*
Узкий камзол не дает свободно дышать, будто перетягивает грудь обручами, и двигаться в нем тяжело – слишком он непривычен. Факелы чадят, вознося едкий дым высоко под потолок огромного замкового зала, и эхо от каждого звука, каждого шороха летит следом за ним. Это бьет по ушам какофонией: в зале полно народу, музыканты играют что-то надрывное, и Вальтер бы рад послушать – не так часто ему выпадает случай прикоснуться к настоящей музыке, а не тем маршевым ритмам, что требуются у Феликса в отряде, – но уйти он не может. Айзенфюрст Пёзен жестко закрепила за ним это место, и отлучаться он не имеет права. Именно на это Вальтер жаловался Феликсу накануне – на обязанность присутствовать на приемах айзенфюрста, ведь здесь раз за разом повторяется одно и то же. Феликс считает, что Вальтеру несказанно повезло, ведь он вошел в свиту фрау Пёзен, в узкий круг ее приближенных. Вальтер считает себя скорее забавным зверьком, которого держат в клетке и показывают при случае. Потому что… – Позвольте вам представить, герр Чернов, – произносит айзенфюрст, останавливаясь перед Вальтером и прожигая его взглядом бледно-голубых глаз. Ему стоило больших трудов отучиться настораживаться от этого взгляда: так фрау Пёзен смотрит на всех – оценивает, прикидывает силу, машинально примеривается к битве, и все равно, что на ней – платье ли, латы ли, – как опытный воин, она всегда наготове. Даже в собственном замке – пожалуй, особенно в нем. – Мастер Вальтер Аккерман, мой кузнец. Мой. Вальтер кланяется, с трудом сдерживая холодок дрожи. Айзенфюрст говорит так, что нельзя усомниться, – она им владеет. Впрочем, на своей земле она владеет всем, а Вальтер когда-то был настолько глуп, что лично вручил ей поводок, соблазненный перспективами и подталкиваемый Феликсом. Кто же знал, что совсем скоро больше всего он будет мечтать о свободе, – даже такой, голодной, опасной, полной чудовищ, какую мог ему предоставить Айзен. Спутник фрау Пёзен – высокий широкоплечий уссурец, герр Володимер Чернов, в честь визита которого айзенфюрст и устроила прием, – скользит по Вальтеру равнодушным взглядом и чуть заметно кивает. В нем нет привычного пренебрежения – Вальтер знает, уссурцы с уважением относятся к ремесленникам и ко всем, кто работает на земле; но герр Чернов смотрит на него слегка снисходительно, будто на ребенка, и Вальтер не сразу понимает, почему. А вот айзенфюрст понимает быстрее. – Мастер Аккерман – непревзойденный кузнец драхенайзена, – говорит она, чуть приподняв подбородок, – статная, гордая, она умеет выгодно преподносить не только себя, но и то, что считает своим. Например, Вальтера, который, конечно, выглядит куце на фоне уссурских кузнецов, да еще и в нелепом придворном наряде: невысокий, узкоплечий и достаточно молодой, чтобы его не принимали всерьез. – Гордость кёнигрейха Пёзен. И вот теперь в странных, по-звериному желтых глазах герра Чернова зажигается, стремительно разрастаясь пожаром, огонь интереса. Вальтер был бы польщен, если бы ему не было так тошно. Раз за разом, прием за приемом айзенфюрст хвастается им перед достойными того гостями, как ребенок – любимой игрушкой; иногда Вальтеру кажется, что будь ее воля, фрау Пёзен заперла бы его у себя в сокровищнице рядом с фамильным мечом из драхенайзена и любимыми латами. И кто ее знает – может быть, еще и запрет. В очередной раз за прошедший год Вальтер проклинает свое мастерство, которым, как цепью, прикован к этому замку и этой женщине. – Мастер не привык к приемам. У герра Чернова, оказывается, не только глаза желтые по-звериному, но и по-звериному рычащий голос – хрипотца в нем напоминает предупреждающее урчание больших кошек, что в изобилии водятся на бескрайних уссурских просторах. Он говорит негромко, а Вальтеру кажется, что за спиной колыхнулось пламя факелов, – такой спокойной, величавой властью от него веет. Властная, жесткая айзенфюрст Пёзен выглядит рядом почти что девчонкой. – Мое место у горна, герр Чернов, – подтверждает Вальтер, почтительно наклонив голову. Так