*
Его поймали ночью. Если бы не ночь; если бы не тяжелая миссия накануне; если бы не гостиница, в которой он остановился от усталости, а собственный дом – может быть, все было бы иначе. Но была ночь, и чужие стены, и усталость уронила на кровать, не дав противиться сну, – все же давно не мальчик; он просто не успел дотянуться до шпаги, когда щелкнул дверной замок. Его вжали лицом в подушку, заломили руки, быстро и профессионально завязывая узлы, и над головой прогремело свято-безумное: «Именем Инквизиции!..» Венгадор слишком хорошо знал эти слова и этих людей, чтобы сопротивляться. Все, что он мог теперь делать, – молчать. Но кто молчит под умелыми пытками?.. Боль льется по телу вместе с потоками воды, которыми его пытаются привести в чувство. Инквизиторы задают вопросы и вслушиваются в его шепот, надеясь услышать ответ: кто он, кто его связной, кто глава организации, где найти остальных, кто, где, что… Но все, что они слышат, – хриплые, срывающиеся молитвы тому, кого он называет Эль Сальвадор. – Даже у Теуса не найдется столько милосердия, чтобы снизойти к тебе, – бросает с отвращением инквизитор. И Венгадор усмехается залитыми кровью губами – у него с Теусом особые отношения.*
Никто не приходит. В редкие минуты ясного сознания Венгадор отмечает безусловную разумность того, кто занимается организацией Эль Ваго: даже если бы он не умел молчать, сдать ему было бы некого. Он знает своего координатора в лицо, но не по имени; он знает товарищей по шпаге по кличкам и их делам, но лишь приблизительно представляет, где они могут жить. И поэтому он совершенно не кривит душой, когда на очередной вопрос, подкрепленный очередным проворотом адской машины, зажавшей его ноги, кричит сорванным горлом: «Не знаю!..» Точнее – почти не кривит. Одного он знает в лицо, за любыми масками узнает его глаза, и имя его известно. Если бы инквизиторы умели слушать, они бы услышали – но им кажется, что Эль Сальвадор для всех един. А все остальное – не для их ушей и не для крепости-сердца, жадно вонзившей в него свои когти. И это знание помогает ему молчать.*
Ночь, прохлада. Ветер чуть трогает гладь реки, погоняя волны к берегу, разнося рябь; трава шелестит, вторя плеску, и ей в унисон – чужое дыхание, едва слышное, ровное. Где-то рядом бродят лошади, отфыркиваясь и постукивая копытами; звезды усыпали небосвод и перемигиваются, будто подают сигналы. Чужая голова на плече тяжело придавливает, спину греет чужое тепло, и вино горчит на губах. Он не оборачивается, хотя маски давно лежат рядом в траве и, казалось бы, оглянись только – увидишь. Но он смотрит на звезды, выискивая взглядом созвездия, смотрит на водную гладь и изредка взглядывает на вершину обрыва, у подножия которого извивается река, когда ему чудится там шевеление; потому что все, что у них остается, когда они надевают маску и вступают на путь Эль Ваго, – это вера. И если эту веру тебе вручают, худшее, что ты можешь сделать, – ее разрушить. А еще потому, что и так – в тишине, под плеск волн и шелест ветра, в непроглядной темени, с греющим чужим теплом; и так – хорошо.*
Из его смерти стараются сделать спектакль – что ж, это вполне ожидаемо. Последнее унижение перед казнью – провезти в клетке по городу, под сотнями взглядов чужих осуждающих, сочувствующих и испуганных глаз. Венгадор стоит на коленях, потому что перебитые ноги не держат, и сквозь спутанные, слипшиеся от крови и грязи волосы, щурясь, зверем глядит вокруг. Это не страх и не отчаяние, он не боится смерти и того, как она будет происходить; все, чего он боится, – это того, что спектакль достигнет своей цели. Не приходи, шепчет он едва слышно, вглядываясь в чужие глаза и боясь их узнать. Не приходи. И никто не приходит. Венгадор почти не слушает приговор, жадно вслушиваясь в тихий гомон толпы, и когда он изредка прорезается криками – вздрагивает. Но это всего лишь охочие до зрелищ зеваки страдают от нетерпения: «На костер его! Сжечь! Сжечь!..» Костер – не самая плохая, хоть и мучительная смерть. В древности павших воинов сжигали, веря, что их души отправятся к богам, да и где-то на