Снилось ей...

Но это сновидение, как кошмар, давило ее, и она просыпалась с ужасом.

Одно сновиденье почти каждую ночь посещало её. Ей снилось, что оба вместе были её мужья, что оба расточали ей свои ласки. Алексей Александрович плакал, целуя её руки, и говорил: как хорошо теперь! И Алексей Вронский был тут же, и он был также её муж. И она, удивляясь тому, что прежде ей казалось это невозможным, объясняла им, смеясь, что это гораздо проще и что они оба теперь довольны и счастливы. Снилось ей, что втроём они появлялись в салоне княгини Тверской, и у Облонских, и у Щербацких, и везде, куда бы они ни пришли, повисала бы благоговейная тишина. Только следом, по мере того как они проходили бы от одного гостя к другому, даря им улыбки, тянулись бы влюблённые вздохи и тихий шёпот: как они счастливы! как прекрасны! вот он, светлый идеал, к которому стоит стремиться! И Кити подошла бы к ней и, обливаясь слезами, поздравляла бы её и благословляла на дальнейшее счастье. И она бы тоже плакала, и они бы целовались, как влюблённые, нежные сёстры, и Алексей Вронский бы целовал Кити, и они простили бы друг другу все обиды и огорчения. А Стива сказал бы: какое большое, какое горячее у Анны сердце, как содержится в нём любви сразу на двоих, любви открытой, без лжи и обмана, но исполненной чистоты и равного уважения. А Долли сказала бы: какой великодушный, честный человек Алексей Александрович, как вошел он в её положение, как он принял и полюбил Алексея Вронского всем сердцем; так, верно, и дóлжно поступать истинно порядочному человеку, желающему добра тому, кого он любит. И стали бы они тоже муж и две жены — Стива, Долли и француженка-гувернантка m-me Roland, и вместо раздора сделался бы в их семье мир. Ах, как прекрасно, как хорошо бы это было! Снилось ей, и как на скачках она была бы с Алексеем Александровичем, и как Алексей Вронский, выезжая на своей Фру-Фру, одаривал бы их обоих благодарным и нежным взглядом, прикладывал бы ладонь в перчатке к сердцу, а они отвечали бы ему улыбкой и долгим взглядом. И если бы случилась беда и лошадь повредила бы себе ногу, или хребет, или просто сбросила бы наездника от усталости, то оба бы бросились на помощь под сотней взглядов встревоженных зрителей вперёд любого врача. И Алексей Александрович, не доверив никому Вронского, уносил бы его на руках с гипподрома сам, не боясь испачкать землёю и кровью рукава, и оставался бы рядом, пока она вытирала бы со лба Вронского холодный пот своим вышитым платком и сцеловывала с его щёк горькие слёзы. Но нет, нет, он просто не смог бы пострадать, если бы всё было так хорошо! Он непременно пришёл бы первым, и гладил бы свою узкогрудую Фру-Фру по тёплой шёлковой шерсти, и хлопал её по крупу, целовал бы её красивую голову. И Алексей Александрович, и она сама любили бы её не меньше и дарили бы ту же ласку, что и Вронский. И каждый человек на гипподроме думал бы: не иначе как Алексей Вронский победил, потому что на его стороне такая любовь, любовь и правда, которые сильнее любых параметров и лошадиных сил. Снилось ей и то, как по ночам обнимали бы её оба мужа сразу, как ласкали бы её сразу четыре любящие руки. Даже Алексей Александрович был бы с ней нежен и чуток, как молодой пылкий любовник, и целовал бы её шею, и ласкал бы между бедер, как не делал даже на заре их супружества. И Алексей Вронский был бы с ними, осыпал бы поцелуями её грудь, играл бы языком с её сосками, дул и покусывал так, что в груди перехватывало бы дыхание, а щёки заливались краской стыда. И были бы они все трое нагие, как первые люди, и столь же безгрешные и чистые в своей Богом освящённой любви. И Алексей Александрович держал бы её на руках и ласкал бы её грудь, пока Вронский любил бы её жадно и голодно, задыхаясь от счастья, шепча сразу им обоим на ухо, как хорошо теперь, как прекрасно стало друг друга любить. Лишь одно печалило бы Анну — что она не может принять их в себя сразу обоих, ощутить жар сразу обоих внутри себя, в самом своём нежном и сокровенном женском естестве, не унижая содомским грехом ни одного из своих мужей. Но даже и эта непристойность, грязная и противоестественная, не приносила бы ей ни стыда, ни боли, одно лишь желание чувствовать обоих её Алексеев сразу, их страсть и пыл, переполняющие и её до краёв, не оставляющие ей места для сомнений или сожалений. И, приняв в себя семя одного, она бы тут же открывалась другому, чтобы принадлежать не одному, но обоим, чтобы и ребёнок, если она забеременеет, был не от одного из них, но от обоих сразу, без возможности определить точное отцовство. Как, право, удобно, что они оба Алексеи, что можно звать одного из них, стонать его имя, шептать его, задыхаясь от наслаждения, и не думать, что этим обижаешь другого. Само Небо, сам Господь послал ей их именно такими, не иначе, чтобы ей их обоих и любить, быть им обоим женой. Снилось ей, как она брала Алексея Александровича и Вронского за руки, вкладывала ладонь одного в ладонь другого и говорила: вы оба мои мужья, любите друг друга так же, как любите меня и как я люблю вас. И Алексей Александрович целовал бы руки и Вронскому, как целовал ей, и повторял бы, как хорошо, что всё так устроилось, что можно теперь жить без лжи в любви и согласии, законно перед лицом Господа и общественным мнением. И Вронский брал бы его лицо в ладони, пил бы с его выбритых щёк слёзы облегчения и радости, с ресниц и уголков прикрытых глаз, а потом наклонялся бы к губам и целовал его так же, как и Анну. И они обвивали бы друг друга объятиями, как любящие братья, нагие и влажные, распалённые, но не насытившиеся долгими супружескими ласками, а Анна, измождённая и счастливая, смотрела бы на них и радовалась тому, как всё разрешил Господь. Лишь одно пугало её в этом сне, неотвратимое, приходящее из раза в раз: что Алексей Александрович и Вронский забывали про неё, как будто её и не было с ними, как будто бы это супружеское ложе делили не трое, но двое. И Алексей Александрович держал Вронского за бёдра, брал его, как девушку, то нежно и медленно, то голодно и резко, и целовал его за ухом, и шептал, как он счастлив здесь и сейчас. А Алексей Вронский прогибался навстречу, как морская волна, и ловил его поцелуи, хватал его руки и просил не останавливаться, любить его снова и снова, одного на всём свете. Страшное одиночество, тоска и горькое омерзение охватывали тогда Анну. Она чувствовала, что всё прежнее, вся их любовь была лишь обманом, лишь прикрытием для греховной, глубоко извращённой связи, а сама она не жена двух мужей, но не что иное, как падшая женщина, поруганная, обманутая и обесчещенная. И так ей делалось пусто и плохо от самой себя и своего позора, что казалось, что нет ей на свете больше ни счастья, ни радости, ни покоя, а есть только один путь — избавление смертью. Она просыпалась с ужасом в своей постели и долго утирала подушкой слёзы, прислушиваясь к дыханию спящего Алексея Александровича за спиной. Как тяжело, думала она, как тяжело и ужасно ей сейчас врать, таиться, разрываться между любовью и супружеским долгом, — но иного выхода, не толкавшего её на грех ещё больший, не позорившего ещё сильнее, чем есть, для себя не видела.