Изучая события прошлого, мы обнаруживаем, что люди склонны интерпретировать их по-разному и что многое в прошлом до сих пор неясно. То, что неясно, лучше считать неизвестным.
Южная Корея, Тэгу
Наши дни, февраль…
Тэген проснулся много раньше, чем прозвучал будильник. На улице было еще темно — воздушно-сахарные, но колкие снежинки засыпали сонные улицы. Взъерошенные черные вихры, смятая пижамка с рисунком кроликов и слетевший носок придавали мальчику безмятежный, уютный вид. Он откинул одеяло и спрыгнул на прохладный пол, смерчем бросившись вниз по ступенькам. Со стороны кухни уже сладко тянуло жареными блинчиками с ягодным сиропом — фирменное мамино блюдо, которое она готовила три раза в неделю. Отец привычно восседал во главе стола, тихо шелестя свежей газетой и отпивая из кружки горько пахнущий для маленького Тэгена кофе. — Мама! Папа! Доброе утро, — улыбнулся малыш, появившись в дверном проеме. — Сынок, ты чего так рано проснулся? — удивилась женщина, подошла к мальчику и присела на корточки, краешком фартука убирая скопившуюся за ночь грязь вокруг уголков глаз и вытирая подсохшую слюну на щеке. — Мог бы еще полчаса спать. — Не хочу, — помотал головой Тэген. — Ма-а-а, перестань, — он извернулся из маминых рук, которые так и норовили что-нибудь протереть на его лице. Отец усадил сына на свое колено и развернул перед ним газету с политической сводкой — ничего, что могло бы привлечь внимание ребенка. — Чонук вчера вернулся из Японии! Он с родителям был в Токио и прислал мне письмо. Там еще открытка была с цветочками сакуры. Я так по нему соскучился! Скорее бы в школу пойти. — Уверен, он скучал по тебе тоже, — спокойно улыбнувшись, сказал глава семейства. — И что же рассказывал тебе Чонук, милый? Где он был? — спросила мама, вернувшись к сковороде, на которой поспевал ажурный блинчик. Она ловко перевернула его, положила на тарелку и смазала тающим маслом. У Тэгена даже слюнки потекли от желания вонзиться зубами в свою порцию. — Он видел императорский замок, — воодушевленно ответил мальчик, схватившись обеими руками за жирную сладость. Масло и сироп тут же потекли по пальчикам, но Тэген не обратил на этого ни малейшего внимания, продолжив рассказывать: — Там так красиво! Чонук специально для меня сфотографировал сад камней, но там почти ничего не видно — все засыпало снегом. О, а еще они отдыхали на горнолыжном курорте и ходили на пляж. Там, правда, ничегошеньки интересного не было, но океан был во-о-о-т такой, — малыш раскинул руки, чтобы показать необъятную широту Тихого океана. — И я понял, почему океан назвали Тихим! — И почему же? — улыбнулся отец, ласково потрепав сынишку по загривку. — Потому что там очень-очень тихо. И спокойно. Особенно зимой! Пап, мам, а мы поедем в Японию? — спросил он, щенком заглядывая в глаза главы семейства. — Я очень хочу. Может быть, на летних каникулах? А, пап? — Милый… — вздохнула мама, уже не раз отвечавшая на этот вопрос. — Ты ведь знаешь, у нас сейчас шаткое финансовое со… — Джихё, — поднял руку ее супруг, прерывая женщину на полуслове. Отложив газету, он повернулся к поникшему сыну. — Тэген, скажи мне, почему ты так хочешь поехать именно в Японию? — Я… — мальчик задумался. Казалось, у него имелся заготовленный ответ на этот вопрос, который сейчас он уже не мог вспомнить. Тэген, в общем-то, и сам не понимал, почему хотел туда… Просто хотел. Душа рвалась повидать те места. Казалось, они для него знакомы и родны. Когда Чонук, его лучший друг, сказал ему, что едет в путешествие по Японии, Тэген был рад — но и завидовал, потому что тоже хотел. Потому что у родителей Чонука были деньги, чтобы поехать, а у родителей Тэгена — нет. Маленькому сердцу было обидно от такой досадной несправедливости. Они ведь вместе мечтали туда попасть, а в итоге Чонук поехал один! Каждый час он присылал лучшему другу фотографии и видео. Тэген, конечно, безумно радовался… Но и был раздосадован. — Я не знаю. Я просто хочу, пап. Кажется, мне там понравится… — Ну, что ж. Если твоя душа так тянется посетить Японию, обещаю, летом мы сделаем это, — мужчина улыбнулся, завидев, как в глазах сына разродилось настоящее, искреннее счастье, точно лучи солнца распустились с наступлением весны. — Правда?! — взвизгнул Тэген. — Да. Но только если ты будешь прилежно учиться, Тэген, и не будешь расстраивать маму. Согласен? — Согласен, согласен! Я на все что угодно согласен! — малыш принялся танцевать на попе, сидя прямо на коленях отца. Джихё звонко рассмеялась и поцеловала сына в макушку. Покончив с завтраком в спешке, Тэген на радостях упорхнул собираться в школу, а Джихё повернулась к мужу. — Ты уверен? Нам придется сильно экономить… — И пусть, Джихё. Это наш сын, мы должны исполнять его мечты. Я найду подработку, — улыбнулся Мингу. Он встал, подошел к жене и обнял ее. — В конце концов, моя семья — это все, что у меня есть, — Джихё обвила руками его талию, прильнула щекой к теплой груди. Безмолвное «я люблю тебя» воспарило между ними — и было понятно обоим. — У Тэгена новый учитель по истории. Интересно, понравится ли он ему… — Учитывая, какой наш мальчик дружелюбный, думаю, они быстро найдут общий язык, — Мингу отстранился, потер ладонями плечи супруги. — Время поджимает, нужно везти Тэгена в школу и ехать на работу. Джихё в ответ улыбнулась, коротко кивнула. Проводив своих мальчиков, вернулась к привычным домашним обязанностям, чувствуя легкую грусть на душе. Папа, как и обычно, подвез Тэгена до центрального парка, откуда мальчик сам добирался до школьных ступенек — он был уже достаточно взрослым, чтобы идти через многолюдный парк с неработающим в зимнее время фонтаном в одиночку. Они пожелали друг другу приятного дня, обменялись поцелуями в щеки, и Тэген с портфелем наперевес выскочил из машины. Вперед подгоняло сладкое чувство предвкушения от встречи с Чонуком — они не виделись все зимние каникулы, он так успел истосковаться по другу! Чонук был мальчиком небольшого роста, чуть пухловатый, с крупным носом и передними зубами. Он напоминал зайку из мультфильмов: добрый, искренний и открытый ребенок. Когда они пошли в первый класс, с Чонуком особо не общался, потому что он был стеснительным и тихим, первым не подходил знакомиться. Тогда Тэген подошел к нему сам — и с тех пор друзья стали неразлучны. Завитавшись в мыслях, Тэген не увидел прохожего и врезался в него на такой скорости, что, ойкнув, завалился на попу. — Боже мой, — послышался тихий, ласковый голос. Над мальчиком возник тонкий силуэт. Проморгавшись, Тэген заметил глаза — в первую очередь. Глубокие, мудрые и спокойные. Юноша, от силы двадцати лет, присел и помог Тэгену встать. — Вы не ушиблись? — Нет… — глупо моргнув, ответил Тэген, обескураженный тем, что такой взрослый и божественно красивый человек обратился к нему на «вы». Теплая улыбка озарила бледное доброе лицо. Лишь глаза остались неподвижными — такими они были уставшими и измученными. — А я, кажется, испачкал ваше пальто… — М? — приподняв брови, юноша опустил взгляд на свое замшевое пальто кремового цвета. И вправду — на нем блестело жирное пятно от булки, с которой несся Тэген. Мальчик подумал, что сейчас его обругают, а впридачу вызовут родителей и заставят платить за химчистку, но парень лишь покачал головой. — Мелочь. Это всего лишь пальто. Главное, что вы в порядке, — он встал на ноги и помог подняться Тэгену. Поправил его великоватый рюкзачок. — Дойдете до школы самостоятельно? — К-конечно. Спасибо вам! — мальчик несколько раз поклонился. Юноша улыбнулся ему, взял свой чемодан за ручку и пошел дальше. Колесики тихо стучали по каменной кладке, отзываясь в голове Тэгена какими-то… смутными воспоминаниями. Ветер растрепал нежные длинные локоны из незамысловатого пучка на затылке загадочного незнакомца. Тэген по инерции сделал несколько шагов вперед и крикнул: — А как вас зовут? — юноша остановился. Так резко, что мальчик сначала даже испугался. Красивое лицо медленно повернулось, на нем вновь играла улыбка. — Я… мы… еще встретимся? Вы такой красивый. И добрый! — Не смотрите на меня так печально, господин Тэген. Мы еще встретимся. Обязательно встретимся, — и пошел прочь, катя за собой чемодан. Сердце мальчика зашлось в бешеном приступе, горло сдавило от каких-то неясных ощущений. Странное чувство оцепенения, колдовской завороженности сковали тело. Он будто бы уже видел этого юношу, беседовал с ним, только вспомнить, где это происходило, Тэген никак не мог. Когда незнакомец спустился по ступенькам метро и скрылся с глаз, мальчик наконец-то вспомнил, что мчался в школу. Она уже была наполнена учениками младших и старших классов, которые гудели подобно пчелиному рою. Они обсуждали последние новости, делились историями из прошедших каникул, смеялись. Школьная жизнь снова била ключом. Тэген быстренько сдал куртку в гардероб и побежал прямо в класс, размахивая увесистым портфелем. Чонук уже ждал там — привычно восседал за их партой у окна, пожевывая сэндвич, приготовленный папой. — Чонук! — с визгом радости навалился на него Тэген так, что младший мальчишка чуть не выронил кусок тунца из сэндвича. Его округлые щечки тут же заулыбались. — Я так давно тебя не видел! Ну как? Как все прошло? Что ты видел? В Японии красиво? А воздух там какой? Вам в отеле давали шампуни? А мне привез? Ну же, говори мне все, я не выдержу больше ни минуты! — Сейчас, — сказал Чонук, отложив сэндвич в ланч-бокс. Он утер руки и губы салфеткой и полез в свой рюкзак с изображением человека-паука. Порывшись в недрах, достал маленькую коробочку, перевязанную лентой, и протянул ее притоптывающему на месте другу. — Это тебе. Подарок. Я сам выбирал. — Правда? — выдохнул мальчик. Его сердце радостно затрепетало в груди. Он бережно, точно хрупкий хрусталь, взял подарок в руки и принялся распаковывать. На дне, прикрытом пергаментом, лежал… журавль. Вернее, то была искусно сделанная заколка для волос в форме журавля. Его крылья обрамляли бусины и черный обсидиан, а в том месте, где покоилось сердце, был вставлен крохотный рубин. Это наверняка безумно дорогой подарок. У Тэгена в который раз за день перехватило горло. Он сжал пальцами коробку и поднял взгляд на радостного Чонука, ожидающего реакции друга. — Чонук, я не возьму. Это слишком дорого для меня. — Что? — округлил глаза мальчик. — Тэ, не выдумывай! Он твой. Я ведь искал его специально для тебя, пожалуйста, возьми! Вот, — Чонук забрал коробку, достал из нее заколку и бережно заколол на голове у обескураженного Тэгена. Он смог промямлить только «Спасибо», но его лицо, такое радостное и счастливое, говорило само за себя. Чонук до конца перемены рассказывал внимательно слушающему другу о своей поездке, а после они были вынуждены прерваться, потому что в класс зашел учитель. Мистер Чхве вышел на пенсию, Тэген слышал что-то об этом краем уха, поэтому на работу взяли нового учителя. Он был молодым, высоким и статным. Белый свитер, надетый поверх рубашки, скрывал худощавое тело, а очки с толстыми стеклами — глаза. В приоткрытое окно подул тихий ветер, беспокоя в вазе бутоны хлопка и хризантем. Учитель положил классный журнал на стол, подняв вверх ворох пыли, и сказал тихим и хриплым голосом: — Доброе утро, класс. Я ваш новый учитель, мистер Ким. С этого дня историю в вашем классе буду вести я, — он раскрыл проектор и взял указку. — И сегодня мы остановимся на такой теме, как японско-китайские отношения конца девятнадцатого века. Пожалуйста, раскройте тетради и запишите тему, — послышался шелест листов. Тэген сделал запись и принялся кусать кончик ручки. — Как вы знаете, — продолжил учитель, — между Японией и Китаем всегда были напряженные отношения. Для того, чтобы понять их первопричину, стоит углубиться в историю возникновения двух государств… — Знаешь, Чонук, — прошептал Тэген, отвернувшись от учителя. — М-м-м? — А я думаю, что все было совсем не так. — О чем это ты? — выгнул бровь Чонук. — Ну слушай. Все началось в феврале…Великая Японская Империя, Киото, Императорский замок Эдо
Неизвестный год, февраль…