положено при дворе, и Вальтер соблюдает правила, не задумываясь об их значении: его тяготит само присутствие здесь, а не условности. Может, он слишком прост для всех этих масок и демонстративной услужливости, граничащей с самоуничижением, но они никогда не задевали его гордости – в конце концов, это лишь необходимый ритуал, от которого его жизнь не зависит. Единственное, от чего она зависит, – от благосклонного взгляда айзенфюрста. Но после трех лет скитаний по опустошенному войной Айзену и это – не то, что могло бы его всерьез испугать. Желтые глаза уссурца щурятся, по лицу разбегаются добродушные морщинки, и вместо огня интереса во взгляде Вальтер видит лишь усмешку. – Отпустите мастера в его обиталище, фрау айзенфюрст, – произносит Чернов, поворачиваясь к спутнице. Фрау Пёзен недовольно изгибает брови, но прежде, чем она дает волю своему раздражению, уссурец продолжает: – Драгоценности нужно достойное окружение, чтобы сиять. Я поговорю с мастером там, где он чувствует себя на месте. Он не спрашивает, не просит – ставит перед фактом, и Вальтера привычно дергает то, что его равняют с вещью, не интересуясь мнением; но айзенфюрст, напротив, тонко улыбается, будто разгадав игру противника. – Только не во время работы с драхенайзеном, герр Чернов, – качает она головой. – Не надейтесь выведать наши тайны. – Зачем выведывать. – Уссурец смотрит на нее прямо, как хищник, словно вызов бросая. – Тайны можно купить вместе с человеком. Как покупают вместе с наемником его меч. – Купить? – переспрашивает айзенфюрст и вдруг хохочет, запрокинув голову, громко и заливисто. – Нет, дорогой герр Чернов, не надейтесь. Вы можете купить меч из драхенайзена, но всего уссурского золота не хватит, чтобы купить того, кто этот меч откует. – Все продается и покупается, – улыбается, сводя пикировку к шутке, уссурец. – Все, кроме чести, – внезапно серьезно отвечает фрау Пёзен. – А в Айзене даже кузнец знает, что такое честь. Герр Чернов склоняет голову, вроде бы признавая правоту и заодно свое поражение, но глаза его блестят так, что Вальтер не обманывается: это лишь первая из запланированных дипломатических схваток. Айзенфюрст берет гостя под локоть, уводит его, меняя тему, и одного ее взгляда через плечо достаточно, чтобы Вальтер незаметно покинул зал. Можно было бы поблагодарить уссурца за избавление от постылой обязанности, но благодарности Вальтер не чувствует. Как всегда, не чувствует – к тому, кто наравне с айзенфюрстом обращается с ним как с вещью. Выбравшись на улицу через кухню, Вальтер поспешно расстегивает давящий воротник. И глубоко вдыхает стылый осенний воздух, чувствуя как никогда ясно сжимающий горло ошейник.*
А Феликс рад. – Слухи ходят, айзенфюрст ведет переговоры о найме, – улыбается он, перебирая в мастерской Вальтера заготовки мечей, примеряя их под руку. – Уссуре смерть как нужны наши наемники. Понимаешь, что это значит? Вальтер подбирает волосы широкой тряпичной лентой, чтобы не мешали работе, и отвечает: – Уссура воюет. Зачем еще наемники могут быть нужны. Феликс смеется. – Дурашка ты. – Вальтеру все же прилетает по затылку широкой ладонью, но не всерьез – так Феликс выражает нежность к бестолковому младшему. – Если меня наймут, будет куча денег. Видал, на чем уссурцы приехали? А сколько сундуков выгрузили? Они ж богатеи, у них в наймитах можно целое состояние сколотить. – Если доживешь. – Вальтер поправляет фартук и берется за меха, раздувая запрятавшееся в горне пламя. – А это уж как Теусу будет угодно, – беззаботно усмехается Феликс. Он тоже, как и Вальтер, разучился бояться за те три года, что их поносило по Айзену. С чем только не довелось тогда встречаться его мечу и от каких только чудовищ им не приходилось уносить ноги. Они оба не боятся смерти – слишком часто заглядывали ей в глаза, страх прогорел, как прогорают без нового топлива угли. Вальтер знает: единственное, чего Феликс боится, – это голод. Парадоксально, но именно страх почувствовать снова иссушающий, отупляющий голод гонит Феликса на любую войну, заставляя продавать себя и свой меч. Он слишком хорошо помнит, что это такое. Вальтер смотрит на брата, что машет выбранным мечом на пороге кузни, и думает, может ли считаться абсолютно бесстрашным, – ведь его голод совсем не страшит. И приходит к выводу: нет, не может. Потому что его единственный страх – остаться на этой земле одному.*
