Ранним утром

Я проснулся резко, как от стакана холодной воды в лицо. Задышал тяжело, часто — как после кошмара. В ушах шумело, и я не сразу понял, что это дождь стучится в окно, а не грохочет эхо взрыва в моей голове. — Поттер, — раздалось за спиной сонное бормотание, и сердце моё упало — а потом взметнулось под потолок, затрепетав у самой люстры, как привязанный на цепочке — тот самый — щегол. Я обернулся. Борис лежал, уткнувшись лицом в подушку, и даже не смотрел на меня, но его горячая ладонь с размаху упала мне на колено так точно, будто я был продолжением его тела. Наверное, я и был. — Спи, Боря, — ласково сказал я, нашаривая на тумбочке очки, — ещё рано. Спи. Борис фыркнул в подушку и возмущённо завозился в ворохе одеял, являя моему взгляду своё острое точёное лицо с тёмно-розовым следом от подушки на щеке. Его чёрные кудри были перепутаны, и у меня в руках появилась сладостная истома — вот бы сейчас взять расчёску и хорошенько его причесать… — Вот ещё, — хрипло заявил Борис, откашлялся и уже более твёрдо добавил: — Если ты встал, встал и я. Я только и мог, что самым глупым, самым счастливым образом улыбаться ему в ответ. Борис смерил меня тем своим странным, полным неясных чувств взглядом, и накрыл ладонью мою щёку. — Доброе утро, Поттер, — прошептал он, и сердце моё зашлось радостным трепетом. — Доброе утро, Борис, — вежливо, как и полагается хорошему мальчику, ответил я нарочито светским тоном, впрочем, тут же расхохотавшись своему ребячеству. Борис засмеялся тоже — искренним, звонким смехом, который я слышал от него много лет назад, когда мы оставались наедине, потерянные и несчастные дети посреди невадской пустыни. Когда он вчера в очередной раз появился на моём пороге, серьёзный, трезвый и решительный, я не сразу понял, к чему он готовился. Только тогда, когда он прижал меня к стене, ухватил за уши и поцеловал — жёстко, требовательно, властно — я замер от осознания, что он пришёл за мной. Не ко мне — за мной. Бориса мало что бы смогло остановить, наверное, кроме моего сухого и чёткого “Нет” — и я знаю, что этого бы хватило, Борис никогда не заставил бы меня любить себя насильно, но я так же знаю, что люблю его, любил ещё нескладным мрачным подростком, с которым впервые попробовал наркотики и алкоголь. Как я мог не любить его сейчас, когда безжалостный к слабости мир наложил на него свой тяжёлый отпечаток страдания, но ко мне Борис всё ещё по-прежнему держится открытым нежным нутром, доверяющий, свой? И я впустил его вновь — в свой дом, в свои душу и сердце. В своё тело — нет, слишком горячечными, слишком неумелыми были наши ласки под покровом темноты, слишком много эмоций, которые били через край, смывая нашу разумность своим бесконечным потоком. Но ничто не было важнее того момента, когда покрытый испариной Борис замер надо мной, уткнувшись лбом в мой лоб, и, кончая, почти что с болью выдохнул в мои губы: “Тео”. Мне показалось, что я умер и вознёсся на небо — на самом деле это, конечно, был всего лишь оргазм. Но с Борисом никогда нельзя сказать наверняка, где заканчивается жизнь и начинается рай, потому что — каким бы человеком кто его не считал, каким бы я сам ещё недавно не считал Бориса — он был моим ангелом. Неожиданно мне вспомнилось резное личико ангела на недавнем мраморном медальоне, который я купил практически за бесценок, и эта мысль дала мне идею. Я встал, потянулся — Борис следил за мной с цыганским прищуром, ловя каждое моё движение своими цепкими умными глазами — и решительно натянул штаны. — Уходишь, Поттер? — Усмехнулся Борис и, повернувшись в профиль, постучал себя по щеке кончиком пальца. — Может, хоть поцелуешь меня напоследок? Его игривость, его старый защитный механизм, чтобы скрыть нежную сердцевину его бесконечно широкой русской души. Сейчас мне казалось, что я видел каждую щёлочку и щербинку на этой проверенной временем и жизнью прочной броне. Я наклонился, наслаждаясь тем, как замерло дыхание Бориса, стоило моим губам прикоснуться к его щеке — нам обоим на третий десяток, а мы теряем голову от любви, словно девочки-фанатки от благосклонного взгляда кумира — и сказал: — Мы уходим, Борис. Мы. Борис с видом истинного скептика изогнул бровь: — И далеко? Вместо ответа я улыбнулся. Борис вздохнул и, ворча что-то неразборчивое на смеси всех языков, которые знал, начал выбираться из вороха одеял. Я беззастенчиво пялился на его бледное, не знающее загара тело — вероятно, он так и не полюбил солнце, даже то, что светит над лазурными перекатывающимися друг через друга океанскими волнами. А был ли Борис у океана когда-нибудь, чтобы просто отдохнуть?.. — Я готов. Борис надел лишь рубашку и брюки. Рубашка торчала навыпуск, рукава Борис неаккуратно подвернул, пряжка ремня болталась в воздухе, но всё вместе это выглядело так завораживающе, что я не удержался и схватил Бориса за предплечья, с неожиданным для себя неистовством целуя его в шею. Резкий вздох — и костлявые тонкие пальцы впиваются в мой затылок совершенно собственническим жестом. Борис мог оказаться ниже меня, но он стал гораздо более властным, более влиятельным, чем