Неродок

♫Taeyeon - Wine

Когда старейшины называют его имя, Донхёк не верит. Это должен быть кто угодно, но только не он. Однако старейшины не изменяют своего решения, ведь такова воля предков. Донхёку суждено стать омегой вождя, и не смертным это оспаривать. Донхёк готов умереть, лишь бы не идти за Ёнхви, да только лишить себя жизни духу не хватает. Венчаться решают на зимний свадебник, дабы не выставлять угощение дважды. Семья Донхёка и рада, и нет, что предки выбрали его: с одной стороны — честь большая — породниться с вождем, с другой — собрать приданое да устроить празднество, достойное прославленного рода, влетит в звонкую монету. А монет тех, надо сказать, в кошеле у Донхёкова батька не то чтобы очень много. Они не бедствуют, конечно, но и зажиточным их семейство никто не назовет. Приходится экономить на всем, и Донхёк в скором времени замечает, что прежде сидевшие как литые вещи теперь болтаются на нем, словно на огородном пугале. Он с тоской глядит в свое осунувшееся, побледневшее лицо в старом зеркале амму и не узнает себя. А в голове вертится лишь одна мысль: теперь Ёнхви будет глумиться над ним пуще прежнего. Он и раньше-то, как они мальками в один круглый класс бегали, не упускал возможности щипнуть больно да обозвать обидно, а после свадьбы уж точно изведет Донхёка так, что все его «свиные рыла» да «Донхёк-жирняшка — воловья какашка» покажутся лестным словцом. И не будет рядом Джено, который от горшка два вершка да тощий такой, что ветром сносит, а вступится за него, получит тумаков смачных ото всех приятелей Ёнхви и станет молча подтирать кровавые сопли, ибо он альфа, а альфе положено омегу защищать — не обижать. Ёнхви, однако, считает иначе. И пускай с тех пор прошло немало зим, в круглый класс они больше не хаживают, и Джено на добрую пядь перерос всех альф в округе и способен одним ударом уложить самого крепкого говоруна на лопатки, а пройти мимо Донхёка и не зацепить побольнее Ёнхви не может. У него, поди, сверблячка на языке вскакивает каждый раз, когда он завидит тень Донхёка, так что рот свой поганый прикрыть не может. Донхёк ведать не ведает, чем перед сыном вождя провинился, отчего он так люто его невзлюбил, а спросить не у кого. Брат Ёнхви, Ёну, глядит на Донхёка, как на пустое место, и слова в его сторону не скажет, даже если Донхёк обратится к нему прямо. Отец и амму Ёнхви спрашивать бесполезно: кто ж с такими вопросами к вождю пристает? а приятели его еще больше куражиться станут. Нет, Донхёк под страхом смертной казни не будет выпытывать у людей, почему впал в немилость, но и насмешек и издевательств не потерпит. Он долго думает, как быть, взвешивает все «за» и «против» и к первому снегу приходит к единственному решению. Родным он ни намека, ни полнамека на то, что задумал свадьбы избежать, не дает, держит все мысли при себе и ни с кем своими тревогами не делится. Он бы с Джено поговорил, да тот еще в середине хмурня отправился с дядьками в горы, стричь овец, и остался там до первых морозов. Донхёк с нетерпением ждет, когда он воротится, ибо без него замысел его гнилого медяка не стоит. Первые отары спускаются с гор в начале ветрозима, и Донхёк все чаще бегает к тыну, выглядывает знакомую лохматую макушку да широкие плечи в потертой охотничьей куртке, покуда амму, засучив рукава, не гонит его в хату. — Не позорься, — шипит он и перетягивает Донхёка полотенцем по мягкому месту. — Что соседи скажут? Омега будущего вождя выглядывает безродного пастуха. Стыдоба. Донхёк зло поджимает губы, но помалкивает, соглашается со всем, что амму