Пьета

Черт знает, что такое. Вечер такой дивный стоит, теплый, тихий, одни медовые яблоки и луговая роса, — а ему взбрело вдруг в голову так нелепо всё испортить. Ни о домашних не подумал, ни о гостях; а если у кого в лото партия почти сложилась, что же теперь — бросать? Поднимется теперь суматоха, Марье Ильиничне непременно сделается дурно. Она и так за два года истончилась, издергалась, не иначе как от своего супружества. А теперь так и вовсе с ума сойдет. С Ириной Николаевной совсем не ясно, что делать. Из охотничьего-то ружья стреляться — та еще поэтика. Чистый эффект, ни капли содержания. Декадентство, как и все, за что в нем ни возьмись. Поставил всех их Константин Гаврилыч в неловкое положение... Хоть ври теперь, что поспорили, вспылил, сорвался, уехал, не сказав никому ни слова, — творческая, ранимая душа, экзальтированная, что с него возьмешь? Аркадина отругает сына за такую нервозность, пожурит его самого за недостаток чуткости к «самолюбию молодого дарования» — и вернется за стол, крикнет, чтобы принесли еще наливки из погреба, и объявит новый номер в лото. И грех ли такая ложь, кто бы сказал. А ведь ясно, из-за чего — из-за кого. Видел, как она пробиралась по саду — воровато, словно чем-то пристыженная. Как заглядывала в окна выставленной за порог собачонкой — его самого искала, его лицо, хоть бы взгляда. Мерзость какая-то человеческая — одно унижение. От него на душе резко плохеет, сразу тянет обо всем в жизни сожалеть: что ты такого наделал, раз теперь пришел к такому вот положению? Чем ты это заслужил? И тянет водки выпить, но нельзя: начнешь — так и не остановишься, было просто неспокойно, а скатишься в глубокую желчную меланхолию. Это и доктор подтвердит, — хотя уж кому, как не ему, пить!.. Сглупил Константин Гаврилыч, отчаянно сглупил. Нелепый, нищий сын блистательной матери, воспаленное самолюбие, больная, измученная душа. Костя-Костя. Что же наделал-то?.. Он лежит здесь, в душистой свежей траве, под хмельным розовым небом среди румяной, лишь слегка потемневшей падалицы, как Иисус в Гефсиманских рощах, и кружат над садом встревоженные выстрелом птицы. Будто спит — такой безмятежный и ясный, каким не бывал при жизни. Все кололся да ежился. Нелегко его было тогда — таким — видеть, а сейчас — и того сложнее. Не понимал он его рассказов. И сейчас не понимает. Все это ложь, что все после смерти становится ясно и оценивается по достоинству, ложь и брехня. Никогда так не было — и не будет. Поспорят, пошумят — и разойдутся пить наливку и делать ставки, писать романы и играть на сцене. И кому тогда будет дело до нескольких разорванных черновиков, до неразрезанных страниц?.. Не понимает он его рассказов, нет — и ненавидит. У писателя к писателю другого чувства и бывает — только ненависть и ревность. И если пишет из рук вон плохо — и если гениален так, куда самому не добраться, а только смотреть, запрокинув голову. Или, как сейчас, — низко ее склонив под давно обсыпавшейся яблоней. Его бы унести отсюда, пока Ирина Николаевна не спохватилась и не вышла в сад искать. Легкий он, наверное, полуголодный, и сюртук на нем драный, залатанный. Только бы самому кровью не запачкаться, пока поднимать будет. А то и вовсе — так и остаться в траве на коленях, держа его на руках. Чтобы сделалось в одночасье так страшно и горько, что сам собой придет сюжет. Не для небольшого рассказа, даже не для среднего — нет, сюжет на роман, на эпопею, на всю жизнь. Говори хоть до смерти — не скажешь достаточно. ...а если соврать Аркадиной, — как хоронить? Без проводов, тихо, может, даже в другой губернии, чтобы точно даже слухи не дошли. Соврать, что ружье шальное, на охоте подстрелился, чтобы в освященной земле. И черновики его собрать — по клочку, по обрывку, собрать и переписать начисто. Принести потом в редакцию рукопожатным людям и сказать: вот, последнее сочинение господина Треплева, рекомендую в печать лично. Чтобы они заулыбались, эти рукопожатные люди, и покивали: конечно, Борис Алексеич, всенепременно в следующий выпуск, сразу после ваших рассказов, если чем, конечно, порадуете. Не понимает он его рассказов — и не поймет. Но в этот раз страницы разрежет — и прочтет все, что своей рукой бездумно, не всматриваясь, переписывал. И возненавидит — сильно, всей душой. За то, что существовал на этой земле, — и за то, что больше не существует. ...а если на рукав и закапает вдруг кровью с виска, не страшно, промокнет платком и наденет пиджак, будет не видно. Зато так можно склониться и, прикрыв глаза, поцеловать в лоб эту дурную голову. Лицо у него сейчас, на закате и правда нежное-нежное, умиротворенное. Не Константин Гаврилыч — Костя.