диком севере – в Уссуре ли, в Вестенманнавньяре ли – так делают до сих пор. Кто он такой, чтобы бояться воинского кострища? Может, и вправду душа вместе с дымом отправится к Теусу, он был бы не против – у него накопилось вопросов, которые стоит задать… Напоследок, уже привязав его к столбу – так, чтобы веревки держали тело, сам Венгадор стоять не может даже сейчас, – палач цепляет ему на лицо маску Эль Ваго. Для устрашения другим, для унижения, думает инквизитор. И не понимает, что дать перед смертью воину его щит не может быть унижением. Когда перед глазами в прорезях маски взвивается пламя, Венгадор думает, что ни о чем не жалеет. Или – почти ни о чем.*
Пламя не обжигает. Рыжие лепестки огня жадно пожирают сложенный под ногами хворост, загораживают обзор, черный дым ест глаза и заставляет кашлять, морщась от боли в отбитых ребрах, – но жара Венгадор не чувствует. На нем даже одежда не тлеет, хотя тонкая ткань первой должна была сдаться пламени. В своей жизни Венгадор видел такое лишь однажды, и, вскинув голову, он рыщет взглядом по крышам домов, то и дело смаргивая слезы и задыхаясь. И перед тем, как пламя окончательно закрывает ему обзор, видит – черный силуэт, притаившийся в тени от трубы. А потом начинается светопреставление. С визгом, гиканьем, воем и пальбой в воздух на площадь сразу с нескольких улиц врываются всадники, и Венгадор сквозь огонь видит на них белые маски Эль Ваго. Сердце падает в желудок, внутри словно все вымораживает, и он отчаянно стонет, понимая, что происходит. «Идиот, я этого не стою!» – хочется крикнуть ему, но он не видит сквозь пламя, кому кричать, – все эти всадники, в одинаковых плащах, масках и шляпах, ввязавшиеся в потасовку со стражей и инквизиторами, сливаются для него в одно. Их много, слишком, и это неправильно, и Венгадор не понимает, как организация могла пойти у Сальвадора на поводу, рискнуть всеми ради него одного, это слишком нелогично, слишком безумно, слишком… Чужие руки захлестывают его сзади, и он захлебывается мыслями, вслушиваясь в тихий голос над ухом. – Это я. – Негромкий голос перебивает даже рев пламени. – Я тебя вытащу. Веревки слабеют, и Венгадор, хоть и пытается удержаться, оседает по столбу вниз – ноги его подводят. Сальвадор подхватывает его, взваливает на спину и тащит, не давая ни себе, ни ему передышки, куда-то вниз, туда, где огонь образовал узкий жаркий туннель, скрытый от чужих глаз. Венгадор сжимает зубы, удерживая крик: все тело болит, ноги волочатся по камням, и в них словно вновь и вновь вбивают стальные штыри; но он молчит, и не только оттого, что кричать нельзя, – облегчение и головокружительное воодушевление перебивают даже боль. Что бы ни было дальше, как бы ни было – человек, который вытаскивает его буквально с костра, стоит того, чтобы присягнуть ему на верность. И вправду – Эль Сальвадор. – Эль Сальвадор… – шепчет он едва слышно, глядя на своего спасителя сквозь темноту повозки несколько минут спустя. Шум и гам схватки остались далеко за стенами домов, хотя повозка едет медленно – достаточно, чтобы не привлекать внимания. Темнота в ней одуряюще пахнет яблоками. Молодой мужчина в обычной крестьянской одежде, простой и затертой, наклоняется к нему и проводит по волосам подрагивающей жесткой ладонью. – Маркос, – шепчет он в ответ. Венгадор улыбается разбитыми губами и перехватывает его руку слабыми пальцами – три из них сломаны. – Виктор, – выдыхает он.*
Виктор Авила Парра впервые попал в Инквизицию по доносу: его, офицера кастильской армии, сдали свои же, обвинив в неповиновении воле Теуса и проводника его воли на земле – Инквизиции. Неповиновение это заключалось в том, что он фактически саботировал приказ особо рьяного боевого инквизитора отправить свою часть в поход на неверных; аргументы, что нападать плохо вооруженной, измотанной небольшой частью на подкрепленных магией Порте, значительно превосходящих в силе монтеньцев равносильно самоубийству, расшибались о неоспоримый довод: Теус на нашей стороне, и все, кто умрут в бою, умрут во славу его. Команданте Авила этим доводом не впечатлился и