В окно заглядывал бледный январский свет. Солнце только зародилось на иссиня-кровавом горизонте. Темные облака разбили утреннее небо на осколки, словно треснутый лед в начале декабря. В небольшом камине тихо трещал огонь, с жадностью пожирая сухие ветки. Низкий столик украшал керамический расписной чайник, от носика которого вверх поднимался обжигающий пар. Рядом стояли одинокая чаша и миска с белым рисом. Царила тишина. Слуги слились с бамбуковыми стенами императорской спальни, покорно ожидая приказа. В открытые сёдзи, ведущие в сад камней, дул зимний ветер — грозный, пронизывающий, колючий. Но котайси его словно не замечал. Стан юноши был тверд и прям, лицо — серьезное, сосредоточенное, прикованное к зеркалу. В своем кипельно-белом нагадзюбане он напоминал присевшую отдохнуть на ветвь суги благородную птицу, пожелавшую окинуть взором мир. В молчании прошла не одна тяжелая минута. Затем котайси протянул руку к деревянному гребню и начал самостоятельно расчесывать длинные вихры цвета поспевшей пшеницы. Ровно в тот же момент спальня озарилась солнечным светом, расправившим крылья после ночного сна. Блики заиграли на стенах нежно-персикового цвета, украшенных росписью в виде зелени и прекрасных цветов сакуры. Широкая удобная постель была заправлена белым покрывалом, на котором с трудом удалось бы разглядеть хоть одну складку. Наследный принц не любил беспорядок. На низкой тумбе лениво покачивались стрелы ирисов, лепестки хризантем и нежные подушечки хлопка. Молодой человек поднял взгляд своих янтарных глаз и посмотрел в отражение. Гребень прошелся по длинному локону, следом по нему заскользил солнечный луч, словно поглаживая волосы, напитывая, лаская. Солнце раскинулось вокруг юноши божественным ореолом, благословляя принца. Он отложил гребень и чуть повернул голову в сторону, бросая кроткое: — Мидзуми, прошу вас. Служанка низко поклонилась и просеменила к господину. В ее холщовой сумке были припрятаны все необходимые для утренних туалетов инструменты: расчески, заколки, палочки, пудра для волос, украшения. Сегодня у котайси была важная миссия, и выглядеть он должен был соответственно. Мидзуми — искусница в прическах и не менее талантливая помощница в нарядах, это знала. Когда она бралась за дело, котайси всегда выглядел потрясающе, затмевая своей мудрой красотой даже солнце. Девушка провела расческой по светлым волосам, собирая несколько локонов, и принялась творить волшебство. Молодой принц ни разу не поморщился, даже когда волосы натягивались слишком сильно, ведь боль — лишь малая часть необходимой цены. С каждой секундой на его голове появлялся новый завиток, заколка, палочка, скрепляющая конструкцию. Две нежные пряди Мидзуми выпустила на лоб, придавая принцу статный вид для юноши его лет. Чуть ниже макушки собралось причудливое плетение, украшенное бутонами цвета ясного летнего неба. От висков шли неплотные косы, сливающиеся воедино у собранного пучка. Последним штрихом стала серебряная заколка с символом Императорского рода — хризантемой, от которой спускались мелкие морские бусинки. — Вы прекрасны, мой господин, — вновь поклонилась служанка. Котайси ей улыбнулся — благодарно, коротко. — Позвольте подать ваш наряд. Он не любил, когда ему помогали одеваться, но, тем не менее, промолчал. Котайси сменил ночной нагадзюбан на кимоно цвета морской волны, на длинных рукавах плавно переходящего в сливочно-розовую органзу. Мидзуми с беспокойством отметила, что кимоно стало сидеть на принце более свободно, чем в день контрольной примерки — он снова похудел. Служанка закусила губу, но ничего не сказала. Кимоно было расшито по воротнику орнаментом из цветов, на рукавах пестрели белые, взметнувшиеся ввысь журавли и завитки из дорогих нитей. Котайси выглядел величественно, достойно. Нельзя было сказать, волновался ли принц или сохранял поразительное спокойствие перед предстоящим визитом даймё — но держался прохладно и отстраненно. Впрочем, как и всегда. — Господин, может быть, вы все-таки поедите? — ненавязчиво предложила Мидзуми. — Благодарю, но нет, — покачал головой наследник японского престола. — Я бы хотел поговорить с отцом, пока еще есть время. Прошу, подайте чай в его кабинет. — Будет исполнено, — служанка поклонилась и удалилась из спальни котайси. Молодой господин неспешно обулся и вышел в сад. Величавые камни, расставленные по изобилующему в теплые времена зеленью саду, дремали. Снег припорошил их теплым одеялом, скрывая от мороза и негреющего солнца. Снежинки хрустели под ногами принца, удаляющегося к выходу из сада, построенного специально для него. Он жил и учился обособленно. У старого императора не было иных наследников, кроме него. Все они умирали в младенчестве от невыясненных причин, и, в конце концов, владыка Японии убедился, что его дети прокляты. А потому запрятал единственного выжившего сына за семью печатями, приставил к нему десятину личной охраны, которые проходили отбор непосредственно у императора, и даже не чурался обращаться к колдунам и ведуньям. «Страшные силы наложены на вашего сына», шептали они, «Ваш ребенок — проделки о́ни». Юноша жил в окружении недомолвок, сплетен и осуждения, а все потому, что его мать не была обычной женщиной. За ним семенили слуги. Они двигались, словно тени, плывущие за своим носителем по палящему солнцу, и наследник порой удивлялся — как им удавалось шагать так бесшумно? Особенно он, привыкший к тишине, привык различать каждый шорох осеннего листа на полуобнаженном дереве или скрип половиц, когда слуги натирали доски. Все свободное время принц только и делал, что обучался по древним трактатам. Он должен был разбираться в любом вопросе — политике, градоустройстве, коммуникации с народом, экономике, войне… Война. Слово осело горьким привкусом копоти и сажи на губах. Юноша остановился и поднял голову вверх, убрав от лица бумажный, ало-оранжевый зонтик с изображением журавлей. Снег тут же закружился над ним в причудливом танце, будто бы слышал струны сямисэна. Вспорхнув, колючая снежинка подлетела к руке принца и осела на кончик его длинного пальца. Через несколько минут она растаяла: фигурные края опалились и превратились в капельку воды. «И все прекрасное разрушается, стоит лишь дотронуться», печально подумал котайси и вновь поднял зонтик. Император Мэйдзи уже не спал. В последнее время он сильно хворал и нечасто покидал покои, предпочитая принимать письма и гонцов через своего наследника, но сегодняшний день стал исключением. Молодой принц привык видеть отца, более известного для народа как Мэйдзи, для него же — как Муцухито, — энергичным человеком невысокого роста с волевым лицом, густой бородой, венчающей широкую челюсть и сильный рот, с насупленными, кустистыми бровями, нависающими над небольшими, но выразительными глазами. Молодой принц помнил, как отец рассказывал ему о своем нелегком пути восхождения на престол. До его рождения страной правил сёгун из рода Токугава. Страна оказалась разрознена и исключена из мирового содружества, поскольку сёгунат выступал против отношений с внешним миром. Даймё — военные феодалы, обладающие властью автономных единиц, оказались во власти сёгуна. Политические игры посадили их в золотую клетку, состоящую из простой математической схемы: подчиняешься и преподносишь сёгуну благостыни — не облагаешься налогами. Молодой принц уже в раннем возрасте осознавал губительность этой системы, осознавал его и юный Муцухито. Сёгун обладал такой властью, что мог издать кодекс для императорской семьи! В нем говорилось, что члены правящей династии не могли касаться политических и экономических дел, они должны были лишь изучать науку, искусство, каллиграфию и задатки географии, но допускаться до государственных вопросов не смели. Кодекс также прописывал, что сёгун должен был спрашивать совета и разрешения у императора при разрешении важных дел, но, конечно, это правило осталось лишь строчкой на бумаге… Императоры попали в ловушку. Их изгнали из замка Эдо и поместили в замок Госё, где они должны были лишь исполнять ритуалы и молиться о благополучии страны. Им запрещалось покидать пределы замка, как птицам — их клетки. Страна оказалась погребена под мраком сёгуната, отрезана от мира и от своих истинных правителей. Взросление Муцухито пришлось на неясные и нестабильные времена, когда «перетягивание каната» качало маятник то в одну, то в другую сторону. Участились столкновения с западными «варварами», коими нарекали их в народе. Император Мэйдзи, а тогда еще совсем ребенок, часто слышал военные действия, разворачивающиеся подле замка Госё. Годами позже он признавался своему наследнику, что это нанесло ему душевную травму. Молодой принц его винить не смел, ведь ему никогда доселе не было известно, что такое война. Что такое выстрелы, лезвия, кровь и боль. Но однажды сёгунат начал терять свою власть. Даймё стали осознавать, что его щупальца расползлись по всей стране, захватывая все больше и больше территорий, а желания модернизировать страну по европейским канонам расходилось с видением новой Японской Империи. Тогда даймё, вооружившись поддержкой своих самураев и тайно организацией «сиси», начали планировать переворот, который должен был привести к восхождению на престол пятнадцатилетнего императора Мэйдзи. Его посвятили без должного почтения, празднеств и торжеств. Это была короткая церемония восхождения на хризантемовый трон, после которого Муцухито понял — его жизнь никогда не станет прежней. Он продолжал усердно учиться и получать углубленные знания, но он не был императором. Он был лишь напуганным мальчишкой. Действующий сёгун всеми силами пытался сохранить власть, но в конце концов был свергнут объединившимися даймё и самураями из отряда «сиси». Так, путем революций, дворцовых переворотов и насилия, его отец стал править огромной и разрозненной страной, в которой каждый автономный округ издавал свои указы, поставленный при власти даймё. К моменту появления на свет единственного выжившего наследника, ситуация в корне изменилась. Молодой принц пару раз стукнул деревянной обувью по дощечкам, сбивая снег, и прошел через открытые для него сёдзи. Слуги низко, практически в пол, поклонились ему. Котайси проследовал по светлому небольшому коридору, завернул вправо и оказался прямо перед императорской спальней отца. Коротко и негромко постучав, он получил разрешение войти и переступил через порог, тут же согнувшись в поклоне. — Доброе утро, император. — Тэх-хен, — с придыханием, перерастающим в кашель, сказал Муцухито. Откашлявшись в белоснежный платок, он поманил сына ладонью. — Не стой. Проходи. — Позвольте справиться о вашем здоровье. Вы чувствуете себя лучше? — Твои молитвы вылечат меня, сын, — император сплюнул сгусток мокроты и крови в платок. Тэхен ясно видел смущение и злость императора на свою слабость перед кем-либо, но он гордо вынес это. Котайси прошелся и сел за низкий круглый столик, накрытый скатертью. Посредине дымился чайник с узким носиком, рядом стояли две чаши для чая. Тэхен степенно присел и выпрямил спину, будто проглотил стержень. Прислугу император внутрь не подпускал, дабы они не видели беспомощность своего правителя, посему принц ловко отодвинул длинный рукав, взял чайник и разлил ароматно пахнущий мелиссой и лимоном чай по чашам. — Я слышал, императрица-консорт пришла в ярость, узнав о вашем назначении, император, — лаконично сказал Тэхен, хлебнув горячий напиток и даже не показав, что обжег язык. Мэйдзи позволил гримасе раздражения появится на лице. — Ах, Сёкэн всегда пребывает в скверном расположении духа. Она забывается, что ее роль связана с народом и публичными мероприятиями, а не с решением государственных дел, — император вновь закашлялся и приложил платок ко рту. Тэхен не разрешал себе чувствовать жалость к отцу, но гнусное чувство скреблось в сердце. Видеть некогда полного сил и энергии императора таким ослабшим было ужасно. — Сын, это твой первый прием без меня. Я знаю, ты учился вести переговоры, но даймё искусные обольстители разума. Они могут запутать тебя и начать склонять в свою сторону. — Мне это известно, император. Но, Вы знаете, мной движет желание помочь моему народу, и я ни за что не куплюсь на сладкие речи даймё — будь он один или целая армия. Вы многое сделали, чтобы поднять Великую Японскую Империю на ноги, и я хочу стать достойным преемником, — в глазах императора показалось отцовское тепло и гордость за сына. Он позволил себе улыбку на морщинистом, исхудавшем лице и коснулся пальцами руки Тэхена. Слегка сжал. — Твоя мать тобой бы… кха-кха… гордилась, — Мэйдзи утер губы и брезгливо отложил платок в сторону. Тэхен опустил взгляд на дымящуюся чашу чая. — Она всегда хотела принести пользу мне-кха… и своему народу, — наследный принц резко поднял голову и нахмурился. — Что подумают об императорском доме, когда узнают кто сидит на хризантемовом троне? — этот вопрос, жестокий, но прозаичный, не давал ему покоя. Чем ближе был день коронации, тем больше страхов и сомнений одолевало душу. — Наш народ никогда не примет императора не одной с ним крови. Я никогда не стану в их глазах повелителем и покровителем, а буду одним из мерзких о́ни. В лучшем случае… В худшем же сёгунат вновь попытается совершить переворот и свергнуть власть. Теперь у них будет не только поддержка даймё — теперь и простой народ ополчится против императора. Даже самые преданные самураи не боятся опорочить свою честь, когда дело касается таких, как я. Император Мэйдзи молчал. Его взгляд бродил по стенам, икебанам, по занавешенному окну, по чаше с чаем — он смотрел куда угодно, только бы не встречаться с глазами сына. Тот родился таким из-за своей матери, взял ее нечистую кровь в свои вены. Мэйдзи ничего не мог поделать с тем, что его сын принадлежал о́ни, что, прознай об этом хоть одна живая душа, его немедленно казнили бы собственные слуги. Ничего не мог поделать и с тем, что он полюбил его мать — юную леди Мицуко, которой уже давно не было в живых. Старые раны вновь вскрылись, как не проходящий абсцесс, причиняющий ужасную боль. Только эта рана находилась очень глубоко — в самом сердце. Он встретил прекрасную Мицуко, когда уже был женат на Сёкэн. Их связь