Лёва... Ходил. Он кругами бродил по студии со слегка остекленевшим взглядом, иногда бормотал что-то себе под нос и не обращал внимания на аккуратные редкие попытки Яна вернуть его обратно на землю. —Может хватит? — внезапно сказал Андрей. В тишине студии слова прозвучали оглушительно. На мужчину тут же вопросительно уставились четыре пары глаз. Даже почти задремавший Боря. Лёва остановился на середине сотого за сегодня круга и вскинул голову. Он ничего не сказал. Только посмотрел как-то озлобленно слегка, сверкнув опасно холодными глазами, цвета талого льда. А потом протянул руку, схватил с вешалки своё пальто, развернулся и ушёл. Странно, что дверью не хлопнул. Это клише вполне в его стиле. Андрей закатил глаза. Ян посмотрел на него так, как мама смотрит на нашкодившее чадо, мол: "опять, да?". Андрей подкрепляет закатанные глаза скрепленными на груди руками. Шура вздыхает глубоко, прикрывает глаза на пару секунд, а после аккуратно снимает с себя гитару, ставит её на подставку и выходит следом. Будучи в дверях он тихо говорит, что на сегодня всё и все могут идти. Поиски много времени не занимают. Лёва находится сидящим на перилах лестницы на крыльце чёрного хода. Ссутулившись, он дрожащими руками пытается поджечь сигарету, которую держит в зубах. Выходит плохо. Ветер постоянно сдувает пламя зажигалки, а пушистые хлопья снега оседая на бумагу, оставляют на ней мокрые пятна. Он не обращает на подошедшего никакого внимания. Но Шура от него и не требует ничего. Только щёлкает своей зажигалкой и всё-таки поджигает несчастную сигарету. Лёва некоторое время на неё глупо пялится, а потом затягивается и вскоре выпускает в синее небо облако белого дыма. Только после этого он медленно поворачивает голову в сторону Шуры. Взгляд у него отсутствующий. Уман, честно, зависает немного, глядя на то, как Лёвины губы смыкаются вокруг сигареты, как потом они складываются для того, чтобы выпустить из лёгких дым и... При этом в его голове не возникает ни одной пошлой мысли, кроме того, что выглядит мужчина очень порнографично. А может это лишь шутки больного мозга. Больного Лёвой. —Не молодые и не старые, не мёртвые и не живые. Кто мы, Шур? Взгляд у него наконец фокусируется. Мужчине становится не по себе. Ледяные глаза друга - любовника (у себя в голове Шура это перечеркнул десять раз, протерев ручкой лист в своей голове до дыр) - смотрят прямо в душу, минуя слои кожи, мышц и всего прочего. Он сглатывает. Смысл слов доходит не сразу. Уман, было, открывает рот, чтобы что-то ответить, но тут же закрывает обратно, и прикрывая глаза лишь мотает головой. "Вот и приехали" - думает. Такие вот фразы ничего хорошего обычно не значили, объективно. Они, как правило, были предвестниками большой депрессии. По крайней мере так это состояние идентифицировало всё Лёвино окружение. Сам же он считал... На самом деле никак не считал. Это начиналось и проходило столь внезапно и незаметно, что мужчина как-то не успевал осознать. —Опять ты загадками разговариваешь, Лёв. Лёва снова отворачивается. Отблески фонаря, вмонтированного в стену под самой крышей крыльца, красиво играют на его взъерошенных слегка волосах. Шура никак не может отделаться от мысли, что тот сейчас страшно похож на воробья. Лёва вообще мерзлявый до жути, но ходит всегда в тонких холодных вещах. Пальто это например... Кто в России зимой в шерстяном пальто ходит, ну? Ему бы тулуп с таким здоровьем и любовью ко внезапным прогулкам или хотя бы пуховик на худой конец, а не это подобие верхней одежды, но нет. Он это никогда не наденет. Ему проще сидеть нахохлившись и, замотавшись в шарф по самые уши, трястись от холода (и курить своими невозможным, но уже синими губами), старательно делая вид, что всё путём. Шура тяжело вздыхает. —Сорок семь, Шур. Снова говорит он и мужчину этот голос будто бьёт под дых. —А ведь только недавно семнадцать было. Общаться с Лёвой - это как прыгать с парашютом. Только без парашюта. То есть ты понимаешь, что, в целом, уже обречён, но всё равно делаешь шаг, лелея в душе надежду на благоприятный исход. Шура уже утратил счёт таким прыжкам. Честно говоря, он не знает, почему всё ещё жив. А ещё хуже то, что Лёва, в сущности, прав. Они уже не молодые, но и не старые, не живые и не мёртвые и... —Было, Лёв, было. Но, знаешь, говорят, что после пятидесяти начинается вторая молодость и... Шуре бы заткнуться. Заткнуться и помочь упасть хорошей такой сосульке, которая висит прямо у него над головой. Лёва смотрит на него как на идиота, и мужчина даёт себе десять мысленных подзатыльников. Но, вопреки ожиданиям, Бортник вдруг оттаял. Потеплел весь будто. Даже синие губы (надо бы всё-таки заставить его одеться нормально, а то совсем беспредел, ну) и то стали чуть более живыми. Шура в этом Лёвчике видит не взрослого и состоявшегося, а взбалмошного подростка, которому море по колено и вся жизнь впереди, и... Тоже на мгновение забывает, что ему уже много-много лет не восемнадцать и что, в общем, давно уже ничего не впереди, и что в море не полезешь в холодное, потому что колени-то болят, ну, может ещё не так ощутимо, но уже. Шура про всё на свете забывает, когда глядит на него. Болезнь это, что ли? Он не знает и знать не хочет. Уман на Лёвчика смотрит и в который раз прыгает, а тот стоит и улыбается уголками губ, но этого достаточно, чтобы мужчина сгорел к чертям собачьим. Бортник соскальзывает с несчастной периллы с грацией кота и танцующей походкой направляется ко входу обратно, в здание. Рукой он хлопает Шуру по плечу, говорит: —Ася уехала с детьми... Заходи вечером. И смотрит так, что у мужчины все внутренности делают кульбит. Лёва уходит, а Шура после хлопка тяжелой железной двери наконец завершает свой очередной прыжок. Он снова разбивается вдребезги.