Драхенайзен куется в огне. Иногда Вальтеру кажется, что однажды он сам станет пламенем, – так глубоко погружается в пляшущие на углях огненные языки; в какой-то момент он совсем перестает чувствовать жар и боль от ожогов, хватает голыми руками раскаленные щипцы, крутит пластины металла, собирая их в единое целое, как умелец склеивает горшок из черепков, и каждый раз надеется, верит в то, что итог наконец-то будет стоить его усилий… Однако когда он достает заготовку из пламени, все, что он видит, – раскаленный докрасна, но совершенно обычный клинок. Каждая работа с драхенайзеном кончается разочарованием, от которого неделями не хочется подходить к горну. К этому Вальтер тоже привык. Оставив заготовку в зажиме, он выбирается из кузницы. Напитанный водяной пылью воздух холодит разгоряченную кожу, морось смешивается с потом и сажей, стремительно стекает каплями, впитываясь в фартук и штаны. С драхенайзеном Вальтер всегда работает без рубашки – слишком много огня, так и загореться недолго, – и то по завершении работы голову хочется отрезать и выбросить. В глазах пляшет пламя, в ушах гудит горн, и руки наконец чувствуют ожоги, кровь разносит по телу боль вместе с непроходящим жаром. Не давая себе опомниться, Вальтер ныряет в бочку с ледяной водой, стоящую тут на случай пожара, и только так возвращает себе сознание. Он привык к ожогам – какой кузнец к ним не привычен, – привык, что ладони почти не чувствуют боли от кусачего огня, да и вообще не слишком чувствительны; но никак не может привыкнуть к тому, что не любит выходящие из-под его молота творения. Драхенайзен любят все – кроме него. Он выныривает из бочки, встряхивается всем телом, разбрасывая брызги, стягивает мокрую, почти черную от сажи повязку с головы – и вдруг чувствует. Все приобретенные за годы скитаний навыки вопят воем, и Вальтер, не раздумывая, круто разворачивается через левое плечо, безошибочно угадывая направление, а руки сами скручивают тряпицу в жгут, утяжеляя ее, отводят для возможного удара. Что он, что Феликс, что такие же, как они, скитальцы – всегда чувствуют чужие взгляды, грозящие опасностью, это залог выживания на дорогах Айзена. И то, что сейчас он не на дороге, не имеет никакого значения. Первое, что он видит, обернувшись, – огненно-желтые, чуть прищуренные от водяной мороси глаза. – Герр Чернов, – констатирует Вальтер настороженно. Уссурец хищно обегает его взглядом, оценивает напряженную позу и усмехается. – Я не враг, мастер Аккерман, – говорит он все с тем же далеким кошачьим урчанием – таким, что у Вальтера мурашки бегут по телу. А он ведь не чувствует пронизывающего ветра, пламя будто забралось внутрь и сидит теперь там, раскочегаривая изнутри, – так всегда после работы с драхенайзеном. – Знаю. – Вальтер ведет плечами, сбрасывая напряжение; мускулы перекатываются под тронутой шрамами кожей, и чужой взгляд из хищного становится странно удовлетворенным. Вальтер знает, что не производит впечатления сильного человека, – слишком невысокий, слишком узкоплечий для мужчины; но работа в кузнице с малых лет сделала его крепким, жилистым, и мечом ему довелось помахать не меньше Феликса, чтобы выжить. Уссурец будто читает на его коже письмена – ведет взглядом по шрамам, по мышцам, медленно, вдумчиво, и Вальтера снова пробивает дрожью. Чернов улыбается, и чтобы хоть что-то сказать, Вальтер предупреждает: – В кузнице слишком жарко сейчас. И выразительно смотрит на облаченного в кожаные одежды с дорогой меховой опушкой уссурца. – Вижу, – кивает тот, отвечая не менее выразительным взглядом. – Я зайду позже. Когда вы закончите дело. И снова – не спрашивает, утверждает в своей странной