***
— Ты кто? — спрашивает мальчик. Брови хмурит так сурово, будто если ему не понравится ответ — выставит за порог, и не посмотрит, что тот, кто на порог из ниоткуда явился, выше и сильнее, не так-то просто его выставить. — Гость, — пожимает плечами Гест; и криво ухмыляется: не солгал ни в каком из смыслов, удачно всё-таки назвался, удачнее не придумаешь. Скажут сейчас: в такое время все свои дома сидят, никакие приличные гости по улицам не шастают, уходи-ка ты отсюда. И как я уйду, — думает Гест, — как оставлю его в таком состоянии? Не под окнами же до утра караулить, в самом-то деле; и не в окна эти ломиться. Хотя уж на худой конец можно и через окно: чего не сделаешь ради спасения. Но мальчик отступает в прихожую и кивает: — Заходи. Не только не прогоняет, но и приглашает вдобавок, какой молодец! Безрассудно, правда, вот так незнакомца впускать; но в его состоянии кого угодно впустишь, даже если и впрямь убить придут — как и молил. Лишь бы помогли, не оставили наедине с этой выворачивающей наизнанку болью. Над головой вспыхивает ослепительная белая лампочка. Гест щурится по человеческой привычке, а когда переводит взгляд на мальчика — тот улыбается так безмятежно, будто встретился лицом к лицу со своей смертью. — Ты не Гость, — выдыхает он, облокачиваясь о стену. — Я уж думал, совсем крыша поехала, не узнаю тебя, а ты просто не Гость... Ты убить меня пришёл, да? Я просил меня убить, и вот... — Нет, — обрывает Гест; и ладонью рассекает воздух, избавляясь от всех сказанных слов: не дело им тут существовать. — Я не отнимаю человеческие жизни, как бы тебе этого ни хотелось. Мальчик прячет лицо в ладонях, спрашивает надломленным голосом: — А не-человеческие отнимаешь?.. — и заходится истерическим смехом. Пускай отсмеётся, пускай выпустит эмоции, проще будет с ним работать, — думает Гест; а сам пока закрывает дверь, чтобы не впускать ночной холод. Ему-то ничего не будет, а мальчик всё-таки босиком стоит; сейчас, конечно, ни капли не чувствует, не тем мысли заняты, но как потом свалится, подкошенный простудой... Мальчик вытирает глаза, машет рукой: — Ладно, ладно, я понял, я всё-ё понял... Раз уж ты всё-таки Гость — мне придётся побыть Хозяином, — и кивает на вешалку: — Снимай пальто, пойдём на кухню. Кофе хочешь? «Нет, спасибо», — думает отказаться Гест: никто от этого не выиграет, мальчику придётся варить, а ему — пить; но присматривается краем глаза, разбираясь с пальто, и улыбается сам себе. Мальчик хочет не угостить кофе. Он хочет его сварить, но «для себя» — недостаточно веская причина, да и куда потом этот сваренный кофе девать, если пить его не хочется; а вот для того, кто явился в ночи... Поэтому Гест кивает: — Хочу, — и идёт вслед за мальчиком на кухню. И, конечно, не забывает выключить свет в прихожей: люди, он знает, стараются экономить электричество***
Не может быть настолько сложным, да?.. С чужой памятью худо-бедно справился, доверился ощущениям, поступал интуитивно, как делал всегда, — и не прогадал. Сам собой гордился: вот, мол, не так уж плохо с незнакомым сюжетом справляюсь, — ровно до сегодняшней ночи, до текущего момента, до этой самой секунды. Потому что представления не имеет, что делать теперь. С человеческой точки зрения поступил, кажется, правильно: пригласил к себе, разговаривал обо всём на свете, утешал, в конце концов спать уложил... А вот что ему-как-не-совсем-человеку делать, а? Нет, понятно: здесь тоже надо браться и распутывать, не стоять же столбом, пока утекает драгоценное время. Кто знает, насколько крепко будет спать этот мальчик; впрочем, кажется, если бы не кошмары — спал бы как убитый. Нет, нехорошее какое сравнение, только смерти тут не хватало — пускай лишь на словах, пускай в широко известном выражении, за которым никто уже давным-давно