говорит, ибо в самом деле негоже так глупо себя выдавать. Но за Джено все равно обидно. Ведь в род-то его приняли, пускай амму и нагулял его по малолетству. Дядька двоюродный на себя в приходскую книгу записал, имя свое дал, так что байстрюком никто обзывать Джено не смеет, да разве амму кто указ? Он всегда его недолюбливал, сквозь зубы с ним здоровался и терпел их с Донхёком дружбу лишь оттого, что батька в Джено души не чаял. — Славный же мальчуган, — говорил он с умилением, когда Донхёк с Джено возвращались с занятий. Донхёк — красный, как ощипанный индюк: вечно он ругался с Ренджуном, соседским мальчишкой, маленьким и злющим, что свора диких собак, — а Джено — с расквашенным носом, но неизменной улыбкой на лице. Джено вообще улыбался много. Донхёк лишь однажды видел его хмурым: как дядька его, отцом нареченный, помер. Джено тогда ни единой слезинки не проронил, но глядел так, что хотелось ярмо на шею повесить да в ближайшем пруду утопиться. — Славные они, покуда в пору не вступят, — морщился амму, — а потом все, как один — кобель кобелем. Обрюхатит Донхёка, мы и глазом моргнуть не успеем. — Ну этот уж точно нет, — смеялся батька. — Он на прохвоста нашего глядит, будто тот — цацка драгоценная, с княжеского престолу снятая. Он к нему и пальцем не притронется, поверь уж старому кобелю. Амму не верил и все ждал, когда Донхёк из их с Джено дружбы вырастет, поймет, что замухрышка-пастушок, одни глаза чернючие да коленки острые, в женихи не годится. Но Донхёк на него, как на альфу, и не глядел вовсе, а дружить глазищи верные и коленки из-за него, непоседы языкатого, вечно избитые совсем не мешали. До тех пор, пока не случилось то, что всегда случается с тощими да нескладными жеребятами, на которых даже клейма ставить негде: взял вдруг и за одно лето вымахал красивенным породистым скакуном. Донхёк, которого в тот год еще на исходе снегогона отправили к деду за озера помогать с козами, воротившись к жнивам, Джено не признал. Долго глазел на высокого ладного парнишку, улыбающегося ему знакомой доброй улыбкой, и поверить не смел, что это его друг. Друг, которого в одночасье восхотелось не только другом называть. А уж когда соседские омеги, включая злющего Ренджуна, стали Джено улыбаться куда чаще, чем следовало, Донхёк понял, что амму в кои-то веки оказался прав. Джено, однако, вел себя, как и предсказывал отец. Глядел на Донхёка с неприкрытым обожанием, таскался всюду хвостиком, но руки не распускал и о чем-либо, совершенно не дружеском, явно не думал. А Донхёк думал, но как к Джено подступиться — не знал. Подойти да прямо сказать: «Давай больше не будем дружить, потому что хочу тебя целовать», он не смел, а как по-другому сделать, дабы Джено поглядел на него, как на омегу, никто не научил. Амму помер бы на месте, прознай, что сын его вознамерился соблазнить «безродного пастушка», а друзей-омег с опытом в таких делах у Донхёка не было. А потом старейшины все за него порешили, и времени гадать да прикидывать не осталось. Донхёк знает, что за нарушение договора ему грозит кара. В лучшем случае станет бесприданницей, которому одна дорога — в омежий дом, где будет нянькаться с чужими детьми да за пару звонких монет ложиться под любого альфу. В худшем — изгонят из рода и выставят вон из деревни. Куда в такой случае идти и на что надеяться, Донхёк не ведает. Остается уповать на Джено. Если все пойдет, как задумано, выставят их за деревенские ворота вместе, а уж с Джено он точно не пропадет. С Джено можно и на край света отправиться: не страшно будет. Джено возвращается, когда снег