манере, и Вальтер впервые задумывается: не оттого ли это, что говорит уссурец не на родном языке. Он подбирает необычные слова, его речь для айзенца слишком плавная, почти распевная; а может, это потому, что далекое-далекое, так настораживающее его рычание сливает воедино все звуки, как музыка связывает в песне слова. Но ощущения не обманешь: за этим урчанием Вальтер чует опасность, которая всегда присутствует в хищнике, каким бы добрым и ласковым он ни был сейчас. И глядя в желтые глаза уссурца, Вальтер понимает: Чернов знает его чувства и наслаждается ими. Когда он уходит, Вальтер долго не может сбить дрожь, то и дело пробирающую от макушки до пят. И до него не сразу доходит: это оттого, что он полуголым стоит на ветру.*
У Чернова странное свойство заполнять собой все пространство. Стоит ему появиться, и все начинает вертеться вокруг него: люди, события, даже предметы. Он ходит по кузнице так, словно это его покои, без спроса трогая вещи – и при этом не тронув ни единого инструмента, к которому прикасаться нельзя. Вальтер хмуро наблюдает за ним от стены, сложив на груди руки. Он не понимает, что в этом уссурце такого, откуда в нем столько спокойной властности, которой и возразить-то нечего, – ты просто не задумываешься о самой возможности возразить. Вот он ходит по твоей территории, твоему кёнигрейху, если угодно, – и не появляется ни малейшего желания его выставить, хотя казалось бы – почему нет. И тем не менее Вальтер не обнаруживает в себе ни малейшего желания остаться в одиночестве. Может быть, потому, что в движениях, во взглядах, в том, как он касается предметов, смотрит клинки, легко подкидывая их в ладони, Вальтер видит такого же мастера – а их слишком давно не бывало рядом с ним. – Это не ваше место, – внезапно произносит Чернов и берет в руки недавно откованный кинжал – подарок фрау Пёзен одному из айзенфюрстов, для укрепления доверия и заключения взаимовыгодного перемирия. Лезвие сверкает драхенайзеном, но уссурца будто не интересует редкий металл – перевернув кинжал, он рассматривает рукоять. Множество тонких металлических нитей оплетают ее, свиваясь в косы и вновь распадаясь на отдельные пряди, обнимают костяной набалдашник сурово-изящным кружевом, а рукава крестовины скалятся на наблюдателя раскрытыми змеиными ртами. – Рукоять здесь важнее клинка. Это – все равно что на больную мозоль наступить; Вальтер морщится, но молчит, потому что Чернов прав. Как он ни бился, сколько души ни вкладывал – драхенайзен не дает ему сделать с собой ничего необычного. Раз нащупав путь, который приводит к контролю над прихотливым металлом, Вальтер так и не смог от него отступить, и клинки у него похожи на айзенских наемников – все как на подбор одинаковые. Он не должен страдать от этого, ведь ему доступно мастерство, которое большинству кузнецов и не снилось; но он давно не видит толка от своего мастерства. Это ремесло, не искусство, и оно держит Вальтера здесь клеткой из крепчайшего драхенайзена. Что ж, за ошибки приходится платить; когда-то, поддавшись уговорам Феликса, соблазнившись безбедной жизнью, он пришел к айзенфюрсту с утверждением, что может работать с драхенайзеном, и платит за это по сей день. В том числе и тем, что отряд Феликса рано или поздно уйдет на войну, а Вальтер – останется здесь. Чернов кладет кинжал обратно на подставку и снова проходится по кузнице, задерживаясь взглядом на каждом мече; долго стоит перед любимой работой Вальтера – тяжелым двуручником из обычного железа, с брутальной крестовиной в виде распахнувшего крылья дракона и затейливой вязью орнамента по всей длине дола. Вальтеру кажется – от взгляда желтых глаз на клинках пляшут такие же желтые блики. Как и на нем самом, стоит этому взгляду на него обратиться. – Это не ваше место, – твердо говорит Чернов и смотрит на Вальтера так, что и он на миг чувствует себя мечом – оружием, трепещущим в ожидании крепкой хватки на рукояти. – Ваша душа не здесь. Покажите мне, где ваша душа, мастер. И Вальтер не может противиться – разворачивается и выходит из кузни.*
