Правда или действие?

      Голос Ноя разрезал тишину:       — Правда или действие?       Ванитас напрягся, но вида не подал. Ной сидел в отдалении. Сумерки залепили окно; кровать, на которой Ванитас лежал, чудилась кораблём, плывущим в сон; белый, как у врача, костюм Ноя светился почти инфернально. В тёмной комнате, смуглый, он смотрелся как человек без рук, без ног, со светлым нимбом вместо головы. Вкрадчивые тени касались их, бродили по стенам.       — Я отказываюсь в такое играть. Думаю, у тебя достаточно друзей, которые согласятся, — зевнул утомлённый Ванитас.       — Но ты мне тоже друг?       — Ты, похоже, начал игру. — Ванитас в раздражении зажмурился.       — Что ты скрываешь? Ты же понимаешь, что я рано или поздно узнаю всё? — Он почувствовал, как Ной впился в него глазами.       — Ты многое себе позволяешь. Если мне приспичит исповедаться, то схожу к Роланду или кому ещё. Тебе пора спать. Наверное, ты добиваешься, чтоб я ушёл.       — Зачем ты обманываешь себя? Ты ведь не уйдешь? — Ванитас уверен был, что Ной в насмешке приподнял светлую бровь. Он не видел отпора. — Ты ведь ко мне привязался? Ты будешь делать так, как я захочу? Ну же, правда или действие?       Голос Ноя мёдом обволакивал, убеждал, усыплял, становился внутренним голосом самого Ванитаса. Их отделял туман сумрака. Силуэт Ноя, будто акварелью написанный, размывался, ноги казались бесконечными; разгорались глаза; тьма обнимала его.       Ванитас вжался в кровать и без твёрдости процедил:       — Ни то, ни другое, глупый ты вампир. Прекрати пороть чушь. Ещё слово — и я точно уйду.       Такой Ной пугал, но Ванитас, несмотря на тревогу, и вправду не находил в себе сил встать и уйти. Одеревенели конечности, тяжелой была голова. Он болезненно устал и мечтал лишь о сне. Вот бы Ной сегодня замолчал...       — И куда же ты пойдешь? — Ванитас готов был поклясться, что надменные слова раздавались только в его голове. — Думаешь, тебе хорошо удаётся прятать чувства и тебя не видно насквозь? Почему от себя самого таишь, что не хочешь просто от меня уходить? — В комнате резко стало жарко, горло Ванитаса раскалилось будто. Он моргнул, сжал рукой устоявшуюся темноту, и она подсунула ему холодную ладонь приблизившегося Ноя. Второй ладонью он коснулся лба Ванитаса, откинул налипшую челку: — И почему же ты весь горишь?       Ванитас и сам ответить не мог, смотрел мутным взглядом на Ноя, тот глаз, горящих красным, с него не сводил. И ничего с ним сделать было нельзя. Воздух размывался, черты его лица путались, наслаивались друг на друга. Ванитаса будто опоили чем-то.       — Пожалуйста, Ной, — он слабо усмехнулся, всё-таки трудно изображать уверенность, когда кто-то возвышается и может творить что угодно, — отойди от меня. Пора бы понять, что у меня есть личное пространство, и мне что-то нехорошо и без твоих вопросов.       Ванитас попытался отвернуться, но Ной, уколов льдом, цепко схватил его за плечи:       — Ну же, ну же, Ванитас, почему ты мучаешь нас? Не проще ли поддаться? Правда или действие? Тебе же хочется, чтобы я всё про тебя знал и понял? Чтоб я тебя пожалел? Чтобы я тебя не судил? — Ной говорил, гладил его плечи и руки, скованные рубашкой, был единственным источником прохлады в плавящейся комнате. — Правда же, что таким, как ты, слова ласкового хватит, чтоб растаять? Ты не понял ещё, что яд мой везде? В речах, делах, вещах? Не знаешь, что дышишь им круглые сутки? Ну куда тебе спрятать правду от меня?       — Просто заткни… — начал было Ванитас, но Ной быстро приложил к его губам палец, склонился к уху, освежив шею прохладным дыханием. Молочные волосы Ноя защекотали нос и кожу, губы мазнули щеке. Чёртов вампир нарушал все мыслимые и немыслимые границы, но Ванитас понимал, что действительно поперёк сделать ничего не может. Ной шептал сокровенно, будто бы их подслушивал кто-то посторонний:       — Чего же ты боишься больше? Правды или действия? Разве есть тут какая-то разница? Ванитас? — От каждого слова волнение расходилось по безвольному телу. — Разве тебе страшно со мной? Страшнее, чем дрожать от прошлого в одиночестве? Страшнее, чем то, что творили с твоей чистотой? Страшнее ночных кошмаров? Почему ты сам себе боишься задавать вопросы?       Он отстранился, легко обнажил запястье Ванитаса, приподняв рукав рубашки. Кожа пылала. Реки-венки пульсировали. Ной мечтательно и невесомо прижался губами к ним — пульс зашёлся в бое, сопротивляясь мягким прикосновениям. В ушах Ванитаса зашумело море. Обстановка делалась совсем нереальной.       Ванитас еле дышал, глядя на его призрачную фигуру; живот щекотала тревога, предчувствие неизбежности, смутная сладость. В комнате, в городе, во вселенной оставались они одни. Слабая рука была в чужой власти.       Ной сейчас укусит его — и Ванитас вроде как сам дозволяет. Он мог бы тысячу раз убежать; он мог бы твёрдо сказать «нет», отнять ладонь сейчас, в конце концов; он мог бы занять мысли Ноя чем-то другим, подыграть и наплести чушь.       Ной сейчас укусит его — и это будет по-настоящему. Знание польётся по горлу, опалит, расширятся красные глаза. Этот дуралей, чего доброго, заплачет, как дитя, не сможет вынести груза боли; он, тепличный, не понимает этой тюрьмы и отчаяния.       Ной сейчас укусит его — и отпрянет, узнав всю правду. Потому что его тонкости не вынести прошлого Ванитаса, потому что нет ему места рядом. И с этим ничего поделать нельзя.       Ной сейчас укусит его — и уйдет навсегда, растворится его нимб в ночной улице. Ванитасу не удастся в этот раз убежать первым.       — Можно узнать правду наконец? — спросил Ной почти утвердительно, сияя огненными глазами.       — Тебе всё можно, Ной, — со смирением зажмурился Ванитас. Он не желал никогда разлеплять век. Ноя он больше не увидит.       Ной, прикоснувшись, осыпал ледяными мурашками его пламя. Бережно перебрал обнажённые пальцы. Невыносимо и мучительно медля, изучил его руку, поднимаясь к плечу, спрятанному под рукавом рубашки, огладил горячую шею. Затих, прислушиваясь к пульсации вен. Его руки исцеляли, дарили прохладу, родниковую свежесть; любили и не осуждали.       Было трудно дышать — Ванитас коротко вдохнул такой жаркий воздух и выдохнул в губы Ноя, бесшумно склонившегося над ним. Поцелуй дрожал, в себя не верил, замирал и разгорался.       Ной плавно подложил ладони под спину Ванитаса и приподнял его. Крепко обнял, хрупкого, обессиленного, беззащитного. Отстранился, чтоб спросить:       — Ты уверен?       Ванитас невесомо кивнул, не открывая глаз.       Послышалось, что Ной облизнулся, придвинулся к шее и отвёл назад запутавшиеся волосы Ванитаса. Вдохнул, будто перед погружением, но вместо того, чтоб вонзить клыки в жалкую шею, снова поцеловал.       Отчего-то в ушах билось только сердце Ноя. И ничего не существовало, кроме него. Ной воплощал весь мир: был воздухом, опорой, что не давала упасть, смыслом, благодаря которому он не сбивался с пути, руками, что обнимали, обнимали, обнимали, обнимали, пока Ванитас не погас.       Ной прошептал так тихо затем, будто и не произносил вовсе:       — Потом расскажешь всё сам?       Ванитас снова кивнул.