– Догони-догони! – звонкий смех разносится по снежному лесу, отражаясь миллионами серебристых откликов. Между деревьев мелькает алый платок, синие, как льдинки, глаза лукаво выглядывают то из-за одного, то из-за другого ствола, и звенит колокольчиками вокруг: – Догони-и-и!
Марис с трудом выбирается из сугроба и, отвечая смехом на смех, пробирается дальше. Мороз покалывает щеки, шинель стоит колом от налипшего снега, сапоги давно промокли, но он этого не замечает – синие глаза манят его, не давая остановиться. Ну, по правде, не только глаза – тонкий стан, угадывающийся даже под полушубком, стройные ножки и шаловливые руки привлекают гораздо больше. Ах, как сладко было бы позабавиться с этой девкой – слаще, чем зажиматься у колодца, как час назад. Но ей вздумалось поиграть да порезвиться по дороге к охотничьей избушке – что ж, когда монтеньский офицер отступал перед женщиной? И Марис ныряет в новый сугроб, проваливаясь едва не по пояс, – не замечая, что тропинка к избушке осталась далеко в стороне.
– Догони-и! – летит над лесом, девка кружится впереди, заливисто смеясь, и бежит, будто вовсе не касаясь снега, к Марису. Крепкий поцелуй обжигает замерзшие губы болью, но когда Марис тянется к уссурке, она вновь убегает. – Э-эй, догони-и!
И легион бы с ней, с этой девкой, но Марис на голом упрямстве, выбиваясь из сил, следует за ней. Теперь его питает злость и досада, он хочет догнать и отхлестать этот пылающий алым рот за все насмешки; он облизывает губы, не чувствуя крови, сочащейся из трещин на них. Ног в тонких сапогах он тоже не чувствует, но и этого не замечает, поглощенный мыслями о мести и расплате.
Выбравшись на твердый наст, он некоторое время сидит, пытаясь отдышаться; морозный воздух колет легкие, и он не может вдохнуть сколько-нибудь глубоко. Что-то клокочет внутри от каждого вдоха, он не понимает, что; кашляет и не видит, как обагряется наст алыми каплями. Но когда рядом мелькает подол цветастой юбки, он хватает его, сжимает заиндевевшими пальцами и держит рядом, не позволяя вырваться.
– Попалась, – хрипит он. Он не понимает, куда делся голос, почему горло сжимает, оно будто слипается, не выпуская звуки, и когда он говорит, его пересохший рот кривится от боли. Из последних сил он дергает девку к себе, валится рядом и прижимает собой, заглядывает в лицо – не понимая, почему в глазах так мутится.
– Поймал, – улыбается она, Марис почти видит эту улыбку на ее кукольном круглом лице – но только почти.
– Что... ты... – Он закашливается, не в силах договорить; руки слабеют, подкашиваются, и он падает на уссурку, а она с легкостью сталкивает его в снег рядом и – будто испаряется из-под бока. Марис хрипит, уткнувшись лицом в снег, цепляется за него сведенными в судороге пальцами; но слух у него обостряется как никогда. И он слышит: вокруг завывает ветер, хотя еще секунду назад была тишь, и в это завывание вплетается ворожба:
– Баю-бай, спи-засыпай, преклони головушку-бедовушку, на перину ляг...
Из последних сил, давясь собственной кровью, он поворачивается на бок, но все, что видит, – это свои руки. Свои белые, покрытые инеем руки, которые режет, как кинжалами, воющая вокруг метель, и белая, будто мертвая, кожа расходится рваными ранами, обнажая трепещущее живое мясо. Марис хочет кричать, но легкие залиты кровью и болью, горло сжимает смертельный холод, и он только смотрит, смотрит и слушает жуткую колыбельную...
Глаз он так и не закрывает, и когда холод вцепляется в его сердце, усмиряя стук, окутывая ледяной коркой, снег присыпает его застывшие значки – будто прячет под стекло.
*
Метель утихает не сразу, какое-то время снега еще своенравно кружат, но с каждой минутой все слабее. Наконец все совсем затихает, и на поляне вновь возникает девушка в алом платке. Неслышно ступая, будто вовсе не касаясь земли, она подходит к монтеньцу и присаживается рядом. Какое-то время с холодным интересом рассматривает его присыпанное снегом лицо, потом поднимает глаза.
– Я все правильно сделала, Матушка? – спрашивает она в пространство.
Лес отвечает ей хрустальным перезвоном. Метелица улыбается, и улыбка у нее алая – как кровавая.
Смахнув снег с плеча монтеньца, она переворачивает его на спину.
*
Дверь жарко натопленной избушки резко распахивается, и влетевший в проем снежный ветер натыкается на дула ружей и обнаженные клинки – партизаны всегда наготове. Но проем пуст, ночь тиха, и только ветер кружит по избушке, словно не находя выхода, слепо тычется в стены. Наконец он вылетает обратно, оставив на полу довольно большой лист вложенной вчетверо бумаги.
Немного помедлив, один из мужиков подходит к листу и, присев на корточки рядом, кончиком ножа раскрывает его на деревянных половицах. И улыбается в бороду.
Перед ним карта монтеньских укреплений.
Прежде чем закрыть дверь, он глубоко кланяется в проем и говорит снежной ночи:
– Благодарствуем, Матушка.
И ветер метели победно воет ему в ответ.