Здесь все иначе. В небольшой комнате пахнет кислотой и красками, мокрым металлом – как кровью – и гарью, канифолью и дымом, и еще немного бумагой и ее пылью, как пахнет в монастырских архивах. Здесь нет огня и сажи, горн заменяет горелка, и вместо наковальни – верстак у окна, а на подставках вместо клинков – тонкое золотистое, серебристое кружево. Вальтер редко кого-то приводит сюда; Феликс только хмыкает насмешливо, наблюдая, как, вооружившись чудом спасенными в их скитаниях окулярами, брат тянет бесконечную, тончайшую золотую проволоку, как его загрубевшие, нечуткие от жара горна пальцы орудуют крошечными инструментами, заворачивая ее затейливыми кружевами. Айзенфюрст однажды привела сюда гостя из Монтеня и бросила, описывая комнату: «А это мастер развлекается». Развлекается... Вальтер видел, как загорелись глаза у монтеньца, стоило ему увидеть россыпь золотых и серебряных заготовок, ждущих огранки камней – гораздо ярче, чем в кузне при виде клинков из драхенайзена; но фрау Пёзен он возразить не осмелился. Как и сам Вальтер, слишком хорошо понимавший, что больше ценится в родной стране. Самый грубо сработанный меч здесь стоит больше самого искусного украшения, и Вальтер молча принял эту безысходность. Чернов осматривает комнату с порога, потом медленно подходит – но не к столу с заготовками, манящими взгляд драгоценным блеском, а к стене, где в строгом порядке развешены эскизы. В них все: и затейливая вязь двуручника, и изящная оплетка рукояти кинжала, и множество, множество идей и орнаментов для украшений. Взгляд уссурца спокоен и внимателен, он вчитывается в подписи, временами подаваясь вперед, чтобы рассмотреть лучше; Вальтер снова стоит в стороне и просто смотрит. На него накатывает странное опустошение, будто в бою, когда сделал все возможное и теперь смотришь, поверженный и безучастный, как так же гибнут твои соратники. Подтянув к себе от верстака табурет, Вальтер опускается на него, обессиленно уронив руки, и уссурец оборачивается на звук. Глаза его светятся мягко и спокойно, в них нет азарта золотоискателя – скорее, уверенность того, кто все необходимое уже нашел. – Здесь душа, – выносит он вердикт. – Вы здесь, мастер. Не там. Вальтер закрывает глаза и откидывается на стену. – Это неважно, – отвечает он совсем без эмоций. – Нужен я там, а не здесь. – Ложь. Вальтер усмехается, не открывая глаз. У уссурца нелегко с подбором верных слов на айзенском языке, и оттого все, что он говорит, выходит резче, чем должно бы быть по правилам вежливости, но – точнее. Вот и сейчас – ложь. Он, верно, имел в виду, что ювелиры нужны всем и всегда, – вот только не разоренному войной Айзену. Айзену нужны солдаты, Айзену нужно оружие, Айзену нужен драхенайзен – и деньги. А вовсе не побрякушки, как однажды, в самом начале, назвала его изделия фрау Пёзен. И Вальтеру трудно считать ее неправой. Чувство опасности подкрадывается осторожно, постепенно нарастая, будто спрашивая о чем-то; Вальтеру не хочется открывать глаза. Он пустил человека в святая святых, так неужели же будет чего-то бояться?.. Но опасность ждет, выжидает хищником, и в конце концов мастер поднимает веки. Чернов стоит над ним, смотрит сверху вниз с усмешкой, и на миг Вальтеру кажется, что у него, как у кошек, зрачки вытянуты в нить; но стоит моргнуть, и наваждение пропадает. – Ты врешь, мастер, – говорит он мягко. Вальтер смотрит на него, не отрываясь: вот так, снизу вверх, он кажется самим воплощением силы и власти, спокойной, естественной, которой в голову не придет противиться. – Ты нужен там, где твоя душа. Без души ты никто, и ничто тебе в руки не дастся. Ты горишь, и драхенайзен чувствует твой огонь, покоряется тебе, потому что верит твоей душе. Но ты обманываешь себя и его, делая не то, что хочешь. Сделай то, что душа велит тебе, и найдешь место своему огню. Он говорит, будто по кровавой ране топчется, – так больно. Вальтер мотает головой и, поднявшись, теснит уссурца в сторону, отходит к верстаку и