ложится на промерзлую землю тонкой оловянной полудой. Донхёк глядит на него, говорящего с отцом, через кухонное оконце, но выйти на подворье да поздороваться не решается. Амму глаз с него не сводит, знает, что так просто Донхёк от дружбы с Джено не откажется, а для него это — что та кость в горле. Донхёк терпит до начала святок, прикидывается захворавшим и в первый же вечер, как батька с амму, нацепив нарядные свитки, идут повидаться с кумовьями, убегает к Джено. Снег лежит горой, в поздних сумерках синий, звездный, скрипит под ногами празднично, и Донхёк, то и дело переходящий на бег, чтоб никто не приметил и не остановил, чувствует небывалую легкость и радость. Он скоро преодолевает улочку, что отделяет его дом от скромной хатки семейства Ли, и садом пробирается к окну, под которым они с Джено просиживали душистые летние вечера. Донхёк уверен, что Джено дома, если не один, то с Джемином, а тот, если попросить, оставит их наедине без лишних вопросов и никому о визите Донхёка не растреплется. Донхёк забирается на прикрытую снежной шапкой лавку и заглядывает украдкой в окно. В комнатке горит светильник, уютно, солнечно, небрежно отбрасывая тень на низкий потолок. Джено расселся на полу и, обложившись обрезками старой кожи, что-то мастерит. Донхёк тихонько, дабы не привлечь лишнего внимания, стучит в заиндевевшее стекло и весь напрягается в ожидании. Джено вскидывает голову и сразу его примечает. Удивленно приподнимает брови и встает на ноги. Донхёк улыбается ему и жестом показывает, чтобы вышел на подворье. Джено споро выскальзывает за дверь. Ждать его долго не приходится. — Ты чего сам-один по потемкам бродишь? — спрашивает он, как только оказывается в саду, за два шага от Донхёка. Куртка нараспашку, в волосах серебрится снег, что ссыпался ему на макушку, когда пробирался меж вишневых стражников к Донхёку. — Повидать тебя хотел, — честно говорит Донхёк. Ему от Джено нечего скрывать. — Ты, поди, уже знаешь, что старейшины выбрали меня, потому амму из дому лишний раз не выпускает. Дабы не опозорил его до свадьбы. А я поговорить хотел. Мы давно не виделись. — Давно, — подтверждает Джено. — В дом пойдем: там теплее. Донхёк мотает торопливо головой. — Нет, нельзя, чтобы меня здесь видели. Давай в поварню, чтоб никто не помешал. — Амму ею сейчас не пользуется, там задубеть можно. Донхёк хмурится. — Ничего, потерплю. Джено окидывает его долгим, тяжелым взором, от которого у Донхёка сосет под ложечкой, и коротко отвечает: — Как знаешь. Донхёк опускает голову и прошмыгивает мимо него к темной и холодной стряпущей избе. Джено проводит его внутрь и приказывает подождать немного. Сам убегает в дом. Донхёк, пристукивая ногами, чтобы согреться, проходится по избе, двигает туда-сюда припыленные, почерневшие от сажи судки и устраивается на скрипучей лавке, прикрытой старым вязаным ковром. Ждет недолго. Джено возвращается со светильником в руках и мешком со всякой трухой на растопку за плечом. — Разве никто не заметит, что печь горит? — спрашивает Донхёк встревоженно. Не хочет, чтобы родня Джено нагрянула в самый неподходящий момент. — Сказал: надо поработать. Шуметь буду, а мелкие уже спать улеглись. — Джено пожимает плечами и берется укладывать щепки на дно топки. Донхёк глядит в его сосредоточенный профиль и чувствует себя последней мерзостью на земле. Он готов жизнь человеку разрушить, лишь бы самому спастись, а тот ведь отродясь ничего плохого ему не сделал. Наоборот, только тем и занимался, что собой жертвовал, дабы Донхёку жилось чуточку легче. — Джено-я, — шепчет Донхёк севшим