была порочной и порицаемой, а милая Сёкэн не заслуживала измен. Она была девушкой из знатного рода, прекрасно воспитана и обучена светским манерам, и к моменту появления Мицуко они прожили вместе много лет. Только у них так и не появилось на свет дитя, придворные уже начинали шептаться. Император не молодел, а у него до сих пор нет наследников. Тогда, словно луч солнца после проливного дождя, появилась Мицуко. Добрая, нежная, ласковая девушка-о́ни, сумевшая скрыться среди гейш. Мэйдзи встретил ее танцующей в трактире «Золотой лосось» — и сразу же влюбился. Без памяти, утонул с головой, совершенно наплевав на то, кто она. Он привел ее во дворец и сделал наложницей. В их недолгом, но таком отчаянном счастье на свет появился Тэхен — единственный и последний сын-омега, о́ни, как и его мама. Мицуко суждено было умереть, а Мэйдзи остаться навечно с разбитым сердцем. — Разве, ненавидя свою натуру, не предаем мы себя? — спросил император, глотнув чая. — Твоя мать никогда не стеснялась быть собой. — И оттого умерла, — правдиво и жестоко отрезал Тэхен. — Моя мать не должна была становиться императрицей. — Престола — нет. Но она стала императрицей моего сердца. — Отец, — юноша устало потер пальцами переносицу. — Прошу, мы не говорим о сердечным делах. Империя Цин готовится напасть на наши колонии. Наше состояние неустойчиво… Если их разведчики узнают о твоей болезни, император Гуансюй не станет медлить и минуты. Его воины ворвутся на наши земли, а наша территория не обладает должной защитой. — Сам Гуансюй нам не страшен так, как страшна его мать. Мальчишка неопытен и занимает свое внимание искусством, а не войной. А вот его мать… — император скривил бледные губы, но тут же спрятал презрение за чашей. — Тэхен, она — ядовитая змея, которая действует скрытно, тихо и аккуратно. Она наш враг, Гуансюй лишь марионетка в ее руках. Тэхен замолк на несколько минут, обдумывая слова отца. Затем вздохнул, отпил остывающий чай. — Пора идти на аудиенцию, — юноша поднялся, тихо шелестя несколькими слоями нарядов, и почтительно поклонился отцу. — Скорейшего выздоровления, мой император. — Пусть ум твой будет чист… — тихо сказал император Мэйдзи. — А правление светло, — закончил за него девиз династии Тэхен и вновь поклонился, почти касаясь лбом половых досок. В зале для аудиенции все было готово. Сёгуны, даймё и подчиненные им самураи — лучшие из каждого отряда, заполонили дворец. Они напоминали каменные изваяния, облаченные в доспехи и шлемы самых причудливых форм. В просторном зале не было и намека на излишние украшения, которые указывали бы на богатство императорской семьи или придавали праздничной атмосферы. Тэхен лично распорядился убрать икебаны и гобелены, оставив только знамена — императора и наследного принца. Четыре красных знамени с золотой хризантемой на фоне покоились за императорским троном. Когда перед Тэхеном отворились двери, в грудь ударило неприятное чувство волнения. Оно защекотало пустой желудок, встало комом в горле, но котайси не позволил себе и на миг опустить подбородок. Он сделал шаг, затем еще один, и еще. Взгляды сёгунов и даймё приковались к нему: кто-то смотрел с интересом, кто-то — с неодобрением. Они ждали императора, но император явиться лично не смог. В кромешной тишине Тэхен дошел до ступеней, ведущих к трону, и обернулся, окидывая взглядом приглашенных. — Приветствую вас, сёгун из рода Токугава, даймё из рода Кии, Овари и Мито, а также ваших преданных воинов, — Тэхен чуть склонил голову в знак признательности — легкий, располагающий жест. В то же мгновение все самураи, как один, опустились на колено, и по залу разнеслось эхо стукнувшихся о пол доспехов. Сердце в груди Тэхена на миг перестало биться. — Великий котайси, наследник Великой Японской Империи, потомок Солнца и сын Хризантемового трона, — в один голос сказали мужчины, приветствуя юношу. После этих слов Тэхен присел на трон, степенно сложив длинные ладони на колени и устремив взгляд на воинов. Самураи встали и ныне смотрели на наследника Японского престола. Он чувствовал витающее в воздухе напряжение, которое опасно искрило, сверкало. Подняв ладонь, Тэхен пригласил первого даймё островной провинции — Инаба Кии. Молодой мужчина, получивший власть от предыдущего носителя титула, вышел вперед и поклонился. Не так, как следовало бы кланяться императору — и Тэхен с неудовольствием это отметил. — Господин Кии, расскажите, как обстоят дела на островных территориях, — приказал принц. — До провинций прогресс доходит не столь быстро, сколь нам того хотелось бы. Однако йена стала обиходной валютой, мы успешно развиваем банковский сектор и разрабатываем налоговое законодательство. После проведенных реформ институциональная структура возымела прочный фундамент для развития капиталистической экономики. Многие ремесленники хотят открыть свое дело — мы способствуем этому, как можем, — Инаба Кии поклонился. — Торговля со странами Запада развивается своим чередом. Мы получаем хорошую прибыль и исправно платим налоги. — Прекрасно, — котайси позволил себе короткую улыбку. — Инаба Кии, как вам уже известно, правительство более не участвует в модернизации экономики. Все возможные меры по смягчению перехода мы уже предприняли и позволили далее развивать вашу провинцию без «жесткой руки». Однако, я считаю целесообразным открыть на территории провинций фондовые биржи. — Фондовые биржи? — моргнул даймё. — Вы хотите вовлечь в экономику ценные бумаги? — В Киото эта практика уже обычна. Далее она переместится на северные и южные провинции, а затем — на островные. Для функционирования биржи необходимы квалифицированные сотрудники и специально отведенное место. Оно должно быть приметно и располагаться в центре экономического района. Тем самым мы не только введем ценные бумаги и сможем поддерживать экономику, обеспечивая ее рынком сбыта в столь непростое время, но и создадим рабочие места. — Невероятно мудрое решение, мой принц, — почтенно поклонился Инаба Кии. — На этом мой доклад окончен, а мой управляющий тщательно законспектировал ваше распоряжение. — Что ж, тогда прошу вас, Кэтсу Овари, даймё южной провинции, — Тэхен пригласил жестом следующего феодала для отчета. Он поведал о состоянии экономики — все было в порядке, не считая сельскохозяйственного сектора — год выдался крайне холодным и неурожайным. Тэхен с волнением отметил данный факт, ведь южные провинции всегда были источником продовольствия и кормовой базы для животных. Неурожайные годы грозили поднятием уровня бедности, безработицы и голода. В таком случае, им пришлось бы расширять связи с иностранными торговцами… А Тэхену этого ужасно не хотелось. Также Кэтсу Овари поведал ему о мелких беспорядках, которые устраивали антиимператорские приверженцы, но их сразу же пресекали. Виновных отлавливали, били розгами на глазах у всех и казнили. Тэхен не желал себе признаваться в том, что от этой новости у него побежали ледяные мурашки по коже. Сёгун при этом стоял и смотрел на Тэхена со смесью какого-то удовольствия, наверняка не простивший императору Мэйдзи свержение власти его предков. Когда доклад был окончен, Тэхен вынес вердикт: — Для предотвращения голода немедленно стоит начать строительство теплиц. В приоритете — рис и чай, то, чем можно будет накормить большинство людей. Как обстоят дела с запасами продовольствия и семян? — Позвольте, котайси, — выступил вперед управляющий экономическими делами южных провинций. — Запасов достаточно, чтобы прокормить жителей нашей территории и столицы, но… — Хотите сказать, мои люди должны голодать? — недовольно отозвался Инаба Кии. — Островная провинция — промышленный центр и голова международной торговли, что будет, если мы начнем обеспечивать только своих людей и столицу? — Вовсе нет, — возразил даймё южной провинции. — Мы приводим лишь сухие факты. — Почему запасов оказалось так мало? — перебил возникающий спор Тэхен. — Столица и южная провинция — это только пятьдесят процентов от общего числа империи. Что с остальными пятидесятью процентами? Куда они пропали? — Проливные дожди и стойкие морозы испортили большую часть, мой господин, — поклонился Кэтсу Овари. — Предки и боги разгневались на нас за наши грехи. — Не хочу и слышать об этом, — взмахнул ладонью котайси. — Это наша обязанность — кормить простой народ и наших воинов, и лишь после — есть самим. Почему вы не подумали об этом, даймё Овари? Почему заставляете меня сомневаться в ваших искренних намерениях? — Прошу прощения, котайси, — улыбнулся уголком губ сёгун из рода Токугава, который доселе молчал, — но не в вашей юстиции назначать и снимать даймё с поста. Это может сделать только император… или же сёгун. Я. Тэхен незаметно сжал кулак. Он понимал, что Ёсинобу Токугава — по факту, последний из сёгуната, будет подливать масла в огонь. И, тем не менее, из уважения к закону и традициям пригласил его на аудиенцию. Сёгун многие годы лелеял надежду свергнуть власть, и Мэйдзи, и Тэхен знали об этом. Однако, в руках Ёсинобу по-прежнему была сосредоточена крупная власть подчиненных ему даймё и, соответственно, самураев. Тихо убрать последнего представителя сёгуната Тэхен пока не мог, да и даже не знал, как. У него не было поддержки даймё, хоть все они и кланялись ему лицом в пол, за глаза все говорили, как есть. Не скупясь в грязных выражениях. Тэхен это знал, но и сделать ничего не мог. Глубоко вдохнув рваными порциями, котайси спокойно произнес: — При всем уважении, сёгун из рода Токугава, никто не вел речи о снятии даймё с поста. Я задал четкий вопрос, на который желаю получить четкий ответ. Поэтому, Кэтсу Овари, я спрошу вновь — как же получилось так, что большая часть запасов была уничтожена? — Природные стихии не в моей власти, мой господин, — поклонился даймё. — Покрытие амбаров исходилось, рабочие крестьяне не усмотрели вовремя. Лишь когда пришло ненастье, мы узнали о порче продовольствия. Одну часть испортили дожди, вторую — мороз, третью — крысы. «Как умело он снял с себя ответственность», раздраженно подумал Тэхен. «Виновата и непогода, и крестьяне, но только не он сам». Котайси начал раздражаться. Создавалось ощущение, что даймё внаглую над ним издевались, а сёгун лишь наслаждался этим представлением. На душе стало еще паршивее. — В вашей казне должно быть достаточно сбережений, чтобы возместить убытки, — ровным голосом отчеканил Тэхен. Даймё нахмурил седые брови, но принц парировал, откинул прочь его взгляд: — Если в казне средств недостаточно, возместите из личных сбережений. Ответственность, Кэтсу Овари, — это то, что ложится на наши плечи вместе с приобретенными титулами. Не вина природы и ваших крестьян, что вы не уследили за запасами и обрекли на голод многих людей. Не успел феодал южных провинций открыть рот, чтобы ответить, как двери зала с грохотом распахнулись, и на пороге все увидели даймё из рода Мито. Его старческое, мудрое лицо перекосило страшное волнение, маленькие глаза расширились от ужаса. В смятении и тишине он вместе со своим молчаливым самураем быстрым шагом прошелся по красному настилу и преклонил колени перед наследником империи. — Котайси, — с придыханием сказал даймё севера. — Ужасные новости достигли наших границ… — Говорите, — Тэхен от волнения не смог усидеть на месте, подскочил с трона, чувствуя, как бешено стучит в ушах сердце. Самурай присел на одно колено в уважении к наследнику, затем встал и посмотрел ему прямо в лицо — злыми, густо окрашенными ночью глазами. — Наследник Солнца, мое имя — Ксандр, и именно моих ушей первой достигла эта новость. Вчера в Шанхае погиб Ким Окюн, — самурай склонил голову, поминая погибшего политика. — Он прибыл с делегацией из Чосона, чтобы провести переговоры о перенесении границ дальше от Японской колонии. Не выслушав предложения, китайские воины зарубили его и повесили всех членов делегации, включая японского казначея. Гонец прибыл на север страны, где я и мой отряд вели патруль, и тут же сообщил мне об этом. Вечером того же дня я направился прямиком к господину Акихиро Мито, а с ним — сюда. Дело не терпит отлагательств. Тэхену захотелось схватиться за голову при всех. Повисла тяжелая, мрачная тишина, в которой можно было услышать общую, пугающую мысль. Объявив, что аудиенция закончена, котайси велел министрам упорядочить все поступившие к ним на рассмотрение дела и собрать немедленный политический совет. Сам же Тэхен бежал по коридору так быстро, что слуги не поспевали за ним. Полы одежд развевались на холодном ветру, более не придавая статуса, а лишь мешаясь под ногами. Сердце ухало в груди, как беспокойная птица. Войны с Империей Цин стали привычным и кровавым делом. Порядка восемнадцати лет назад император Мэйдзи смог заключить с Китайской державой мирный договор, но он всегда держался на хлипких бамбуковых столбах. Что император, что котайси оба понимали — когда-нибудь они рухнут, тем более под натиском власти, которую Япония возымела в Чосоне, фактически захватив ее и сделав своей колонией. О моральных сторонах этого вопроса Тэхен долго думать не мог: в империи росла промышленность, развивалась инфраструктура, и потому им требовалось больше ресурсов, территорий, рабочей силы. Да и местная элита желала повторить успех его отца путем реформ, однако Империя Цин и здесь встала на их дороге, кровавой бойней перекрыв путь к реформам. В том бою погибли и невинные граждане Японии. Никто этого не забыл. И не простил. Ким Окюн имел большое значение в Чосоне, поскольку являлся частью элиты и придерживался прояпонских взглядов. Япония была согласна помогать ему взамен на получение власти в стране путем «невидимого» влияния. Убийство столь важного политического деятеля могло означать лишь одно… Тэхен ворвался в покои императора без стука и застал его читающим древние пергаменты с выцветшими чернилами. Муцухито поднял глаза, спрятанные за толстыми стеклами очков, и по взгляду сына все сразу же понял. Слова Тэхена сорвались с губ и призраком пронеслись по холодной комнате… — Началась война.***