берет первую попавшуюся заготовку – ажурное крыло бабочки, тончайшее плетение чистой серебряной скани. – Это – из драхенайзена? – хмыкает он и бросает заготовку обратно, с намеренной, отчаянной жестокостью, зная, что от удара могут раскрошиться спайки и разбиться кружево. – Металл, одна песчинка которого делает дворянином, – пустить на бирюльки? Это древние могли позволить себе, когда жила под каждым домом лежала, – часы, книжные оклады, браслеты, перстни, что душе угодно! А теперь? Меня айзенфюрст вздернет, если я хоть грамм драхенайзена пущу не на нужды армии. Я не самоубийца. – Врешь. – Чернов улыбается, мягкой кошачьей походкой идет к нему, крадется неспешно, завораживая. – Ты ничего не боишься, мастер. – Это не повод лезть в петлю! – Вальтер сам не понимает, почему спорит, почему просто не выставит вон зарвавшегося гостя – в конце концов, наемниками Вальтер не распоряжается, а фрау Пёзен достаточно сильна, чтобы не опасаться разрушить отношения с уссурцами. Но он спорит, и кажется – сам с собой: настолько хорошо его понимает едва знакомый Чернов. – А так ты в нее не лезешь? Вальтер жмурится и отворачивается от него, опирается на стол ладонями. Он видит, видит – часы, оклады для книг, витиеватую скань, браслеты, перстни, пояса, подвесы; видит изящные блюда и столовые приборы, подбирает драгоценные и полудрагоценные камни в тон и контраст мягкому, чарующему синему сиянию, рисует узоры и чувствует дрожь металла под молотом в горне, когда все наконец-то сделано правильно; видит, почти касается кончиками совсем не чувствительных, вечно обожженных пальцев – и стонет сквозь зубы с досады, понимая, что – нет. Навсегда – нет. И правда – хоть в петлю. Засунуть бы голову, закрыть глаза и забыть все привидевшееся, разбуженное, напророченное – чтобы не чувствовать больше боли там, где давно уже болеть не должно. – Мастер… – шепотом-рыком на ухо, так, что волосы дыбом, и дрожь бежит безостановочно, и сердце заходится стуком-предчувствием. Он помнит взгляды, помнит – лижущие, как языки пламени, задумчивые, снисходительные, хищные; помнит и удивляется, что не понимал их, будто забыв, что такое бывает. И с ним – в том числе. Жесткие пальцы бегут по горлу, обхватывают подбородок, заставляя запрокинуть голову; желтые глаза смотрят уверенно, и в них снова – не предложение и не вопрос, а просто констатация факта. Вальтер не вырывается. Он настолько душевно измотан, что сопротивляться нет сил. А потом его губы лижет жаркий поцелуй – и Вальтер окунается в этот огонь, как в пламя горна, и верит-верит-верит, что – наконец-то – растворится в нем навсегда.*
Потом, позже, они вместе сидят за столом, и Вальтер показывает Чернову свои эскизы. Уссурец рассматривает каждый внимательно и раскладывает – по одному ему известной системе сортирует на стопки. Вальтер не мешает, молчит, то и дело рассеянно поправляя ворот – ткань давит на свежий укус и неприятно трется; говорить не о чем и незачем, и ему вправду кажется, что он сидит сам с собой – так привычно, спокойно рядом с уссурцем. Глаза у Чернова мягко мерцают желтым в подкрадывающихся сумерках, и когда он бросает взгляд на Вальтера, они, чудится, загораются ярче. – Гай любит такие вещи, – вдруг говорит он, когда Вальтер передает ему в руки ажурную шкатулку с золотой зернью. – И князь тоже. Вальтер только качает головой, грустно усмехаясь. Он знает, что может лучше, что это – совсем не вершина мастерства: здесь, в Айзене, ему приходится работать с ломом, с отбраковкой руды, гранить камни из того, от чего отказываются рыночные торговцы и скупщики, и результат его совсем не впечатляет. Но Чернов держит шкатулку бережно, рассматривает пристально, будто не понимает – это он-то, уссурский боярин – какая дешевка перед ним на самом деле. – Душа, мастер, – говорит он в ответ на усмешку. – Здесь есть душа, а за это не жалко заплатить втридорога. Запомни это. Вальтер отводит взгляд и смотрит в окно. Зачем ему это помнить. Чернов аккуратно ставит шкатулку на стол. – Я хочу забрать