посылать своих солдат на верную смерть не стал. А уже через месяц оказался в застенках инвизиторской крепости. Вытащил его оттуда дядя – влиятельный человек, он не побоялся рискнуть всем, что имел, и обратился к Эль Ваго. Тогда-то Виктор и встретил впервые Сальвадора – тот, гибкий, как лоза, с ловкими быстрыми пальцами вскрыл замок на оконной решетке, втянулся змеей в образовавшийся лаз и предстал перед пленником темной тенью с закрытым белой маской лицом. Виктору запомнились его глаза – блестящие, слегка безумные, азартные; когда он подходил к факелу, они выцветали до светло-карего и казались такими же пламенными. Запомнил Виктор и то, как, когда все пошло не по плану, верткий парень с ловкими пальцами отчаянно закрывал его собой от стражников и кричал: «Уходи! Уходи!!!» Но он не ушел. Выхватив у поверженного стражника саблю, Виктор встал рядом с Эль Ваго, плечом к плечу. – Вообще это я должен был вас защищать, сеньор, – озадаченно проговорил Сальвадор, вытирая рукавом лицо под маской, когда все наконец закончилось. Он прижимал локоть к раненому боку, но пока, видимо, не чувствовал боли, ведомый азартом. – Вы сделали все, что было нужно, Сальвадор, – ответил ему Виктор, зажимая проткнутое плечо. И не стал объяснять, что после предательства своих же, после позорного, мучительного плена, каким он воспринимал свой арест, именно это ему было нужно – верный человек рядом, сабля в руке и горячность боя. Сальвадор посмотрел на него, прищурившись сквозь маску, слабо усмехнулся и ничего не сказал. У Виктора было достаточно времени, чтобы принять решение, пока его от Эль Ваго к Эль Ваго передавали, помогая достичь границы. Впоследствии он объяснял это тем, что не хочет покидать Кастилию, – все же родина, какой бы она ни была. Почему, надев маску Эль Ваго и справив новые документы на имя Себастьяна Агирре Фернандеса, он не выпускал из внимания ни единой миссии Сальвадора, Виктор долго не объяснял даже себе.*
– Не прощу себе, – шепчет Маркос ему в плечо, цепляясь за остатки рубашки. Он старается обнимать аккуратно, почти трепетно, но все же утыкается носом туда, где на ощупь не нашел синяков, и Виктору хочется сказать, что он грязный, и уже точно не умирает, и если хочется обниматься – пусть обнимает крепче, это не та боль, которую бы он не стерпел, – но вместо этого только вопросительно касается его волос слабой рукой. Маркос горячо выдыхает. – Я должен был тебя вытащить раньше. Испугался, дурак. Думал, что меня ждут, что будет как с той… Алисией. Я приду, а меня бросят в соседнюю камеру. Думал, что ты все выдержишь. Что у меня есть время – подыскивать банду, которая согласится сунуться в город, ждать мага-должника, разрабатывать план… Идиот, надо было лезть в крепость сразу, пока никто не очухался, пока они с тобой ничего не… Не выдержав, Виктор нажимает ему на затылок ладонью – со всей оставшейся силой. Руку пробивает болью до локтя, но это того стоит – Маркос замолкает. – Ты сделал все правильно, – шепчет Виктор. Говорить сложно, сил мало, но офицер Авила умеет себе приказывать – когда это важно. – Они тебя ждали. Никто бы не помог. Маркос молчит некоторое время, дыша ему в плечо, потом поднимает голову. Его глаза в темноте блестят решительностью. – Я сделаю все, чтобы ты встал, – произносит он. Без торжественного пафоса клятвы – просто констатирует, ставит в известность. Виктор ему кивает. – Я встану. Маркос слишком мало его знает, чтобы понимать – он не просто соглашается. Он намечает цель. А Виктор Авила Парра всегда добивается целей – так же, как Венгадор всегда находил объекты для мести.*