я. Не то чтобы меня это беспокоило. — Пойдём, — выдохнул я, едва заставил себя оторваться от его шеи. Идея, пришедшая мне в голову, юркой пташкой билась у меня под сердцем. Все эти годы, мучимый воспоминаниями и сомнениями, выгрызаемый душевными метаниями, я порой малодушно мечтал о том, как было бы хорошо, если бы Борис всё-таки приехал со мной к Хоби тогда. Как слились бы воедино два мира, в которых я был так абсолютно, так полноценно и удушающе счастлив. И вот, сбежав по лестнице, мы, громкие и радостные, будто снова стали подростками, влетели в мастерскую — святая святых, не уютный магазин, созданный для покупателей и будто бы завлекающий, нет. Я горел желанием показать Борису свой настоящий мир — мир живых вещей, тронутых, но не испорченных временем. — Ну? — спросил я, не зная, как правильно задать ему вопрос, мучивший меня. Что ты думаешь об этом? Что ты думаешь обо мне? Сердце моё замерло в ожидании ответа. Борис пробежался кончиками пальцев по крышке полуразобранного комода вишнёвого дерева в венецианском стиле, моего нынешнего маленького проекта, и огляделся по сторонам. Я знал, что видят его глаза — пыль, опилки, лежащие повсюду детали и инструменты, с помощью которых я своими руками прикасался к истории и становился её частью. — Я помню, — начал Борис каким-то очарованным голосом, — тогда, в Вегасе, если сильно напьёшься, ты начинал мне рассказывать, Поттер, как правильно подобрать нужный тон дерева, чтобы реставрировать ту или иную вещь, как часами говорил о времени и его влиянии на людей и мебель, взахлёб расписывал эту вот мастерскую... Борис обвёл рукой моё нехитрое убежище. Я ждал, когда он продолжит. — И вот я стою тут, ничего толком не понимаю в твоём этом антиквариате, честное слово, Поттер, я плох в том, что касается оценки стоимости, хотя красоту и уважаю… Но я вижу, как это всё тебе дорого, помню, как ты смотрел на ту птичку — нашу с тобой путеводную птичку — и понимаю, что я, кажется, со всем своим невежеством только что угодил прямо в твоё сердце и стою, не зная, что делать. Так что давай, рассказывай. Я улыбнулся — в таких сумбурных, душевных монологах был весь Борис с его поразительной честностью и огромным природным обаянием. Я дотянулся, взял его за руку, подводя ближе, и прикоснулся кончиками его пальцев к прохладному дереву стоявшего рядом массивного готического стула — нежно, любовно, как много лет назад проделал со мной то же самое Хоби, навсегда привязав моё сердце к антиквариату. — Чувствуешь? — Спросил я, вспоминая такой же свой диалог с Пиппой и ощущая подступившие слёзы от того, как иначе, более тепло и трогательно воспринимался мною этот момент. — Попробуй, какой гладкий подлокотник. Его… — Много лет использовали люди, — безошибочно договорил за меня Борис с мягкой улыбкой. Его пальцы касались деревянной поверхности так же ласково, как вчера — моей кожи. — Ты всегда был болтливым, когда накуришься, Поттер. Я помнил столько, что даже скопил небольшую коллекцию кое-каких вещиц — может быть, подберёшь себе подарок, я всё-таки не специалист. Но одно дело слушать, и другое… Борис замолк, пройдясь кончиками пальцев вдоль закруглённой грани подлокотника, погладил узорчатую резьбу. Вид у него при этом был такой одухотворённый, что у меня защемило сердце. И тут его слова достигли моего разума в полной мере. — Небольшую коллекцию… Вещиц? — Антиквариат, Поттер, — Борис выглядел невероятно довольным собой, — твоя специализация. Ты, хоть и мог бы быть гением преступного мира, предпочитаешь торчать в мастерской у вещей, ценность и красота которых лишь немногим меньше твоей. Что ж — понимаю и уважаю, но оставить попытки переманить тебя на тёмную сторону силы даже не проси. Я едва мог дышать — когда я признался Борису, что учил русский в память о нём, это, наверное, и вполовину не звучало… Так. Борис только что ненавязчиво, как бы между делом признался, что все эти годы хранил у себя не только картину Фабрициуса, нашу маленькую тёмную тайну, но и коллекцию вещей специально для меня, и это звучало слишком обыденно, чтобы отразить весь глубочайший смысл его слов. Мы смотрели друг в друга, как в зеркало, в плане единственной мысли: “Я любил тебя все эти чёртовы годы”. — Не молчи, Поттер, ты меня пугаешь. Я глубоко вздохнул и удивлённо вздрогнул, услышав вместо этого всхлип. Борис переменился в лице — как-то разом потеплел и распушил перья. — Иди сюда, — он широко раскинул руки для объятий, — сентиментальный мой дурачок. Я шагнул к нему, пристроил подбородок у него на плече, и слёзы потекли по моим щекам. Впервые — слёзы счастья. — Поплачь, Поттер, — Борис гладил меня по спине, укачивая, словно ребёнка — из воспоминаний текли лунный свет и сонное “Ш-ш, Поттер, это я” над ухом. — Поплачь. Плакать и от горя полезно, а от радости ещё и приятно. Я мял пальцами жестковатую ткань его белой рубашки и изо всех сил думал о том, как сильно, как отчаянно я люблю его, моего Бориса. Сказать я всё равно ничего не мог — горло сдавило спазмом, но Борис и не ждал от меня никаких слов. Он, как и много лет назад, жаркой летней ночью, всё знал и так.