Утренний базар изобиловал запахами. Приятно было пройтись между рядами лавок, всматриваясь в разложенные товары, и ловить припудренным носом, давно отвыкшим от запаха обычной, уличной еды ароматы жареной рыбы, специй, фруктов. Сушеная сахарная хурма вызывала обильное слюноотделение, но майко отвернулся, не искушая себя, и прикрыл взор красным зонтиком. Над базаром витала причудливая дымка от костров и топящихся печей. Увеселительные заведения еще были закрыты, но хозяева протапливали помещения, готовясь к встрече гостей поздно вечером. Телеги с бочками и мешками стояли посреди дороги, закрывая проход. В бочках плескалась еще живая рыба. Она била хвостом по воде и деревянным стенкам, никак не беря в толк, почему не может проплыть дальше. Мутные глаза собратьев смотрели же на прохожих с лавок. Их тусклая и склизкая чешуя совсем не вызывала желания купить рыбешку, но продавцы кричали во весь голос, призывая взять у них деликатес. Под навесом жарили рисовые пирожки с кунжутом. Майко сглотнул вязкую слюну, желая вонзиться зубами в сладкую, ароматную булку, но лишь потер длинным рукавом нос, перебивая запах еды ароматом духов. Юнги уже и не лелеял надежду нагнать остальных майко и ока-сан Сокджина. После занятий в театре они решили пройтись через городскую площадь и базар, чтобы посмотреть украшения и, возможно, купить себе новые сандалии на деревянной танкетке. Юнги ничего из этого было не нужно, но ему так хотелось увидеть что-нибудь новое и разнообразить одинаковые дни в окиа. Сам не заметив как, он отстал от группы, хотя Сокджин строго-настрого велел оставаться рядом. Конечно, никто в здравом уме и не подумал бы причинить вред майко, но встречались разные господа. Некоторые не боялись осквернить древнюю культуру и наслаждались похабными шутками в сторону учеников гейш, считавших и самих гейш ойран. Оскорбительно и неприемлемо. Юнги старательно прикрывал прическу и кимоно зонтиком, чтобы в пестро разодетом юноше не признали ученика гейш. Ему проблем и без нападок со стороны мужчин хватало. Юнги уже заприметил знакомую дорожку, ведущую в окиа, как вдруг что-то заставило его остановиться. Какая-то неведомая сила, влекущая за собой Юнги — и тех путников, что встречались ей на пути. Музыка, она лилась, змеей скользя между шумом базара, разговорами людей, криками торговцев и шкворчанием готовящейся еды. Алой лентой она протянулась к Юнги и поманила за собой. Майко оглянулся несколько раз, чтобы убедиться, что ока-сан и со-учеников нигде нет, и скользнул в проем между двумя вплотную стоящими домами. Узенький переулок вывел его к площади. Летом там часто проводили фестивали, ставили палатки с едой и сувенирами, пускали шествия с муляжами и масками, а зимой она пустовала. Крыши домов не прикрывали просторную площадку, потому снег вихрами кружил над головами многочисленных зевак, столпившихся у одной из лавок со снадобьями. Юнги не смог пересилить любопытство — подошел поближе. То, что увидел юноша, заворожило его, как мотылька завораживает свет бумажного фонаря — последний в его жизни свет. Сидя на прогнившей дощечке и держа в руках старенький сямисэн, играл старик с длинной бородой. Его усталые глаза были опущены вниз, он не смотрел на собравшихся людей, отдавая всего себя прекрасной музыке, струящейся из-под морщинистых пальцев. Но завораживало присутствующих не это… Их заколдовал юноша, что порхал над усыпанной снегом землей, воздушный, легкий, точно лишенный костей. Изящный, прямой стан ласково изгибался назад, он откидывал длинные руки, облаченные в длинные рукава — и те взметались в воздух, подобно крыльям. Его лицо было прекрасно, прекраснее всех, что Юнги встречал на своем пути — а он видел много красавцев и красавиц. Этот юноша был вытесан из мрамора и огранен искусным мастером. Лицо незнакомца казалось небольшим, но в то же время правильным: высокий лоб прикрывали выбившиеся чернильные пряди, высокий нос был остр, губы цвета зимней розы изогнуты в нежной улыбке, а глаза… Глаза были невероятными. Глубокими, как море, и мягкими, как две перины. В них хотелось утонуть. Немощный старик со следами струпьев на лице и божественный юноша — что могло их связывать? Однако они дополняли друг друга. Старик играл мелодию, полную каких-то душевных мук, вскриков и утех, а юноша — танцевал. Танцевал так, что растворялся в музыке, в воздухе. Его белые одежды виделись продолжением снега, а длинные, черные волосы — ночи. Юноша вдруг замер, когда в мелодии наступила тишина, прижав в трогательном жесте ладони к груди. Актерский взгляд метнулся в толпу, и, стоило музыке вновь набрать обороты, незнакомец тут же закружился вокруг оси. Полы фурисодэ поспевали за ним, но никак не могли догнать. Он взметнул снег вокруг себя, как ураган, закружил в воздухе снежинки и резко сделал выпад в толпу, протягивая к ней руки. Мелодия сменилась на быстрые-быстрые мотивы, словно бег ребенка по мелководью, и юноша тоже побежал в ахнувшую от восхищения толпу. Не успел Юнги опомниться, как его красный зонтик оказался в его руках. Улыбнувшись майко уголком губ, юноша возвратился на свою импровизированную сцену. — Какой красивый, — завороженно шепнул кто-то рядом с Юнги. — Это ведь он, торговец травами, — сказал другой. — Как танцует! Ему бы в гейши податься… Юноша разговоров не слышал. Он был поглощен музыкой, и, заимев зонт, предстал в новом свете. Теперь он стал похож на прекрасный цветок или рубиновую каплю крови на снегу. Ловким движением руки незнакомец распустил волосы, с которыми принялся играть ветер; полилась тревожно-медленная мелодия. Как крадущийся тигр, он ступал и крутил в руках зонт, скрывая свой силуэт за полупрозрачной бумагой. Юнги казалось, что он вот-вот исчезнет — стоит лишь убрать зонт, и за ним никого не окажется. Но когда мелодия вновь пошла по параболе, он резко взмахнул новообретенным атрибутом и принялся кружиться с ним в руках, делая зигзагообразные движения руками, точно собирая плоды в невидимую сумку. Юнги лишь теперь заметил, что юноша был бос. Его глаза расширились от удивления и восхищения — не каждая гейша выдержала бы такое! Самурай со злыми глазами тоже обратил внимания на эту деталь. Юнги давно посматривал на него, выделяющегося на фоне черных зданий. Силуэт мужчины казался чернее черного, а взгляд чувствовался кожей. На загривке. Музыка подходила к концу. Медленно катилась вниз с небосклона, точно птица со сломанным крылом, и это чувствовалось в движениях танцора. Они стали рваными, будто болезненными, красивое лицо исказила маска боли и отчаяния, волосы хлестали юношу по щекам. Это было настоящее театральное представление для избранной публики — коей себя ощутил Юнги. Когда мелодия стихла, юноша сделал резкий вдох, — и все невольно сделали вдох вместе с ним, — и вскинул зонт над собой. Из-под его свода на волосы прекрасного танцора начали опадать лепестки белоснежных цветов… Зрители стояли в изумлении и не сразу начали аплодировать. Юнги опомнился и захлопал в ладоши, не отрывая взгляда от танцора. Он улыбнулся публике, уважительно поклонился и скрылся на несколько мгновений. Самурай со злыми глазами тоже растворился во тьме. — Юнги! — послышался недовольный окрик Сокджина. Он на всех парах спешил к ученику, всем своим видом показывая, что тому несдобровать. — Я ведь просил не отставать, почему не послушался? Какой ёкай тебя сюда занес? — Ока-сан, тут был юноша, он… — Юнги обернулся, чтобы показать удивительного незнакомца, но на его месте уже никого не было. Только старик со струпьями на лице кутался в старую ткань и держал меж губ самокрутку. Юнги несколько раз моргнул. — Танцевал… — И где твой зонтик? — забеспокоился ока-сан, разглядывая ученика. — Тебя что, ограбили? Ах, я ведь просил тебя быть осторожнее, особенно на таких местах, как рынок. — Вовсе нет, его не украли. Я сам отдал его. Ну, мне так показалось… — Сам? — удивился Сокджин. — Добрая твоя душа. Теперь из собственных сбережений оплатишь покупку нового, — ока-сан недовольно прицокнул языком. — Возвращаемся в окию, и не смей отставать на этот раз. Возьми, — учитель вручил Юнги нежно-зеленый зонт с золотой росписью рыбок кои. — А как же вы? — забеспокоился майко. — За меня не тревожься. А твой воротничок лучше не показывать лишний раз. Не говоря более наставлений, Сокджин повел непутевого ученика домой. С Юнги всегда было так — ненароком он выдавал нечто эдакое, от чего волосы шевелились на затылке. То неуклюже опрокинет масляную лампу со-ученику на кимоно, то разольет чай из чаши на традиционной церемонии, то вот, как сегодня, заплутает на рынке. Юнги был не майко, а сплошной ходячей катастрофой — оттого Сокджин так заботился о нем. Из майко, готовящихся стать гейшами, Юнги был самым юным и, пожалуй, самым бесталанным. Ока-сан и сам порой поражался, как ему удалось продержаться в окии так долго. «Наверное», подумал Сокджин, краем глаза наблюдая за следующим за ним майко, «благодаря своему незаурядному уму и непоколебимой воле». То, что другим доставалось легко, Юнги приходилось оттачивать долгими днями. Пасы с веером, связки в танцах, даже аккорды музыкальных инструментов — он не успокаивался, пока не стирал подушечки пальцев до кровавых мозолей. Не сдавался, если что-то не получалось с первого раза, хотя и страшно злился. В детстве он и вовсе напоминал Сокджину подобранного с улицы котенка — злого, шипящего, дикого. История появления Юнги в их доме далека от тех, к которым привыкли учителя и их ученики — обычно юношей и девушек отдают в возрасте десяти лет для дальнейшего обучения и проживания в окия. Конечно, не всем кандидатам удается пройти отбор: лишь самые красивые, талантливые и приспособленные сумеют продолжить обучение, чтобы в будущем стать полноправным и полноправной гейшей. У тех, кто не прошел… выбор не велик. Сокджин, еще до того, как занял пост, лично мог наблюдать это душераздирающее, несправедливое и горькое зрелище. Девчушка, потерявшая всю семью от вспышки странной болезни, пришла к окия, чтобы попробоваться в сикоми — первую ступень обучения на пути гейши. Может, будь она чуть красивее или будь ее голос чуть звонче, она смогла бы пройти отбор, но она была совершенно и незаслуженно обычна. К сожалению, мир гейш жесток. Уходили они на «покой» рано — с первыми морщинами. Неважно, сколь умным и красивым оказался бы этот человек, ему на смену всегда приходили другие. Сокджин знал это, как никто другой. Те ужас и боль, застывшие в глазах сломленной девушки, он запомнил навсегда — и после видел этот взгляд еще не раз. У нее было всего два пути: работать на каторжных работах за тарелку риса или… податься в юдзё. Проститутки. У Соджина вниз по позвоночнику всегда бежал липкий холодок — настолько неприятны были мысли о них. Он вполне себе понимал и то, что девушки и юноши становились юдзё не по своему желанию, не потому, что продажа тела доставляла им удовольствие. Однако люди не всегда видели грань между гейшами и юдзё, и даже ввели в обиход абсолютно оскорбительный по мнению гейш термин «карюкай». В него входило все, что было связано с развлечениями. Госпожа Кэтсуми — наставница Сокджина, что вырастила его и вложила в голову все имеющиеся знания, привила и любовь к прекрасному, однако с любовью пришла и ненависть — ненависть к юдзё, порочащих гейш тем, что ставили их в один ряд с собой. Они — просто развлечение для господ. Госпожа Кэтсуми жестко, что несвойственно бывшей гейше, критиковала это. Лишь с возрастом Сокджин понял, почему. — Э-э-ге-гей, — послышался сальный, хмельной окрик какого-то мужчины. Затем раздался позорный свист. — Ну куда же вы идете, красав-ик-чики? Присоединитесь к нам? — Не оборачивайся, — строго прошептал майко Сокджин. — Сделай вид, что ничего не слышал, — ока-сан не видел, но почувствовал, как Юнги кивнул. Вот почему госпожа Кэтсуми и сам Сокджин презирали это. Он, как наставник всех майко и гейш, пресекал все попытки со стороны оскорбить и унизить учеников. Он стоял за них горой, бился, как тигр, прятал их за своих телом, предпочитая получать оскорбительные возгласы в одиночку, и прививал чувство гордости и собственного достоинства, как некогда и его госпожа. Они не юдзё, что пытаются быть похожи, они выше этого, словно