Ранчо Аранда небольшое: всего пара слуг в доме, несколько крестьянских семей, что живут рядом и работают на полях. Проезжая мимо в уже открытой повозке, Виктор видит зеленеющие виноградники и густые яблоневые сады; деревья в них раскидистые, высокие, гнутся под гнетом еще зеленых крупных плодов, заметно, что за ними ухаживают. И так же заметно, что молодого хозяина здесь видят редко: слуги выбегают навстречу повозке с радостными криками, но стоит Маркосу позвать на помощь – серьезнеют и помогают ему вытащить Виктора. – Съездить к сеньору Кортесу? – интересуется пожилой слуга, пока другой, более молодой и до невозможности на него похожий, наверняка сын, подставляет Виктору плечо наравне с хозяином. Маркос кивает. – Обязательно. Передай, что случай тяжелый. Когда на пороге небольшой, залитой предзакатным солнцем комнаты появляется человек с лекарским чемоданчиком, Виктор понимает, что о роде занятий молодого хозяина здесь знают все. – Не боишься? – спрашивает он, когда лекарь уходит – не домой, а в соседнюю комнату, потому что пользовать больного он закончил глубоко за полночь. Виктора клонит в сон от лекарств и снадобий, избавляющих от боли, но он цепляется за необходимость выяснить все досконально. Маркос качает головой и присаживается возле его постели на колени. – У меня много должников, – говорит он и грустно улыбается. – Иногда быть Эль Ваго – выгодно. Есть кому подставить спину, потому что этой спиной ты прикрываешь должника. Не будет меня – не будет и их. Взаиморасчет. Виктор медленно водит головой по подушке, отрицая этот аргумент. Маркос вздыхает. – Может, они просто любят мою семью, – сознается он. – И меня, каким бы я ни был. Виктор кивает, слабо улыбаясь, и, притянув его голову к себе на плечо закатанной в гипс рукой, погружается в сон.*
Они так и спят дальше – рядом, будто всегда так делали; Маркос вытягивается на краю не такой уж большой кровати, свесив одну руку вниз, и Виктор думает, что ему неудобно, что он не высыпается, и один раз даже об этом говорит – а в ответ получает взгляд, которым когда-то награждал самых нерадивых солдат. – Мешаю? – только и спрашивает Маркос, выгибая брови. Не мешает. Помогает, на самом деле. Его живое тепло рядом будто утишает боль, унимает зуд, позволяет ранам затягиваться быстрее – не только на теле, но и в душе. От нового предательства не так больно, как в первый раз, но вполне возможно, что только благодаря Маркосу – Эль Сальвадору, который не прислушался к мольбам тоже его предать. Присутствие Маркоса помогает думать яснее, и Венгадор, казалось, забытый в стенах Эль Кастилло, вытекший с кровью на ее каменный пол, поднимает голову: он знает, кто его предал. Холодная жажда мести, на этот раз, ради разнообразия, за себя – отличный мотив, чтобы подняться на ноги. Виктор смотрит на черноволосую макушку Маркоса, который снова улегся рядом, оглаживает взглядом сильные плечи, расчерченные кое-где полосками шрамов. И думает, что этот мотив – гораздо лучше.*
Он встает. Преодолевая боль, рыча сквозь стиснутые зубы, в полном одиночестве, чтобы никто не видел слез напряжения и отчаяния, когда что-то не получается сразу, – встает, цепляясь за спинку кровати. Ноги дрожат, боль волнами бежит по ним, вверх и вниз, и снова вверх, от ног к позвоночнику, вгрызаясь в мозг паникой: не сможет, не сможет, не сможет… Но Виктор, не раз уже раненый, знает, что это надо перетерпеть. И терпит до тех пор, пока боль не сдается перед его упрямством. На с трудом повинующихся ему ногах Виктор подходит к окну и, вцепившись в подоконник, подставляет солнцу лицо – впервые за месяц. А потом опускает взгляд вниз, привлеченный слишком знакомыми звуками. В небольшом внутреннем дворике, куда выходят окна отведенной Виктору комнаты, под звяканье шпор, стук каблуков, резкие вскрики и звон шпаг тренируется Маркос. Он в полном облачении Эль Ваго – маска скрывает лицо, плащ вьется вокруг, путая противника, но его гибкую фигуру, играющую, стремительную манеру боя Виктор бы не перепутал ни с кем. Молодой слуга, Анхель, неплохо, явно привычно оппонирует, но не дотягивает до уровня полноценного противника – раз за разом Маркос выбивает шпагу у него из рук, раз за разом роняет на пол и потом сам же, приговаривая что-то ободряющее, помогает ему подняться. Краем сознания Виктор отмечает ошибки – размашистые движения, пропущенные атаки, неправильную постановку ног; Маркос явно многому учился сам, без наставника, и у Виктора чесались бы руки это поправить, – если бы не ослепительное, отупляющее желание прикоснуться к этому затянутому в черные одежды телу. Будто