голосом и виновато закусывает губу. Джено отряхивает с ладоней мелкий сор и пепел и смотрит на Донхёка серьезно. — Говори уже, что случилось, — требует он. На Джено порой находит, и добряк, которого Донхёк столь хорошо знает, куда-то исчезает, а место его занимает заматеревший альфа. Такому не всякий крепкий мужик слово поперек скажет, не то что омега, ничего, тяжелее поварешки, отродясь не поднимавший. Донхёк его не боится — Джено скорее руку себе отнимет, чем обидит его, — но все равно жутко делается, ибо не знает, откуда оно в нем взялось. Может, доля неродка заставила, а может, изначально было. Никто ведь, окромя амму Джено, не ведает, кто ему настоящим отцом приходится. А вдруг пропащий человек, лиходей с темной, пакостной душонкой? Кровь не водица, могла и к Джено какая гнусь прицепиться. — Разве ты не знаешь? — Донхёк в глаза ему заглядывает, дабы убедиться, что они все такие же черные, все такие же верные. Джено вздыхает. — Что мы можем с этим поделать? Такова воля предков. — Но он же меня в могилу сведет. — Это вряд ли. Что о вожде, который над собственным омегой измывается, скажут? Разве продержится он у власти, если будет так себя вести? — Ненавижу. Не пойду за него, слышишь? Джено смотрит спокойным, твердым взором, и Донхёку от него делается не по себе. Он ежится и отступает на шаг. Джено это замечает и мигом напрягается. Во взгляде мелькает тревога. Он размыкает губы, силится что-то сказать и не может. — Я все решил. Коль ты мне не поможешь, пойду к озеру и утоплюсь. Что мне терять? — шепчет Донхёк. Это подло — говорить такое Джено, но выбора у него нет. У Джено в глазах таится страх, страх глубинный, животный, и он задерживает дыхание, чтобы тот ненароком не вырвался наружу, не стал осязаемым и полновластным. — Ты ведь не дашь меня в обиду, правда? Все, что попрошу, сделаешь? — Донхёк подходит ближе, заглядывает Джено в лицо. — Я могу… — наконец, говорит тот, сглатывает тяжело и отводит взгляд за темное окно, — увести тебя. В горы. В истопке охотничьей поселишься. Дерева там полно, очаг хороший — не околеешь. Правда, зверь дикий шастает туда-сюда, но у меня есть ружье. — Меня найдут и вернут обратно. — Ёнхви откажется от тебя, вот поглядишь. Гордый ведь. Не возьмет омегу, который сбежал от него в горы. — Он может. Дабы расквитаться. Джено, он не отступится, если только… Посмотри на меня. Джено послушно опускает взгляд на его запрокинутое лицо. — Пойдешь со мной? — А хочешь, чтобы пошел? Донхёк не колеблется. Кивает уверенно, позволяет Джено по глазам его прочесть, что хочет этого взаправду. Уйти с ним на край света и там обрести то, чего в родной деревеньке никогда не сыщет. Свободу и счастье. Пускай и непрочные, быстротечные, а всяко лучше, чем жизнь, хоть и сытая, в неволе. — Так этого не оставят. — Взгляд Джено смягчается, делается ласковым, кротким, и дышать сразу становится легче. — Тогда уже поздно будет. Джено все понимает. Не может не понять. Молчит. Глаз с Донхёка завороженных не сводит, и Донхёк решается. Стает на цыпочки и губами легонько в уголок рта целует. Кожей — до мурашек волнительных, сладких — чует короткий жаркий выдох и спешно отступает, хоть больше всего на свете жаждет к Джено прильнуть, каждым уголочком тела ощутить его тепло, его безграничную нежность. Джено провожает его затуманенным взором, но не останавливает. Донхёк встает у двери и шепчет: — Мне больше не на кого надеяться. Ты все, что у меня есть. Джено медленно переводит дух. — Я все устрою, — говорит он. — Приготовь самое необходимое и спрячь так, чтобы я мог забрать. — Оставлю