птицы, что летят высоко в небесах и не слышат криков снизу. А для Юнги, которого подобрали с улицы, такое похабное внимание со стороны было еще более оскорбительным. Сокджин не знал все истории, но… но догадывался, что с ним сделали нечто плохое. Ужасное. Юнги никогда не говорил об этом, но однажды лишь увидев перепуганного и озлобленного ребенка на пороге окия он сразу все понял. Юнги не ел, почти не спал, не мылся и уж тем более не позволял кому-то притрагиваться к себе. С ним пришлось общаться иначе: приручать, как котенка пантеры, потерявшего единственную кормилицу. Он всегда был одинок, шугался гейш, желавших с ним пообщаться, забивался по углам окия и под лестницы. Сокджин с содроганием сердца вспоминал эти ужасные дни. Он вновь оглянулся, чтобы увидеть лицо Юнги — теперь оно было ласковым, добрым и открытым. Невольная улыбка украсила губы ока-сан, ведь подобное с дикими зверьками может сотворить только любовь. Наконец, они добрались до окия. То было невысокое двухэтажное здание, полностью сделанное из дерева. На традиционной японской крыше начал собираться снег, укрывая дом гейш помпоновой, мягкой шапкой. Входом была арка, увитая диким плющом, с небольшим козырьком из черепицы. Под ним висели круглые часы, лениво отстукивающие время. Два бумажных фонарика припорошило, отчего казалось, что крупные снежинки просто-напросто зависли в воздухе. Проходя мимо, Юнги игриво стукнул один из них, сбивая снег, что тут же вспорхнул в воздух и защекотал ладонь майко. Ока-сан уже вошел внутрь и переобулся в домашнюю обувь, его примеру последовал и Юнги, оставив зонтик сушиться на крылечке. Обед уже давно кончился, так что майко остался голодным и пошел сразу в учебный класс. Сегодня им будут преподавать древнеяпонскую литературу — самый нелюбимый предмет Юнги в этом году обучения. Дни учеников были похожи один на другой: просыпались они рано утром, чтобы провести утренние ритуалы и привести себя в порядок, иногда им помогала прислуга, но в целом всегда справлялись сами, затем был скудный завтрак с обязательным завариванием зеленого чая, следом шли уроки, очень много уроков, сменяющих друг друга, поздно вечером им выделялся час на личные нужды — кто-то прогуливался в саду, кто-то читал книгу, кто-то просто молча лежал, а после отбой. И так день изо дня. Для Юнги вся его жизнь стала каким-то смазанным пятном, и он, как, впрочем, и другие майко, с завистью поглядывал на гейш. Они были божественно красивы, их наряды шили лучшие портные, волосы всегда красиво укладывали различными заколками и палочками, у них были подчеркивающие их естественную красоту макияжи, но самое главное, что у них было — это свобода. Относительная и спорная, но все-таки свобода. Они посещали знаменитые мероприятия города, подливали саке первым лицам столицы, даже сопровождали императрицу-консорта. У них была красота, молодость, связи и золотые монеты, чтобы обеспечить себе безбедное будущее. Но существовало и кое-что еще — жестокая конкуренция. За внимание мужчин, за место под солнцем. Юнги одновременно с желанием поскорее стать свободным боялся того, что его ждет… И кто его может ждать там, в недалеком будущем. Ведь Юнги не был таким, как обычные майко, гейши или учителя. Хлопнувшие сёдзи вывели его из раздумий и заставили вздрогнуть. — Добрый вечер, ученики, — поздоровался с ними Сокджин. Он сел за учительский стол, подогнув ноги под себя, сложил ладони строго на коленях и оглядел учеников. Юнги весь подобрался, выпрямился. — Как прошел учебный день? — Хорошо! — хором ответили майко. — И серо, — едва слышно добавил Юнги, но его реплика осталась неуслышанной или была проигнорирована. Он перевел взгляд в окно, наблюдая, как снег мягко ложится в сфере оранжевого света фонарей. — Я пришел с вами поговорить о церемонии становления гейшей, ведь она случится совсем скоро, — по классу разнеслись взволнованные шепотки взбудораженных майко. В последний месяц все только и делали, что болтали об этом. Сокджин мягко, спокойно улыбнулся и взмахнул ладонью — тут же наступила тишина. — Я понимаю ваше волнение. В этом году ритуал эрикаэ сопровождается вашим дебютом в «Летящей цапле» — традиционном ресторане для богатых господ. Каждый из вас выучит танец, который вы продемонстрируете на сцене, — майко снова взволнованно защебетали, как стайка испуганных птичек. Сокджин несколько раз хлопнул в ладони. — Прошу вас соблюдать тишину! Это — нововведение нашего окия. Таким образом, вы не только перейдете к титулу «гейша», но и сможете познакомиться с влиятельными людьми. Очень влиятельными. Хозяин «Летящей цапли» любезно согласился помочь нам в организации вашего выступления, потому что вскоре в столицу прибудут важные гости — чиновники из провинций, казначеи, крупные торговцы. Вы даже сможете найти для себя покровителя, — майко захихикали, смутились. Юнги раздраженно дернул щекой. — От них вы сможете получать красивые подарки: кусочки черепахового панциря, нефритовые подвески, серебряные украшения для волос, коралловые броши. Но помните, что дебютный танец — это лишь половина успеха, вы должны показать себя с лучшей стороны, — взгляд учителя упал на Юнги. — Показать ваш ум, чувство юмора, политическую осведомленность, а также духовное развитие. Это будет ваш первый традиционный банкет с приглашенными гостями, поэтому за вами закрепят столики, однако вас могут попросить пересесть и уделить немного внимания другим гостям — прошу, не пугайтесь. Максимум, который смеют у вас просить гости, — это игра в настольные игры и распитие чая. Не больше и не меньше. — Ока-сан, — поднял руку майко с первых рядов. Сокджин покровительственно кивнул, позволяя ему говорить. — А что… что, если… я слышал… — Фумио, прошу, говори открыто, — улыбнулся учитель. Морщинки проступили в уголках его глаз, оскорбляя красоту. — Ведь я здесь, чтобы ответить на ваши вопросы, чтобы вы не потерялись во время банкета. — Что, если кто-то по незнанию примет нас за ойран? — спросил Фумио. У Юнги неприятно заныло в груди от одной мысли, что такое возможно. Элитные проститутки… Майко зло ухмыльнулся. Сколько раз он слышал это в свою спину? Наверное, уже не счесть. Сокджин думал о том же. Он страстно желал присутствовать на банкете, чтобы избежать подобного, но не знал, позволят ли ему. Его майко так молоды, наивны и полны надежд на светлое будущее… Они совсем не знают мира гейш. Жестокого, насильственного и кровавого. Они не знают о тех жертвах, что поджидают их за поворотом во взрослую жизнь. Сердце Сокджина болезненно сжалось от этой мысли — он не понаслышке знает об этом. Он сам прошел этот путь от ученика до хранителя окия. — Такого… быть не должно. Все приглашенные гости — люди светские, образованные. Однако, если случится что-то из ряда вон выходящее, немедленно обращайтесь к распорядителю. Никто и пальцем не смеет вас тронуть. Я буду рядом с вами насколько смогу, обещаю, — ока-сан неглубоко поклонился, и все майко ответили ему таким же уважительным поклоном. — Значит, мы и на мияко-одори сможем попасть? — воодушевленно спросил майко около Юнги. — Безусловно, — ласково улыбнулся Сокджин. — На танцевальный фестиваль соберутся все гейши из района, чтобы продемонстрировать свои прекрасные танцы. Поучаствовать сможете и вы, но только при должной подготовке. Вы обязаны понимать, что мияко-одори и дебют в качестве гейши отличны, хоть и носят схожий характер. На своем дебюте вы не соревнуетесь в красоте или умениях танцевать, ведь за каждым из вас будет закреплен сегмент банкета, а на фестиваль попадают лишь лучшие из лучших. Отныне у вас будет лишь два месяца, чтобы подготовить, выучить и отточить танец. Все желающие смогут записаться у меня в начале марта, — учитель показал пока еще пустующий листик бумаги. — Что ж, полагаю, ознакомительная лекция может быть окончена. Еще остались у кого-то вопросы? — Сокджин обвел взглядом учеников. Никто не выказал более интереса, тогда ока-сан поднялся, сделал небольшой кивок головы в ответ на поклоны, пожелал ученикам приятного вечера и удалился. Майко вновь взорвались волной щебетания и обсуждения предстоящего дебюта. Все желали пошить новые наряды и достать из сундучков лучшие украшения, чтобы понравиться господам. Юнги же погрузился в раздумья, какой танец лучше всего подойдет для дебюта. Он не был столь умел в представлениях, однако у него все же получались кое-какие танцы. Первый — с двумя катанами. Это был вопиющий случай, когда майко взял в руки холодное оружие для искусного танца. Сокджин запротестовал, как только услышал эту идею, но когда увидел старания Юнги с двумя длинными палками, коими он заменял катаны, то разрешил майко показать свое умение. То был холодный, точно конец декабря, танец. Он был беспокойным, грубым и рваным, но в то же время показывал хрупкость жизни и ее мимолетный блеск — отражение факелов в лезвии катаны. Он целиком отражал характер Юнги и его непростую историю, потому и был его любимым. Второй — с веерами. Для него мастер специально на заказ создал два прекрасных веера, больше обычных примерно в полтора раза, но легкие и удобно ложащиеся в руки. Нежно-голубая бумага была расписана прекрасными журавлями, взмывающими в небо. Этот номер отражал мимолетность счастья, что, словно журавль в небе, пролетал над людьми, пока те не ценили синицу в руках. Он был о сожалениях и грусти, о разочарованиях и потерях, но надежде, что все еще можно вернуть… Этот танец поставил Сокджин. Он часто занимался составлением хореографией для своих учеников, однако эта стала для него чем-то личным, особенным. Когда ему в голову пришла идея, он не видел исполнителем никого, кроме Юнги. Одинокого, хрупкого, но не сломленного. — Юнги, ты заснул? — помахал у него перед лицом Фумио. Улыбнувшись, сказал: — Ты же и ужин так пропустишь. — Точно, — заморгал Юнги, оглядывая полупустой класс. — Спасибо. Я задумался. — О чем думал? — спросил майко, когда они с Юнги вдвоем покинули комнату. Фумио прижимал к груди старый учебник, который собирался по пути вернуть в небольшую личную библиотеку окия. — О своем дебютном номере. Ты уже знаешь, что будешь танцевать? — Да, — просиял он. — В последнее время я много разучивал танец «Зонтика в дождливую погоду». Нечасто танцевал его, потому что не все связки получались… Но, думаю, теперь я готов! — О, — приоткрыл в удивлении губы Юнги. — Эта постановка и правда прекрасна. Думаю, ты понравишься многим. — Спасибо, — Фумио благодарно поклонился. — У тебя еще есть время, чтобы подумать. Необязательно танцевать… Можно ведь и петь, и стихи читать, и сценку разыграть. — Ага, — неопределенно бросил Юнги. — Ну, я пойду в столовую. — Хорошо, еще увидимся, — и, помахав со-ученику на прощание, Фумио скрылся за сёдзи библиотеки. Есть особого желания не было, но Юнги с трудом протолкнул в себя рис, кусочек жареного тофу и запил все зеленым чаем. В свободный час перед сном майко решил отправиться в пустой танцевальный класс и немного порепетировать оба номера. Вместо катан у него были деревянные муляжи, — настоящее оружие ока-сан держал под замком, — а веера висели на подписанном крючке. В длинном зеркале Юнги внимательно следил за каждым своим пасом, движением рук, поворотами тела. Когда что-то не получалось, начинал все заново, даже если ошибка была минимальна. В голове снова и снова всплывал юноша, танцующий босиком на снегу… Было в нем что-то притягательное, колдовское, но и родное. Его мудрые глаза казались Юнги знакомыми, словно он уже встречался с ним, но где — никак не мог вспомнить. Майко опустил руки с веерами и подошел к зеркалу. Густые сумерки опустились на землю и погрузили комнату для практик в полутьму. В окне играли неровные отблески факела, танцуя на полу, словно рыбки в солнечном пруду. Юнги поднял ладонь и прикоснулся к зеркалу — неровная, мгновенная вспышка осветила его руку, и на секунду, — очень короткий миг, — он увидел не человеческую руку, а длинное крыло с белыми перьями, окрашенными на кончиках чернотой. — Ах! — вскрикнул Юнги и одернул руку. Наваждение тут же пропало, и на месте крыла была его обычная рука — бледная, с пятью пальцами. Майко сжал ее в кулак, прижал к сердцу и отшатнулся от зеркала, как прокаженный. Он давно… не чувствовал эту силу. — Кто же ты такой? — шепотом спросил самого себя Юнги, не совсем понимая, к кому конкретно он обращается — к танцующему на снегу юноше или себе самому.***