тебя отсюда, – говорит он. И уточняет: – Увезти с собой. – Чего ради? – удивляется Вальтер. Уссурец смотрит на него так выразительно, что не понять невозможно. – Нет, – отвечает Вальтер, хотя его и не спрашивали – ставили в известность, по традиции. Чернов скептически изгибает брови. – Я тебе не нужен. Тебе это нужно, – кивает он на стол с россыпью побрякушек. – А значит, мне снова себя продавать. Если уж по-другому в мире не получается, лучше я себя продам на родной земле. – Все мы себя продаем, – говорит Чернов, хмурясь. – Кто-то продает свой меч, кто-то – свой ум. Но ты продаешь то, что у тебя готовы купить, а не то, что ты сам готов продавать. Я предлагаю место для тебя, мастер. Место для твоей души. Рядом со мной. Сердце екает больно – не так сильно, как недавно, от мечтаний о невозможном, но чувствительно, и Вальтер снова отворачивается к окну. Место для души… его место. Он бы согласился, конечно, согласился бы, в конце концов, в Уссуру отправится Феликс – а куда он без Феликса и тяжелой, но оберегающей братской руки? Да если бы все было так просто… – Я кузнец драхенайзена, – говорит он, не глядя на Чернова. – И моя жизнь принадлежит не мне, а айзенфюрсту. Мое мастерство приковывает меня к этой земле, и до тех пор, пока здесь есть драхенайзен, мне не будет отсюда ходу. Помнишь, что сказала фрау Пёзен? Во всей Уссуре не хватит золота, чтобы купить мастера, который может сковать из драхенайзена меч. И это не потому, что я не соглашусь, а потому, что покупать ты меня должен не у меня. Тяжело говорить о себе как о вещи – вряд ли он когда-нибудь с этим смирится. Но этот мир так устроен, что в нем приходится себя продавать; прав Чернов – все покупаются и продаются, во всем прав. Вот только как сделать так, чтобы продать именно то, что хочется, Вальтер не знал. Некоторое время они молчат. А потом Чернов вдруг усмехается чему-то и поднимается, коснувшись напоследок губ Вальтера поцелуем. – В Уссуре не только золото есть, – говорит он уже от порога. – Помни об этом, мастер. «Зачем?» – хочет спросить Вальтер, но уссурец уходит, унося с собой все ответы. А мастер полночи сидит и рисует, и на эскизах у него почему-то все выходят острокрылые драхены с желтыми камнями глаз.*
Он не надеется – глупо было бы в его возрасте и после всего, что он пережил. Вместе со страхом близкая смерть вытравливает и напрасные надежды, и Вальтер попросту не умеет верить в лучшее. Он знает, как может быть, знает реальность и прикидывает, как ситуация может сложиться в каждом из случаев, – но надежде не пробиться к его разуму. Так и лучше, наверное – меньше боли. По крайней мере, Вальтер старательно уверяет в этом себя. Переговоры заканчиваются, делегация уссурцев собирается домой, и вместе с ними готовятся к походу три отряда наемников – айзенфюрст и князь, которого представляет Чернов, сошлись в цене. Феликс собирается вместе с ними, и Вальтер провожает его, помогая укладывать вещи. Сердце фантомно ноет – они еще никогда так надолго не расставались, не зная, свидятся ли вновь. Феликс всегда, во все походы таскал его за собой, как верного оруженосца, и сейчас расставание навевает тоску. – Не сопливь, – предупреждает Феликс, видя его печальные глаза. – Смотреть тошно. Вальтер мог бы посоветовать не смотреть – да они друг от друга оторваться не могут, не то что не разглядывать в последний раз, будто что-то там новое могло неожиданно появиться. Феликс без конца подтягивает лямки походного рюкзака, перебирает сумку; Вальтер молча стоит рядом. Вокруг них такие же наемники проверяют пожитки перед выходом, и все меньше остается времени, а на язык так и не идет ничего – ничего важного, что они могли бы друг другу сказать. – Феликс, – наконец говорит Вальтер, но в этот момент на крыльце замка появляется айзенфюрст, и он замолкает: какая разница, что он хочет сказать, если фрау Пёзен решила проводить часть своей армии – Вальтер очень надеялся, что не в последний путь. Она идет среди них, осматривая каждого, оценивая и прощаясь; наемники