он никогда раньше не видел его, будто они больше месяца не спали в одной кровати – именно сейчас его накрывает неумолимой тягой, и Виктор сжимает зубы. Чтобы прикоснуться, Маркоса надо позвать, а он на остатках здравомыслия не хочет прерывать тренировку. Но Маркос прерывает ее сам: бросив мимолетный взгляд на окно, он роняет шпагу и под ее долгий звон по каменной мостовой кидается в дом – прямо как был. – Виктор! – вскрикивает он гневно, дыша тяжело от бега, широким шагом приближается, занося руки, будто собираясь подхватить. – Что ты... Но Виктор его опережает: правой, с едва сросшимися пальцами рукой держась за подоконник, левой он хватает Маркоса за шею, вжимает в себя, откидываясь на раму; от касаний почти трясет. Маркос глухо вскрикивает из-под маски, круглит по-кошачьи спину, пытаясь выбраться, – и замирает, когда чужая ладонь ложится ему на бедро. Только дыхание его, сбитое еще от бега, вдруг учащается, опаляя Виктору шею. – Мне бы… – начинает он уже значительно тише, но Виктор не может слушать – как мечталось когда-то давно, стаскивает с него маску, откидывая на кровать, и всматривается в лицо, будто видит впервые. Маркоса не назовешь писаным красавцем – у него высокий лоб, тонковатые губы, выпирающие скулы; но все искупают глаза, всегда азартные, всегда горящие, а сейчас – пьяно блестящие неверием. Маркос не юн; тогда, при первой встрече, он был почти мальчишкой, которому миссии казались захватывающей игрой, но сейчас он возмужал, его тело окрепло, черты лица стали жестче, – а заводится моментально, словно лет десять сбросил и снова юнец. Виктор ведет ладонью вверх, прижимая ее с силой, крепко, обозначая желание, и наблюдает, как у Маркоса возбужденно расширяются зрачки. От него пышет жаром, пахнет потом, и когда он обнимает, то делает это крепко, с силой сжимает, больше не боясь повредить, и легкая боль растворяется в его жаре. И Виктор наконец делает то, чего так давно хотел, – целует, сжимая затылок, и пьянеет от возбуждения сам, чувствуя, с какой готовностью ему отвечают. Дрожащие ноги предательски подкашиваются – то ли от силы желания, то ли от общей, раздражающей слабости. Маркос пытается его удержать, но его и самого лихорадочно трясет, и в конце концов они оба валятся на нагретый солнцем дощатый пол, так и не в состоянии расцепиться. Виктор выцеловывает его лицо, пытается навалиться сверху, прижимая за плечи к теплым доскам, но Маркос не дается – валит на спину сам и с жаром впивается в губы. То, как они катаются по полу, похоже на борьбу, потому что расцепиться нет сил даже для того, чтобы как-то озвучить желания; наконец Виктор врезается спиной в кровать, и Маркос вытягивается рядом на боку, вжимая его в изножье. Он занят самым прозаичным делом – распутывает завязки и расстегивает пуговицы на их штанах, и где его ловкость, когда она так нужна?.. Когда он наконец справляется и обхватывает их обоих длинными пальцами, Виктор не сдерживает стон – это больно и почти так же, до безумия хорошо. В глазах слишком быстро темнеет, он знает, что его телу, оголодавшему под гнетом боли, хватит совсем малого, и обхватывает ладонь Маркоса поверх, вжимается в шею лицом и кусает горло, чувствуя стон губами. И этого в самом деле хватает, чтобы упасть в опустошающее наслаждение, – им обоим. Они валяются на полу еще долго, наблюдая, как ползет по потолку солнечный квадрат от окна. Виктор лениво обдумывает свои чувства – странно, что, помимо опустошающего, чисто физического опустошения, он не чувствует привычного опустошения, которое всегда настигает от исполнения мечты. Возможно, потому, что мечталось все-таки не о том – не только о том. Возможно, потому, что мечта лежит рядом и дышит с ним в унисон. – Я тебя вспомнил, – вдруг говорит Маркос и, повернув голову, смотрит на него расширенными глазами. – Это ведь ты? Ты должен был уехать за пределы Кастилии. Виктор только усмехается в ответ и прикрывает глаза, подкладывая более-менее здоровую руку под голову. Секунду спустя Маркос наваливается сверху – аккуратно, скорее накрывая теплом, чем придавливая. – Почему ты остался? – требовательно спрашивает он. Виктор усмехается и, не открывая глаз, притягивает его к себе, целует бегло на ощупь. Это единственное признание, на которое он сейчас способен. – Безумец, – констатирует Маркос. А потом все же укладывается рядом и прижимает головой его локоть. И Виктор улыбается. У него всегда были своеобразные отношения с Теусом, но сейчас он готов его благодарить.*