смерти не чувствует. Лучше уж — как младенец; спал бы крепко, если бы не кошмары. «Ничего, сейчас разберёмся», — ухмыляется Гость, больше сам себе, себя же приободряя. И осторожно, опасаясь навредить, касается чёрных-чёрных нитей, которые опутывают несчастного мальчика. Не так уж и страшно; главное не останавливаться и не задумываться, полагаться на интуицию и течение сюжета, раз уж знаний пока не хватает. Зато какой бесценный опыт он получит, с какой бесценной практикой за спиной сможет вернуться к Хозяину! Если, конечно, вообще вернётся, если выпустят отсюда... Как же там Хозяин без него, а? Кто же его от невыносимой боли избавляет, пока он, Гость, занят здесь?..***
Не зря согласился на кофе. Мальчик пританцовывает у плиты — не то чтобы нарочно, просто двигается так плавно, что выглядит это лёгким танцем. И боли в нём не осталось; нет, на самом деле осталась, конечно, куда ж ей деваться, она слишком сильна, чтобы так запросто исчезнуть, но пока мальчик танцует над джезвой, боль помалкивает, никак себя не выдавая. Не самый плохой способ спастись: варить кофе, пока есть тот, кто готов его пить; недаром он предложил, как чувствовал, что ему сейчас на пользу пойдёт. А может, и правда чувствовал, кто его знает. Гест сидит на табуретке и незаметно, осторожными прикосновениями изучает мальчика и его боль. Причина — обычнее не придумаешь, особенно для таких молодых, как он: признался в любви, получил отказ и страдает теперь. И эта боль сама бы прошла через пару-тройку дней, рассеялась от новых впечатлений, растворилась в кипящей жизни; но мальчик вцепился в неё точно в сокровище, вогнал глубоко-глубоко, и теперь это словно заноза, которую не вытащишь пинцетом — и которая уже начинает нарывать. Сам бы мальчик не справился, до простого решения не додумался, вот и просил сразу палец отхватить — то есть жизни лишить. И как же хорошо, что рядом оказался именно я, а не кто-нибудь действительно жаждущий убить такую лёгкую добычу, — думает Гест. И боль только начала расцветать, вовремя успел. Можно будет и вовсе руками обойтись, серп тут ни к чему. Когда мальчик, тускнея с каждой секундой, опускает на стол чашку готового кофе — Гест, не думая даже приличия ради отпить, встаёт навстречу. — А теперь позволь мне сделать то, зачем я пришёл. Это будет быстро, обещаю. Но мальчик отшатывается к плите и выдёргивает из подставки нож. — Не подходи! И Гест, послушно застыв, недоуменно приподнимает бровь. По глазам видно: он понял, о чём идёт речь, он ни капли не боится, просто почему-то не согласен подпустить. Молил о спасении — а теперь обороняется ножом; что с ним не так? Или ему нужен тот самый Гость, которого он ждал? И как же этого Гостя сюда привести, если они двое, кажется, поменялись местами — и хорошо если только на эту ночь?..***
«Уж с этим я справлюсь, — с облегчением думает Гость. — Справился в прошлый раз — справлюсь и теперь; пускай и придётся повозиться: работы на всю ночь, не меньше. Ну да где наша не пропадала». Привычным жестом тянет на себя тёмные нити — и с шипением отдёргивает руки; и наблюдает, хлопая глазами не столько от ужаса, сколько от обиды, как из пальцев сочится кровь. Это ещё что за новости? Раньше такого не было! Это что же, придётся хорошенько самим собой за чужое спасение заплатить?.. «А есть ли у меня выбор? — спрашивает себя Гость. И сам же себе отвечает: — А выбора у меня нет». И покрепче стискивает зубы. Ко всему можно привыкнуть; к постоянному ощущению, будто руки кромсают на части, — тоже. Главное делать всё быстро, чтобы времени вспомнить про боль не оставалось; и чтобы, конечно, успеть до утра, до пробуждения: со спящими работать проще, им и объяснять ничего не надо... Интересно, а как справлялся тот? Ах, ну да, у него же был серп. Почему у меня нет серпа?.. Почему у меня и рук — всего две; а то и вовсе одна, по половинке с каждой стороны, что там от них осталось?.. Сейчас как умру от потери крови — и что будет дальше, а?..***