Сыро. Могильный холод тянул по ногам, забирался под плотную ткань одежды и склизким языком облизывал кожу. Воздух пропах затхлостью, плесенью и крысиным пометом. Тихий писк и копошение крохотных лапок раздавался где-то за коробками, но мужчина старался не вслушиваться. И не дышать. Он забился в угол, прячась за старый, пыльный стеллаж, и прижал ладони ко рту. Ноги по щиколотку оказались в ледяной воде — подвал затопило, и он уже не чувствовал пальцы на ногах. Однако все это меркло от одной мысли о том, что его ждет наверху. Кто его ждет наверху. Раздался смех, больше похожий на волчий вой, и следом над головой послышались шаги. Доски прогнулись, и пыль посыпалась на его голову. Мужчина зажмурил глаза и принялся молиться одними губами. Он мысленно прощался со своей матерью, с мужем, с детьми, ведь больше он их не увидит, да и они вряд ли получат его труп. По крайней мере, целым. — Знаешь, почему мне не нравится огнестрельное оружие? — послышался игривый голос сверху. Сердце мужчины сделало кульбит, скудная еда подступила тошнотой к горлу. Этот змеиный голос он слышал… и не раз. Он преследовал его в кошмарах, бросал в дрожь, заставлял озираться на улицах. — Потому что в нем нет души, — послышался удар в дверь. Били ногой. Некрепкое дерево жалобно скрипнуло, но не сломалось. Раздался второй удар, а следом за ним — хруст. — Ты не чувствуешь, как пуля входит в плоть. Видишь только результат — смерть, но никак в ней не участвуешь. Это нечестно. Снова раздался треск. Мужчина готов был зарыдать. Не выдержав напора, дверь разлетелась на обломки. Какая-то ее часть шлепнулась в воду, испугав разбежавшихся в стороны крыс и заставив мужчину часто дышать. Глупо было надеяться, что его не найдут, что за ним не придут. Предавая клан Минато-кай, он должен был видеть, — и видел, — такой исход. В тот момент, когда его дочь была на грани смерти, и им не хватало денег, другого выхода он не видел. Пойти к кобуну, чтобы вымолить еще денег под бешеный процент, он не мог. Он бы не расплатился, ведь даже не знал, что его дети ели бы на следующий день, и все, чего он хотел — спасти своего ребенка. Эту невинную душу. В руках у него была лишь информация о том, что Минато-кай хранят крупную поставку опиума и то лишь потому, что сам продал им это место. Некогда он был крупным торговцем, теперь же — лишь тенью самого себя. Он был никем, ничем. Пылью, что вот-вот сотрут с лица Земли. А шаги тем временем были уже на лестнице. Он шел медленно, крался, точно змей. Мужчина думал, что, стоит ему открыть глаза, и он увидит, как через рот он высовывает раздвоенный язык и ищет своего запрятавшегося крольчонка. — Убивать собственноручно — вот, что мне нравится, — вновь заговорил он, остановившись на последней ступеньке. Мужчина мог почти физически ощущать чужую улыбку. — Ты можешь контролировать, как клинок входит в плоть. В какое именно место. Захочешь убить быстро — ударишь между ребер, в сердце. Или в сонную артерию. Захочешь продлить мучения — можно начать с отрезания пальцев, рук или ног. Или каких-нибудь выступающих органов, — он ухмыльнулся, выпустив в воздух облачко пара. — Как думаешь, будет твоя смерть быстрой или же придется помучиться? Стал бы я так милосерден к тебе, предателю? — его убийца повел носом, глубоко вдохнул и посмотрел прямиком в ту сторону, где сидя дрожал бывший торговец. — Можешь ответить, ведь я знаю, что ты тут. — Я… — прохрипел мужчина. Воздух словно выбили из легких и пережали горло. — Я не сдамся без боя! — выдавив из себя предсмертный клич, он бросил в убийцу прогнившие доски, вскочил и на заплетающихся ногах побежал прочь. Участник Минато-кай ловко отпрыгнул от летящих деревяшек и погрузился ногами в ледяную, воняющую воду. Волна отвращения поднялась в груди, и его лицо перекосило от омерзения. Предатель почти на четвереньках бежал по лестнице, но не успел даже достигнуть разломанной двери, как его спины, прорезав воздух громким «Вш-ш-ш», достиг раскрытый веер. Нечто среднее между бульканьем и кашляем вырвалось из его груди: он замер, протянув руку к верному косяку, а затем ноги предательски подкосились. Он упал на колени и завалился лицом вперед, все еще пытаясь дотянуться рукой до выхода. — Какая мерзость, — сказал якудза, неслышно, словно призрак, материализовавшись над раненным. Он с трудом ловил губами воздух — длинные клинки, спрятанные в веере, пронзили его легкие в нескольких местах. Кровь пузырилась на губах, комом стояла в горле. Мужчина нагнулся, взялся за основание веера и медленно, наслаждаясь мучительными стонами, вырвал его из спины предателя. Поднял на уровень глаз и принялся рассматривать свое любимое оружие, отмечая с недовольством, что кровь испачкала тканевую основу, расписанную искусным мастером специально для него. Гнев пронзил стрелой сердце якудза. Он с размаху пнул истекающего кровью и задыхающегося предателя в живот, заставив разразиться приступом удушающего кашля вперемешку с кровью. — Отброс, — сплюнул мужчина. — Дальше с тобой разбираться будут другие. Якудза переступил через предателя, как через кучу нечистот, схватил попавшуюся по дороге шелковую накидку — видимо, принадлежавшую его мужу, — и вытер клинки веера. Сложив оружие, он завязал его на веревочку на поясе и заглянул в одну из комнат, где его люди обчищали и без того бедненький дом. Бывший торговец давно распродал то, что можно было продать, так что из имеющихся ценностей осталась только старая мебель да столовые приборы. Но самое интересное для предателя только начиналось. Двое в масках о́ни тут же бросили свои дела, завидев командующего, поклонились. — Произошла пренеприятная ситуация. Нужно доставить его к оябуну раньше, чем эта свинья покинет наш мир. — Будет исполнено, Чимин-сама, — уважительно откликнулся один из якудза. Вновь поклонившись, они спешно отправились в подвал, а Чимин — на улицу. Он терпеть не мог, когда что-то шло не по плану, особенно в его намерения не входило убийство этого торговца по неосторожности. Искалечить, помучить, может, отрезать пару конечностей — да, но точно не убивать раньше, чем до ушей дойдет приказ оябуна. Это ведь все равно, что распаковать долгожданный подарок за день до дня рождения — радость уже испытана, а в назначенный срок остаешься и без угощений, и без сюрприза. Чимин вышел на улицу и зачесал измазанными в грязи и крови пальцами выбившиеся из пучка волосы. Пятый по счету рейд за сегодня изрядно помотал Чимину нервы, усталость брала свое, и все, о чем он мечтал — это сигарета и теплая офуро. Сатейгасира забрался в повозку и устало развалился на жесткой скамье, без интереса слушая разговоры двух своих подчиненных — они говорили о награбленной прибыли и вечернем отдыхе. Его банда тоже устала, им требовался отдых, сытный ужин и удобная постель. Решением этого вопроса Чимин займется сразу же после возвращения в штаб-квартиру. Через несколько минут в багажный отсек без особой осторожности закинули тело предателя, и якудза направились восвояси. Тяжелый рабочий день почти подошел к концу. Штаб-квартира располагалась неподалеку от центра, намного ближе к императорскому дворцу, чем того хотел бы сам император и его дражайший наследник. Чимин был наслышан о том, как к ним относилась семья, привыкшая жрать с золотых тарелок, и его, ровно как и остальных членов Минато-кай, это ни капли не волновало. Лишь на словах они пытались «бороться со злобными борёкудан», на деле же император, — через подставные лица, — частенько просил их расхлебывать императорское дерьмо, коего в столице, конечно, было поменьше. Но стоило выбраться за пределы, и эта грязь заполоняла каждый уголок империи. Высшие чины не могли до нее дотянуться, пока сидели в своих богато обставленных домах в окружении прекрасных юношей и девиц, так что работать с подобным доводилось таким, как Минато-кай. На активно размножающиеся бордели, сбытовые рынки наркотиков, игорный бизнес и перевозку оружия закрывали глаза, поэтому якудза сами стали хозяевами теневого сектора. В Киото Минато-кай была лидирующей организацией, но не единственной — конкурентов во все времена было достаточно. Просто они были сильнее остальных. Их глава, оябун, смог наладить выгодное партнерство с охраной, через них — добрался и до императорского дворца, ему подчинялись крупные торговые точки и даже порты. Они держали Киото в ежовых рукавицах, что влекло за собой несогласие других банд. Когда действующий оябун Минато-кай только пришел к власти, ему бросил вызов глава параллельной организации, в те времена полностью покрывающий два крупных морских порта и несколько точек наземных границ для перевозки нелегальных товаров. У Минато-кай тогда во владении были игорные дома Киото и пара-тройка борделей, что, по большей части, было очень мало, но прибыльно и позволяло держаться на плаву. Оябун не только разбил бросивших ему вызов, но и забрал все, что им принадлежало. Ему тогда было лишь двадцать пять. Между бакуто и тэкия все еще возникали стычки, которые оябун Минато-кай, впрочем, быстро гасил, пока они не привлекали внимания. Через несколько лет в ряды бакуто вступил Чимин. Во времена власти сёгуната бакуто считались не просто бандитами, они приравнивались к отребью, которое только и могло в этой жизни, что проигрывать деньги. Вот только приверженцы этой группы не только занимались игорным бизнесом, они также были искусными воинами, ибо некогда принадлежали к классу самураев — сейчас об этом предпочитают не говорить. Сам Чимин решил вычеркнуть из своей биографии ту часть, где он верной собачонкой служил своему сюзерену, что вышвырнул его без гроша в холодную зимнюю стужу. Все, что он умел — это убивать. И он начал убивать для якудза, что подобрали его, пригрели и посвятили в свои братья. За пять лет он дошел до звания сатейгасиры и получил благословение оябуна, собрал свою банду и ныне разбирается с мелкими выродками из тэкия — или их прихвостнями. Когда пришло время свергать сёгунат, обратились за помощью именно к бакуто, что, в отличие от возгордившихся самураев, дрались яростно и беспощадно. Они вихрем ворвались на политическую арену, однако, как говорит действующий оябун: «Добиться власти — это лишь малая часть победы. Гораздо важнее ее удержать». Такое не могло пройти мимо внимания приверженцев тэкия. Тэкия — банды из грязных бродяг, обделенных ронинов, мелких воришек, вымогателей и торговцев всякого рода некачественной дряни. Чимин считал их не более чем грязью под своими ногтями и давно предлагал вырезать этот род, как помойных крыс, но оябун пресек это предложение. Им хватило междоусобных войн во времена переворота Мэйдзи. Бакуто не нужно было доказывать, кто стоит во главе, ведь это было ясно и так, хотя император до сих пор называет их снисходительно «борёкудан» и призывает бороться с преступностью, все члены якудза знают, в каком пуху императорское рыльце. Чимин устало разлепил глаза и увидел через брезент, что они уже на месте. Потянул затекшие конечности и спрыгнул на припорошенную снегом каменистую кладку. На столбе развевался порывистым ветром белый флаг с эмблемой Минато-кай. «住», заключенная в круг из полосок, змеей переливалась на ветру. Чимин забрал из повозки конфискованные катаны, кивнул своим ребятам, и они отправились внутрь. Длинный двор, поделенный на секции, встретил их тишиной. Только снег скрипел под ногами. Вдалеке сатейгасира увидел, как на тренировочной площадке проводят учебные бои новобранцы. Прислушавшись, можно было услышать и приглушенное ржание лошадей в стойле. Выложенная камнем дорога привела его на террасу, оттуда — на крыльцо дома. Согнувшись, слуга натирал хрустящие от чистоты доски. Второй слуга тут же подскочил к Чимину, готовый немедленно исполнить любой его приказ. — Вас уже ожидают, господин, — глубоко поклонившись, промолвил юноша. — Сообщить оябуну о вашем прибытии? — Не стоит. Справлюсь. А вот его приведи, — слуга без лишних вопросов понял, о ком идет речь, и поспешил выполнить приказ. Долгие, мрачные коридоры привели Чимина к кабинету оябуна — небольшому, густо заставленному. Одинокие сёдзи вели на крытую террасу и в сад, который изобиловал сочной красотой и пением птиц весной, а холодными зимами был неспешен и спокоен. Оябун — впрочем, как и всегда, — занимался бумажной волокитой, не поднимая тяжелой головы. Кобун сидел подле него и с мрачным выражением лица читал какое-то письмо. Казалось, они оба обрадовались появлению Чимина, разбавившего их серый день хорошими новостями. — Намджун, — сатейгасира низко поклонился оябуну. — Хосок, — второй, не менее низкий поклон был отпущен кобуну. — Рад сообщить, что рейды прошли успешно. Нам удалось захватить ценные бумаги, которые вскоре доставят прямо в ваш кабинет. Холодное оружие изъято, все предатели, которым было суждено умереть, умерли. Но кое-что пошло не по плану, — он вновь поклонился — теперь извиняясь. — Что-то всегда идет не по плану, — спокойно сказал Намджун, хрустя затекшей шеей. — Ты привел предателя? — Да. С ним как раз и произошла… заминка. Он дал небольшой отпор, мне пришлось его ранить. — Ранить? — усмехнулся уголком губ кобун. — В твоем понимании «ранить» — это, как минимум, вывернуть внутренности наружу. Так что случилось? — Всего несколько колотых ран. Но, — Чимин устало прицокнул, — в жизненно важные органы. Боюсь, у него осталось не больше десяти минут. Парни его подлатали, как смогли, но… — Понятно, — прервал его Намджун. Зашуршали складки одежды — мужчина поднялся со своего места. Размял ноги, помассировал шею, подошел к стенду, на котором висела его катана, и взял ее в руки. Она приятно холодила кожу, как будто он окунул ладони в стылую воду после раскаленного песка. — Ты приказал, чтобы его привели? — Да, оябун. Надеюсь, вы не злитесь, что я позволил себе отдать этот приказ. — Если бы я злился из-за каждого