Тренироваться он начинает только еще через месяц. Медленно приучает окостеневшее, разнежившееся тело к привычным нагрузкам, выматывается до седьмого пота, так, что Маркос раз за разом утаскивает его в дом на себе. Конечно, былую форму не вернуть, перебитые ноги долго будут ему аукаться при любой миссии, но Виктор поставил цель и идет к ней, невзирая на преграды. Маркос качает головой, но в глазах его дрожит такое неприкрытое восхищение, что жалеть себя нет даже мысли. Наоборот – скоро, выходя на тренировку, он начинает гонять самого Маркоса, подтягивая и переучивая, и это стоит того, чтобы забывать о боли. – Ты меня назвал Эль Сальвадор, – говорит как-то Маркос за ужином, качая в ладони бокал с вином. Глаза его шало блестят. – Но мне кажется, я слишком мягкий для этого прозвища. Виктор складывает пальцы домиком и выжидающе смотрит на него. – Давай работать вместе? – с улыбкой предлагает Маркос. – Организация снова начинает выдавать миссии. Эль Сальвадору нужна карающая рука. Виктор видит, что стоит за этим предложением, – то же, что чувствует сам: страх. Эль Ваго потому и работают в одиночку, чтобы не привязываться и не бояться за другого. Но так уж вышло, что они друг к другу привязаны, теперь уж надолго. И отпустить друг друга на миссию одного им невмоготу. – Напиши координатору, – кивает Виктор. И улыбается – жесткой улыбкой, от которой у Маркоса азартно вспыхивают глаза. – Но сначала надо закончить одно дело. И Маркос, который с недавних пор понимает его с полуслова, поднимает бокал – будто тост в его честь.*
Зима приходит в Кастилию с дождями и холодными промозглыми ночами, когда от влажности не найти спасения даже в собственной кровати. Пабло Рио Мендес, координатор Эль Ваго, просыпается от хлопанья ставни; с неудовольствием выбирается из кровати и, ворча себе под нос, идет ее закрывать. Но когда он поворачивается, то с трудом сдерживает крик – посреди комнаты тусклый оконный свет обрисовывает закутанную в плащ фигуру. – Что вам нужно? – Пабло старается, чтобы голос не дрожал. – Я не вызывал. Эль Ваго молчит секунду. – Знаешь, в чем всегда ошибаются предатели? – вкрадчиво говорит маска, и от этого тихого незнакомого голоса Пабло прошибает дрожь. – Они думают, что месть их не настигнет. Пабло сглатывает. – О-о чем вы? – заикается он. А потом все же вскрикивает – потому что из темноты выступает еще один Эль Ваго. – О том, что Мститель не умирает, – отвечает он, и этот голос Пабло слишком знаком. Страх будто дает ему крылья: оттолкнувшись от стены, он кидается прямо на пришедших по его душу убийц, пытаясь прорваться к выходу; но тот, первый, слишком верткий, ловит его и швыряет к стене, замахивается кинжалом… – Не марай руки, Сальвадор. – Второй удерживает его руку, и первый, помедлив, кивает. Легко поднявшись с коленей, он отступает в тень, а его место занимает второй, и Пабло, дрожащий от ужаса, отдал бы все на свете, лишь бы не видеть в прорезях маски этих глаз. – Поговорим, координатор. И леденящий холод в его голосе не оставляет Пабло ни одной надежды на спасение – потому что единственный спаситель поворачивается к нему спиной.*
Час спустя они сидят у реки, и ветер слегка колышет траву, лошади ходят рядом, пофыркивая; дождь закончился, от костра земля вокруг высохла, и они сидят, спина к спине, как когда-то, и передают друг другу флягу с вином. – В порядке? – тихо спрашивает Сальвадор. Венгадор кивает. Пронзая шпагой, как выяснилось, любовника убитой им Алисии, он чувствовал себя как никогда хорошо. Тучи мешают рассматривать небо, но он знает, что оттуда на него смотрит Теус – наверняка с осуждением. А может, и нет. В конце концов, у каждого Эль Сальвадора должна быть карающая рука.