Гест медленно возвращается на табуретку — не чтобы мальчик всё-таки не кинулся с ножом (что ему от ножа-то будет), а чтобы, кинувшись, сам себе нечаянно не навредил. Мимолётно демонстрирует открытые ладони: человеческий жест, призванный вызвать доверие, — и откашливается. — Видишь ли, если я не ошибаюсь, мы с твоим Гостем поменялись местами. Он сегодня делает мою работу — и, боюсь, нелегко ему придётся, он с таким вряд ли сталкивался, да и люди не должны этим заниматься... А значит, я должен сделать его работу — потому что после всего он будет не в состоянии с ней справиться. Мальчик не сводит сумрачного взгляда, крепче стискивает подрагивающий нож. Не хочет верить, отказывается отдаваться в чьи-то ещё руки, кроме рук своего Гостя, — но чувствует, что всё это правда, что нет другого выхода, что либо он будет и дальше страдать от боли, либо всё-таки доверится незнакомцу — которого, между прочим, сам же и впустил. И с неохотой возвращает нож на место. Со спящими работать удобнее, главным образом потому, что им объяснять ничего не нужно. Но мальчик и так всё знает; да и ждать, пока он заснёт, было бы напрасной тратой времени. Мальчик сидит на табуретке, закрыв глаза и послушно расслабившись; и всё равно нет-нет да и подрагивает от напряжения. Но это ерунда, это ничуть не осложняет работу, не с моим опытом, — улыбается Гест, аккуратно вытягивая боль. Мог бы, конечно, и память подправить, но это — только со спящими, не хватало ещё, чтобы мальчик с ума сошёл. Да и от памяти избавлять не просили, только от боли, так что лучше не своевольничать: он в этом сюжете, в конце концов, лишь гость. — Легче тебе? Мальчик кивает, опершись об угол стола; и чуть-чуть покачивается от усталости. Это ж который час и сколько он уже не спит?.. Правда, вместо того чтобы выпроводить из дома, а самому рухнуть в кровать, он подаётся вперёд и обнимает; и бормочет с ехидцей: — Раз уж ты сказал, что выполняешь его работу... Гест гладит его по плечам, в каждое прикосновение вкладывая всё тепло, которое только может в себе найти. Если бы вся работа в его жизни была такой несложной, как человеческие объятия!..***
Долго не мог заснуть: бинтовал зубами руки, дрожа от слабости, беззвучно стонал в подушку, слушал чьи-то шаги за стеной; молился почти, чтобы наутро оказаться на своём положенном месте, я на это не подписывался, никогда не хотел выполнять чужую работу, кто там что напутал во вселенских законах?.. Вспоминал, как эти несколько дней послушно жил новую жизнь, прислушиваясь к происходящему гораздо больше обычного: правильно ли я поступаю, не иду ли вразрез с сюжетом; пытался понять, что же делать, если проснётся всё ещё здесь, если останется в этой сказке навсегда; скрипел зубами от боли — и втихую, сквозь давящее осознание собственной никчёмности, гордился тем, что всё-таки успел. Лишь бы нигде не ошибся, это самое страшное... Когда наконец... нет, не заснул, всего лишь потонул в вязкой усталости — увидел его. И почему-то сразу узнал. Много чего мог бы сказать, ничуть не меньше хотелось спросить; но — только улыбнулся вымотанно и глупо: — Я выполнил твою работу. А тот без лишних слов сжал запястья и коснулся губами израненных ладоней — вначале одной, затем второй; и не было в мире ничего светлее его улыбки. И, глядя неловко и благодарно вслед ему, уходящему в свой сюжет, чувствовал, как затихает под бинтами боль; не исчезает окончательно, но теперь хотя бы можно шевелить пальцами, не стискивая зубы. Интересно, когда проснётся — руки всё ещё будут болеть? Впрочем, велика ли плата за то, что никто не пропал — ни в одном из миров?..