приказа, что вы отдаете, у меня не осталось бы времени решать действительно важные проблемы. Пойдем, — сказал оябун, повесив ножны с катаной на пояс. — Невежливо заставлять дорогого гостя ждать. Кобун и сатейгасира следовали за оябуном. Он был молчалив и мрачен, коим был всегда, когда собственноручно разбирался с предателями. Он не пугал грозными речами, избиением, не размахивал оружием. Он лишь смотрел — тяжело, долго, и молчал. Никогда нельзя было понять, какие демоны роились в его голове в этот момент, и какой приказ слетит с губ. Это пугало. Его темная сила, тянущаяся из глубин сердца, расползающаяся рекой от его силуэта, его власть. Казалось, что даже его тень была темнее, чем тени всех присутствующих — и Чимин не раз подмечал это даже в самое мрачное время суток. Оябун был похож на благородного, статного, мудрого тигра. Властителя, царя зверей. Кобун же более напоминал ему пантеру — гибкую, хищную и смертоносную. Он совсем не удивился, когда Намджун, встав у руля Минато-кай, поставил на место второго по важности человека Хосока. Любой из якудза смог бы доверить ему свою жизнь, а Чимин и без того был ему ею обязан. — Вакагасира еще не вернулся? — едва слышно спросил Чимин. — Нет. Что странно, — не повернув головы, ответил Хосок. Сатейгасира нахмурил брови — через левую тянулся кривой шрам. Он давно уже должен был возвратиться в штаб-квартиру. Перед оябуном открылись двери, запустив внутрь ледяной, кусачий ветер. Намджун сделал шаг на деревянный настил и увидел перед собой отряд сатейгасиры. Они стояли ровным полукругом, бросив в центр предателя. Тот почти не дышал, лишь изредка пытался втянуть воздух ноздрями, со свистом выходящий вместе с потоками крови через легкие. Почти мертв и свободен, но из рук оябуна так просто не ускользнуть. Намджун поднял ладонь, дав знак, и из тени тут же появился мальчишка. Кто-то из слуг боязливо толкнул его в спину. Десяток стрел тут же направились в его тонкую, почти прозрачную фигуру, как будто бледный мальчишка, едва стоящий на ногах, мог нанести вред десятку подготовленных воинов. Кобун едва заметно дернул головой, стараясь получше его рассмотреть, но столь мимолетный жест остался незамеченным никем. Едва шевеля ногами, таща за собой полы слишком большого, белого балахона, юноша подошел к основанию лестницы и поднял мутные, как будто слепые глаза. Но он все прекрасно видел. Под напускной хрупкостью скрывался настоящий демон. — Вылечи его раны, — голос Намджуна ударил мальчишку хлыстом. Несколько мгновений распущенные волосы цвета снега трепал ветер. Он хлестал локонами по щекам, спине, кусал за оголенные запястья, скрепленные наручниками. Затем юноша медленно обернулся и посмотрел на страдающего человека. Побрел к нему, и в этих шагах заключалась вся тяжесть человеческого горя. Он шел так, будто каждый шаг — это мучение. Ветер агрессивно взмыл в вышине и ударил его горстью снега в лицо. Хосок чуть нахмурил брови. Наверное, увидь он этого мальчишку на фоне сугробов, то никогда бы не нашел — наряд, волосы, даже кожа были белее белого. Кобун… запомнил его другим. Юношу привезли сюда несколько месяцев назад, и Хосок заметил новоприбывшего лишь в тот момент, когда его толкали в спину, вытаскивая из повозки. Более о судьбе этого бедолаги он ничего не знал, хотя и был наслышан, на что тот способен. Но месяцы назад его лицо было живым, волосы — черны, а в глазах блестели искры. Сейчас он стал лишь тенью того, кем был — хотя кобун и не знал его вовсе. Мальчишка остановился у страждущего, сел на колени в снег и протянул к нему руки. Наручники тихо звякнули, и вместе с тем он услышал, как нервно натянулись тетивы со стрелами, готовые полететь в него. Его узкие ладони легли на едва теплую спину. Мужчина сделал резкой вздох, как от боли, а после затих. Якудза стали свидетелями чуда в ту ночь. Чуда или проклятия. В глазах Чимина плескался неподдельный интерес, кобун смотрел на него с напряжением, и лишь Намджун был абсолютно спокоен — или лишь казался таковым. Некоторое время ничего не происходило, но спустя мгновения Хосок заметил, как на белом балахоне на спине мальчишки начали проступать кровавые, неровные пятна. Его зрачки расширились настолько, что почти заполонили собой радужку. Мальчишку тем временем начало колотить, руки задрожали, его словно било разрядами тока. Не выдержав, он закричал и согнулся, но не позволил себе отстраниться от мужчины, яростно вцепился в его грязную, окровавленную одежду. Тем временем дыхание предателя выровнялось, к лицу прилила кровь, а тело начало теплеть. Когда все закончилось, мальчишку какой-то неведомой силой откинуло от него, и он упал на землю, рвано и тяжело хватая ртом воздух, как будто его было мало. Он чувствовал, как кровоточат дыры на спине, из которых толчками выходил воздух и кровь. Он схватился за балахон на своей груди, желая разорвать его, впустить в легкие больше воздуха. — Поднимите его, — дал приказ Намджун, даже не глянув в сторону перепуганных слуг. Те беспрекословно подчинились, подбежали к юноше и насильно потянули того вверх, хотя ноги совсем не держали. Хосок разглядел на месте, где лежал мальчишка, след и кровавые пятна в районе спины. — Как это возможно? — недоумевая, пробормотал Чимин. — Воды, — коротко сказал Хосок, смотря на мальчишку. — Принесите ему воды, — кобун поймал на себе заинтересованный взгляд Намджуна, но тот ничего не сказал. Мальчишку отвели в сторону, усадили на припорошенную снегом скамью и дали выпить из ковша. Ему стало легче, но мандраж еще не отступил, так, что он чуть не расплескал всю воду. Предателя тем временем усадили на колени и завязали руки кверху, к балке. Его привели в себя — окатили из ведра студеной водой, а злой ветер, точно наслаждаясь мучениями, тут же принялся кусать влажную кожу. — Где я… Где… — мужчина разлепил глаза и тут же пожалел, что вернулся из мира мертвых. — Нет! Нет-нет-нет, оябун, я… — Замолчи, — властный голос заткнул его рот кляпом. — Теперь здесь буду говорить только я, — он спустился по ступеням медленно, крадучись. Только завывания ветра и хруст снега разрывали зловещую тишину. Намджун остановился у подножия, так, чтобы его было видно. — Мидзугава Такэси, я ведь правильно помню? — вопрос был риторическим, не требовавшим ответа. Бывший торговец нервно кивнул. — Ты оказал нам большую услугу, продав свои склады. Мне показалось, я отплатил сполна, и даже больше, чем требовалось. Ты ведь даже смог перевезти свою семью в новый дом недалеко от центра столицы, — как бы невзначай сказал оябун, но Мидзугава расслышал в этом скрытую угрозу. Оябун прекрасно знал, где и как жил предатель. Его сердце принялось стучать о ребра, как сумасшедшее. — И чем ты отплатил мне? Предательством? — уголок губ Намджуна потянулся вверх. — Моя семья ничего не знала! Они ни при чем! Мой ребенок… он сильно болел! Все деньги я потратил на лекарства, но… но было недостаточно! Оябун, прошу, не трогайте мою семью! — Интересно, — растягивая гласные, протянул Намджун, играя на его нервах, как на струнах сямисэна. — Почему же я должен сжалиться над тем, кто не раздумывая вонзил кинжал мне в спину? Предал, даже не подумав? Ты можешь назвать мне хотя бы две причины, и, если я не найду на них своих контраргументы, я тебя отпущу, хоть ты этого и не заслуживаешь. Ведь я, в отличие от тебя, держу свое слово. — М-моя дочка, — всхлипнул Такэси. — Это моя главная причина. Она при смерти, я не мог… Не мог смотреть на ее страдания! Она умирает! Врач выписал нам счет, с которым мы бы не смогли расплатиться. А он-ни… — слезы беспорядочно, уродливо текли по его щекам. Он перешел на крик: — Они пообещали намного больше! — Кто — они? — подал голос кобун. — Хёби-кай, — дрожащим голосом ответил Мидзугава. — И ты им поверил? — не скрывая иронии в голосе, спросил оябун. — У м-меня не было выбора… Не было… Моя дочь, она… не протянет и месяца, — мужчина позорно разрыдался у всех на виду. Мальчишка, что вылечил его, смотрел на эту душераздирающую сцену со слезами на глазах. Он понимал боль этого человека. Он тоже лишился всего из-за этих монстров. — Прошу, я расплачусь с вами, я отдам вам что угодно, только дайте спасти дочь. Можете убить меня так, как только захотите! У меня ничего нет, кроме моей семьи! — Верно, — холодно ответил Намджун. Ни один мускул его лица не дрогнул. — Знаешь, Мидзугава Такэси, я тоже видел смерть своего родного человека. Но я не был таким низменным существом, как ты. Я работал сутками напролет и спал лишь пару часов в день, чтобы накопить денег и продлить жизнь этого человека хотя бы на день. Ты же пошел очень легким путем, предав того, кто мог бы протянуть тебе руку помощи. Как думаешь, почему я позволил спасти тебя и не дал умереть вот так просто? — мужчина, дрожа и всхлипывая, замотал головой. Он не знал и даже знать не хотел, почему. Намджун пугающе улыбнулся. — Есть много вещей, на которые я смотрю сквозь пальцы. Но кое-чего простить я не смогу никогда и никому. Это предательство. Самое низкое и грязное, что может сделать человек, обладающий хотя бы толикой твоего доверия, — оябун замолчал, наблюдая, как Такэси ревет от осознания, что сам загнал себя в эту ловушку. Понимал, на что шел, осознавал риски, а теперь провалился. Его жизнь закончена. — Приведите пленных. Трое якудза ушли на несколько минут и вернулись уже не одни. У Мидзугавы расширились глаза от ужаса, когда в сопротивляющихся людях, которых вели конвоем, он узнал свою семью. Мужа, дочь, младшего сына… До той поры он думал, что самое страшное уже свершилось. Но нет. Самое страшное лишь ждало его впереди. Он закричал не своим голосом, начал дергаться, извиваться, желая побежать к любимым. Веревки до крови впились в его кожу, багровые капли стекали по рукам и закатывались за рукава. Мальчишка-лекарь почувствовал, что его вот-вот вывернет и схватился на голову. Его замутило от мысли о том, что сейчас произойдет. Кобун то и дело бросал на него взгляды, но ничего не предпринимал. — А вот и кульминация шоу, — не без удовольствия протянул Чимин. — А потом можно, наконец, расслабиться. — Вы хорошо поработали сегодня, — похвалил Хосок. — Жаль, что из-за предательства одного умрут все. — Как и бывает обычно, — равнодушно пожал плечами сатейгасира. — Рыба гниет с головы. — Оябун, прошу! Умоляю, я сделаю все для вас, все, что вы скажете, только отпустите их! — рыдал Такэси. Его муж был зареванным и избитым — глаз заплыл, губы распухли от ударов, синяки и гематомы покрывали тело. Сына не тронули, но его глаза были стеклянными, он вел себя, как кукла, не реагировал ни на что. А дочь была едва в сознании… Ее бросили на землю, и она упала лицом в снег. Она была бледной, холодной, ее спутанные черные волосы ореолом раскинулись около головы. Она и так уже была почти мертва. Якудза бы даже сжалились над ней, прекратив ее страдания. — Они не сделали ничего плохого! Ничего! Я молю… — Да, — сказал Намджун. — В том и горе, что они прожили праздную жизнь, всегда соблюдали законы и были хорошими людьми. Им не повезло стать твоей семьей. Если бы глава их семейства не был предателем, они остались бы живы. Муж дальше вел хозяйство, сын рос будущим помощником, а дочь выросла и вышла бы замуж или стала гейшей — если бы выжила. «Если бы». Хорошее сочетание — и грустное. Оно показывает то, чего ты лишил свою семью. — Прошу… — едва слышно прохрипел Мидзугава, ничего не видя перед собой из-за слез. — Не нужно меня просить. Я не услышу. Увы, но такова человеческая натура — сделать фатальную ошибку, а потом молить кого-то, чтобы ее исправили, — Намджун неспешно подошел к пленнику, трясущему в рыданиях. Катана звякнула, когда оябун достал ее из ножен. Острие коснулось уязвимого места под подбородком и вынудило его поднять голову. На губах Намджуна играла едва уловимая, — и жуткая, — улыбка. — Не опускай глаз. Я хочу, чтобы ты запомнил каждое мгновение и получил то, чего заслужил, — Намджун отвел взгляд в сторону и дал безмолвный приказ. Мальчишка, завидев двух якудза, что вели рычащих и вырывающихся бойцовских псов размеров с крупных волков, сразу понял, что произойдет дальше. Они были черными, как самая темная ночь, и свирепыми, как самая кровопролитная война. Они были опасными. Они были созданы убивать. Грудь сдавила паника, его и без того полные ужаса глаза переполнились животным страхом. Это было так подло. Низко, гнусно, несправедливо. Жуткие воспоминания о кончине его собственных родителей и братьев вихрем пронеслись в белокурой голове. Его начало трясти. Запах мокрой шерсти и смрадного дыхания вызвал волну тошноты. Мальчишка согнулся и принялся плеваться желчью, привлекая к себе внимание. Слуги брезгливо отпрянули от него, позволяя тому упасть на колени и вцепиться пальцами в мгновенно тающий снег. Сатейгасира, завидев эту нелицеприятную картину, ухмыльнулся и закатил глаза. — Надо же, а наш ручной монстрик — та еще неженка. Вот уж не ожидал, — Хосок глянул на него боковым зрением, но ничего не сказал. Собак тем временем подвели к Намджуну. Они бесновались, вспахивали могучими лапами снег. С обезображенных морд капала вязкая слюна, а