любят ее, чувствуют в ней родную кровь, и то тут, то там слышатся боевые кличи в ее честь. Фрау Пёзен улыбается жесткой резкой улыбкой. Война у нее в крови, и Вальтеру, стоящему поодаль, чудится в ее глазах грусть – будто она сама бы хотела отправиться вместе с ними, да не может. И странно екает внутри: айзенфюрст, хозяйка этой земли, точно так же привязана к ней цепями обязанностей, как и он – своим мастерством… Когда айзенфюрст поднимается обратно на крыльцо, со стороны вереницы повозок уссурцев слышится слишком знакомое: – Айзенфюрст Пёзен, уделите минуту, – такое естественно-властное, что даже она разворачивается, и не подумав отказать. Сердце в груди у Вальтера внезапно ускоряет стук. – Герр Чернов, – говорит она, чуть повышая голос. Вокруг уссурца расступаются люди, образуя довольно широкое свободное пространство, в котором стоит он – спокойный, величавый, как гай. – Я все же хочу выкупить у вас мастера Аккермана, – сообщает он, и кажется, будто они долго торговались, прежде чем он согласился на сделку, – хотя, конечно, это не так. Фрау Пёзен усмехается раздраженно. – Вы собрали все золото Уссуры? – интересуется она, гордо выпрямляясь. – Почти, – улыбается в ответ Чернов. И вдруг – окутывается серебристой дымкой. Сердце у Вальтера замирает и подкатывает к горлу, не давая вздохнуть. Дымка растет, ширится, захватывая все больше пространства; люди теснятся – их теснят подручные Чернова, заставляя отходить дальше, освобождать замковый двор. А дымка клубится, плотнеет, вытягивается, и вот уже в ней начинают мелькать не серебристые, а синие искры, и оттуда, откуда-то из глубины слышится полувой-полустон, переходящий в раскатистый рык, от которого кровь стынет в жилах… Миг – за дымкой обрисовывается силуэт, огромный, как замок айзенфюрста, раскрывает остроконечные крылья и хлопает ими, сбивая остатки магического тумана и заодно сшибая потоком воздуха всех окружающих. Повалившийся, как и все, Вальтер с земли наблюдает, как огромный драхен разминается, удобнее переступая на лапах, изгибает длинную шею, запрокидывая голову к небу; а когда опускает ее – желтые, желтые, желтые глаза с вертикальным зрачком находят его в толпе и смотрят, прижигают к земле взглядом, и Вальтер чувствует себя под ним распятым. А потом драхен начинает меняться. Синяя, как полночное небо, чешуя с оглушительным скрежетом лопается, начинает отваливаться кусками, падает вниз, на разбегающихся людей, и из-под нее показывается новая – совсем-совсем черная, без единой синей искры. Один из кусков, развалившись, обдает мелкой крошкой наблюдателей, и кто-то рядом с Вальтером, подняв ее, растерянно шепчет: – Драхенайзен… Чешуя сползает с драхена, он встряхивается, снова и снова хлопая крыльями, освобождаясь от последних чешуек, и, издав последний рев, отталкивается от земли и взмывает в небо, направляясь к изгибу дороги. Вскоре он исчезает из виду совсем. Только в этот момент Вальтер понимает, какой оглушительный грохот стоял во дворе замка последние минуты – по тому, какая опускается на него оглушительная тишина. – Фрау Пёзен, – звенит в этой тишине голос одного из подручных Чернова. Он единственный стоит на ногах среди всех присутствующих во дворе и медленно движется в сторону Вальтера. – Боярин надеется, что этого дара хватит, чтобы выкупить мастера Аккермана, а также заручиться вашей поддержкой в дальнейших отношениях с князем. Подойдя к Вальтеру, уссурец, задорно улыбаясь в бороду, протягивает ему руку. – Мастер, – приглашает он. И Вальтеру – впервые за всю жизнь – все равно, что ответит его айзенфюрст.*
– Стало быть, снова война, – говорит Вальтер в пространство. Повозка мягко покачивается на неровностях дороги, и он откидывается на жесткое плечо за собой. – Не волнуйся, – шепотом-рыком на ухо, надежно удерживая в объятии. – Уссуре есть что противопоставить Монтегю. Скоро война закончится. Вальтер улыбается и прикрывает глаза. Володимер, снова и снова повторяет он про себя необычное имя. И думает, что сможет к нему привыкнуть.