белые зубы блестели в свете факелов. Оябун улыбнулся своим питомцам и потрепал каждого за ушами — те примолкли, даже издали нечто, похожее на скулеж. О, Намджун знал, как чувствовали себя эти звери, как болело у монстров в груди. Мидзугава в ужасе отпрянул от псов, боясь, что они по велению господина вцепятся в него и убьют. Намджун, не убирая ладони с головы рычащего пса, сказал: — Это Хора, Ши, Кига и Торунедо. Хочешь знать, почему их так называют? — спросил оябун, слегка склонив голову вбок. Мидзугава, всхлипнув, покачал головой. Намджун ухмыльнулся. — Жаль. А придется, — он присел на корточки и позволил Хоре — ближайшей черной собаке со шрамом через весь глаз, лизнуть себя в щеку. — До того, как попасть ко мне, они были бойцовскими псами. Участвовали в шоу для богатых чиновников, которые получают удовольствие, когда умирают другие. Тебе ведь известно, что это за шоу? — Намджун с фальшивой нежностью убрал острием катаны липкую прядь со лба Такэси. — Я никогда… не видел ничего… — Тебе известно, что это за шоу. А вот этого красавчика, — он потрепал Кигу, скалящего зубы, по холке, — точно видел однажды. Забыл, ха? Ты ведь лично поставил на то, что он выиграет, — Намджун мрачно улыбнулся. — Знаешь, почему я дал им именно такие имена? Потому что они смерчем несутся за своими жертвами и стелют за собой ужас. Потому что ими овладевает голод при виде своих жертв — жертв, что некогда были их мучителями. Как думаешь, Такэси, это справедливо — награждать мучителей смертью? — губ оябуна вновь коснулась улыбка. — А предателей? — Моя семья ничего не сделала! — заорал Мидзугава, дернувшись в сторону Намджуна, желая причинить ему хоть какую-то боль. Хора среагировала мгновенно — оскалившись, она кинулась в его сторону, чтобы защитить своего хозяина. Но оябун резко выставил руку, останавливая собаку в полуметре от лица Такэси. Хора злобно зарычала, остальные псы тут же подхватили ее вой. Мидзугава в ужасе прижался к столбу и зажмурил глаза, трясясь всем телом от страха, ужаса. Намджун ухмыльнулся, казалось, даже бровью не повел. — Я мог бы дать ей сожрать тебя, но это было бы слишком просто, — оябун встал. — Хватит этого представления. Отпускайте их. Поводки были сброшены наземь. Псы одновременно, словно по команде, набросились на семью Мидзугавы Такэси. Хора — самая маленькая из них, взялась за дочь. Та уже не шевелилась и была легкой добычей. Зубы Хоры впились в изгиб ее тонкой шеи, перекусывая сонную артерию и ломая позвоночник. Кровь брызнула на девственно-чистый снег, что тут же принялся таять в кровавые лужи, а, присмотревшись, можно было увидеть и тоненький пар, поднимающихся от них. Крики боли и ужаса заполонили штаб-квартиру. Кричал Мидзугава, кричал его муж и сын. И мальчишка-лекарь тоже кричал от неясной боли, от чувства предательства. Он знал, что кровь этих невинных людей была и на его руках, хотя он не тронул их и пальцем. — Нет! Нет! Не-е-ет! — кричал раненным зверем Такэси, но ничего не мог сделать. Веревки так крепко впились в его плоть, что он уже их не чувствовал. Его тело не имело значения. Его душа и сердце разрывалось на части, рвалось с хрустом, треском, хлюпаньем. Или то было хлюпанье отрывающейся от костей плоти его мужа… Воздух пропитался кровью, мочой и страхом. Именно так пахла смерть. Младший сын Такэси, не выдержав напряжения, испражнился прямо себе под ноги. Торунедо снес его с ног, подмял под своим мощным телом и зарычал прямо в лицо. Мальчишка, очнувшись от шока, завопил не своим голосом, принялся крутиться, изворачиваться, но было поздно. Торунедо вонзил зубы. Клыки глубоко вошли в щеку и глаз, сомкнув челюсти, он вырвал кусок плоти с его лица. Кровь брызгала фонтаном. Собаки, снег и жертвы были окружены кровью, как будто защитной стеной. Намджун наслаждался видом Мидзугавы, желал запечатлеть в памяти этот момент — момент правосудия. Здесь не могло быть иначе. У якудза по-другому не бывает, а иначе они бы долго не продержались. Строгая иерархия, подчинение законам, братство. Мидзугава Такэси мог бы быть сейчас где-нибудь очень далеко отсюда, наслаждаться временем со своей семьей и не думать о том, что когда-то мог бы их потерять. Однако теперь, связанный, избитый, лишенный всего, он наблюдал, как его семью терзают псы-людоеды, и ничего не мог сделать. Ничего. Эта беспомощность кандалами оцепила его тело, сковала, подчинила. Он даже рыдать уже не мог, а его заставляли смотреть, как Торунедо доедает труп его сына, а Ши и Кига по кусочкам отрывают от его визжащего в ужасе мужа куски плоти. Начали с ног, продолжили бедрами, перешли на живот. Они не сжирали его, только лишь отрывали куски и кидали ошметки в сторону. Мидзугава увидел, как шмоток окровавленного мяса отлетел и с противным хлюпаньем упал в снег. Не выдержав, он начал изрыгать из себя остатки скудной еды и желчи. Намджун брезгливо отступил, увидев, что грязные капли легли в опасной близости от обуви. — Прошу, хватит, — прошептал мальчик-лекарь, свернувшись на снегу в клубок. Его всего потряхивало. Уши он зажал ладонями и не обращал внимания на попытки слуг поднять его. Он сам был белее снега, в желудке копошились мерзкие черви тошноты, что вот-вот вывалилась бы из его рта. — Хватит, хватит, мне больно, перестаньте… — Поднимись, немедленно! — прошипел ядовитый голос над ним. — Омерзительно… Почему я должен упрашивать ёкая встать и выпить воды? — его голос сочился неприязнью и страхом. Взяв ковш с ледяной водой, он собрался вылить его на мальчишку, чтобы привести в чувства, но чья-то рука перехватила его запястье. Сердце слуги дрогнуло, когда он увидел перед собой Хосока. — К-кобун… — Что ты собрался делать? — холодно спросил его Хосок. Он перевел взгляд на ковш, затем — на мальчишку. — Он не слушается… Трясется, бормочет что-то. Он ведь… он… — И кто же он? — Ёкай, — с придыханием ответил слуга. Боязливо, опасливо. Хосок вновь посмотрел на сжавшегося в комок мальчишку, которого боялись и держали в кандалах, как самого опасного преступника. — Демоническое отродье… — Вот как, — задумчиво протянул кобун. Он с пренебрежением отпустил руку слуги и подошел к мальчишке. Тот не отреагировал. Тогда Хосок рывком поднял его на дрожащие ноги и с удивлением про себя отметил, что ёкай едва доставал его макушкой до подбородка. Такой крошечный и такой опасный. Мальчишка смазанным взглядом уставился в глаза Хосока — черные, в противовес его, белым. Кобун чуть склонил голову, разглядывая его, затем так же резко отпустил и дал приказ: — Отведите его внутрь. — Ч-что? — выдохнул слуга. — Но, господин, он ведь… Теперь Хосок пронзил его взглядом-лезвием, не предвещающим ничего хорошего. Слуга тут же захлопнул рот, поклонился до земли и схватил мальчишку за цепь от кандалов. Дернул, точно животное, и повел за собой. Хосок же спокойно вернулся на свое место, игнорируя заинтересованный взгляд Чимина. Лениво повернувшись к нему, он спросил: — Что-то не так? — Нет же. Все очень даже так, — усмехнулся Чимин и потер нос пальцами, пахнущими гарью. — И то приятнее, чем смрад, парящий в воздухе. Душераздирающие крики стихли и оставили после себя только звонкую, оглушающую тишину. Ветер ловко играл с металлом крови, испражнений и вывернутой наружу еды, создавая непередаваемое зловоние. Намджун — и каждый из якудза, — к этому запаху давно привык. Он следовал за ними по пятам, как и запах сладкого разложения, как и крики черных воронов, как и призраки давно минувших дней. Со временем это стало лишь частью их жизни, причем настолько неважной, фоновой, что совсем потеряло значение. Намджун смотрел на Мидзугаву. Лишь подрагивающие плечи говорили о том, что он еще жив. Подавшись вперед, он безвольно повис на руках. Его голова упала на грудь. Псы облизывали окровавленные морды, когда Торунедо — младший из собратьев, принялся играть куском чьей-то плоти. Он держал ее в пасти, прикусывая и пуская кровь, крутил мордой и порыкивал. Остальные трое степенно сидели, ожидая приказа хозяина, и только Хора позволяла себе рыкнуть в сторону младшенького — чтобы не разбушевался. В руках Намджуна вновь звякнула катана, которую он приложил к шее предателя. — Теперь ты можешь убить меня, — бесцветным голосом сказал Такэси, не реагируя ни на что. Всякая боль теперь померкла на фоне того, что он пережил. — Мне больше незачем жить. Ты забрал все… все, что у меня было… — Это в характере человеческого малодушия, — ответил Намджун, — считать виновным кого-то в своих грехах. И даже после того, как умыл руки кровью своей семьи, виновным ты считаешь меня, обстоятельства, время. Ты жалок, — оябун убрал катану и сунул ее в ножны. — Для тебя будет неслыханной честью умереть от моих рук — и оказать ее тебе я не вправе, — мужчина поднял руку и громко сказал: — Хора, Ши, Кигу, Торунедо! Можно. И пошел обратно в штаб-квартиру, не обращая внимания на дикие крики боли, мольбы о помощи и омерзительные чавкающие звуки. Чимин хмыкнул, кинул безразличный взгляд на предателя, и пошел следом за оябуном. Теперь, наконец, можно было и отдохнуть. В комнату отдыха слугами было подано лучшее сакэ, потрясающе вкусные блюда, приготовленные лучшими поварами, поставлены прелестные юноши в полупрозрачных нагадзюбанах обмахивали верховных якудза веерами со страусиными перьями. Намджун, уставший после столь долгого дня, разлил алкоголь по чашам и выпил сам. Ожидаемого расслабления это не принесло, а, скорее наоборот, прибавило мыслей в и без того гудящей голове. Он думал о том, почему вакагасира еще не вернулся, не случилось ли что-то на задании и жив ли он вообще — хоть в живучести Чонгука сомневаться не приходилось. Этого бесноватого точно при рождении пометили бессмертием, столько раз он оказывался на волоске — и все равно выживал. Оябун вынырнул из своих мыслей, только когда Чимин напрямую обратился к нему: — …думаете об этом, оябун? — хлебнув сакэ, спросил сатейгасира. — О чем? — переспросил Намджун. Чимин снисходительно улыбнулся, вежливо повторил. — Таидзо Хори, хозяин «Летящей цапли», пригласил нас как своих почетных гостей на банкет. Говорят, там будут дебютировать майко — прекрасные, как распускающаяся вишня, нежные, как лепестки сакуры. — Откуда в тебе такие поэтические навыки? — хрипло усмехнулся Хосок. — Я просто читаю по приглашению, — мужчины засмеялись. — Говорят, вместе с майко туда явятся и ойран — интересно будет на это посмотреть. Банкет состоится через пару недель. Хори очень надеется, что мы почтим своим присутствием его праздник. К тому же, там будут все чины, способные подарить нам бесценную информацию. — Занятно, — спокойно ответил Намджун, как и обычно, не показывая своих истинных мыслей и намерений. — Что ж, если до того момента у нас не появится дел более важных, почему бы и не сходить полюбоваться на юных майко? Работа работой, а духовное насыщение должно быть даже в моменты неминуемых опасностей. И в этот момент сёдзи распахнулись. На пороге появился вакагасира и заставил всех присутствующих вскочить со своих мест. Слуги закричали от ужаса. Та расслабленная атмосфера, что царила над столом секундой до его появления, тут же исчезла. Чонгук упал на колени и схватился за окровавленный бок — сквозь его пальцы толчками вытекала багровая, вязкая кровь. Через глаз протянулся кровавый, уродливый шрам, доходящий почти до самой губы. Чимин и Хосок тут же подскочили к нему, уложили на подушки и принялись останавливать кровь всеми подручными средствами. Оябун, не теряя ни секунды, властным, не терпящим отлагательств голосом приказал явиться лучшим лекарям — и мальчишке-ёкаю. — Эй-эй, не отключайся, — сказал Чимин, просунув ладонь под голову вакагасиры. Его растрепанные волосы выбились из пучка, спутались от крови и грязи, одежда была вся в алых пятнах, порезах и земельных разводах. Глаза закатились, но ледяная вода на миг привела его в чувства. — Чонгук, ты меня слышишь? — спросил Намджун, обхватив его голову руками. — Что произошло? Чонгук, не время умирать! Хосок, быстро, еще воды! — Ты куда собрался? Рано тебе в ад отправляться, — прорычал Хосок, вновь облив его водой и сунув под нос резкий алкоголь. Вакагасира дернулся из последних сил и открыл сухие, потрескавшиеся губы. Что-то шепнул едва слышно. — Сейчас придут лекари, тебя подлатают, слышишь? — Ему нагрудники дышать мешают, — спохватился Чимин. Развязывать толстую шнуровку не было времени, поэтому он просто распорол ее и, увидев грудь и живот Чонгука, ужаснулся. Прямо в печень был нанесен удар дикой силы. Рана с неровными краями и вытекающая кровь создали ужасную картину. Грудная клетка была исколота мелкими ранами, которые тоже кровоточили. Мужчины переглянулись, впервые чувствуя себя такими беспомощными, загнанными в клетку. Когда Намджун хотел прикоснуться к его ранам, чтобы промыть их от грязи, Чонгук из последних сил схватил его за руку и, едва шевеля губами, прошептал: — Это… были ублюдки… из триады, — он закашлялся. Кровь хлынула из уголка его губ, огибая острый угол челюсти и стекая в волосы. — Война… началась. И потерял сознание.И осенью хочется жить Этой бабочке: пьет торопливо С хризантемы росу.
© Мацуо Басё