на повети, что над коровником. Джено кивает. — Пойду, пока родители не воротились. Джено снова кивает. Коротко, понятливо. А Донхёк с места сойти не может, потому что у Джено чудно́, будто далекие звезды, блестят глаза, а в уголках твердых, красивых губ затаилось удовольствие, которое Донхёку так хочется изведать. — Ну же, иди, — не то приказывает, не то молит Джено, и Донхёк выскальзывает за дверь. Как домой добирается — не помнит. В себя приходит, лишь скинув заснеженные валенки и привалившись спиной к заиндевевшей стене сеней. Глядит в неподвижный сумрак святочной ночи и поверить не может, что Джено согласился на его безрассудную задумку. Донхёк-то полагал, он станет его отговаривать, до последнего упираться рогом, как с ним часто бывало в спорах, не позволит подобному безумству свершиться. Джено ведь правильный, трезвомыслящий, не терпящий перемен человек, не чета сумасброду-Донхёку, сдвинуть его с места — все равно, что скалу своротить, но тут вдруг поддался со второй попытки, даже в слезы ударяться не пришлось. А ведь Донхёк готов был. И рыдать, и в ногах ползать, лишь бы сделал, как он хочет. Донхёк морщится. Гниль собственной мелочной душонки не дает нормально дохнуть, и он дерет глотку задубевшими пальцами, пока к искусанной морозом коже не возвращается чувствительность, и кисти его, и шею не обкидывает диким жаром. Он с трудом отрывает лопатки от стены и ковыляет в светлицу. Зажигает лучину, умывается и, раздевшись, забирается на полати. Сворачивается тесным клубком, обхватывает свои круглые, сейчас обветренные, пунцовые, колени руками и долго дышит — глубокий вдох и протяжный выдох, — успокаивается, прогоняя из головы дурные мысли. Да, он поступает подло, но он обязательно исправится. Сделает все, чтобы Джено был счастлив и ни на миг не усомнился в правильности принятого решения.

***

Собрать все, что может понадобиться зимой в горах, да так, чтобы никто из родных не приметил, получается не очень споро, но Донхёк не сдается. Таскает потихоньку узелки на старый сеновал и не может удержать улыбки, когда замечает, что их становится все меньше и меньше. За день до сочельника он отыскивает средь разворошенного сена записку: «Назавтра с третьими петухами у меня». Читает ее бегло несколько раз и сует за щеку. Нельзя оставлять после себя даже обрывка бумаги. Амму уже вовсю хлопочет над угощением, а Донхёка засаживает за подвенечный покров. Донхёк отпарывает старое, пожелтевшее от времени кружево и пришивает новое, и все думает, каким неблагодарным сыном вырос. Ведь родители столько в него вложили. Отступаться, однако, он не намеревается. Святой вечер он проводит со всеми, а когда родные уходят спать, вынимает из-под подушки загодя приготовленные бумагу и карандаш и пишет прощальное письмо. О Джено ни слова не говорит, но это и ни к чему. Как пропажу обнаружат, так сразу за Джено побегут и поймут, что ушел он вместе с ним. Среди ночи начинается снегопад. Донхёк и рад этому, и нет. Снег заметет следы, но и путь в горы усложнит. Он с трудом дожидается обозначенного времени и с первым криком петуха выбирается из постели. Накидывает свитку и выбегает из дому налегке, чтобы родные, если вдруг проснутся, решили, что он вышел по нужде. На повети его дожидаются холодные валенки и зимняя накидка. Донхёк укутывается хорошенько и выскальзывает на улицу через сад. Пушистый снег глушит шаги. Джено с двумя заплечными мешками за спиной уже ждет его у своей калитки. Молча поправляет на Донхёке обитый мехом капюшон и жестом манит за собой. Снег застит глаза и затрудняет шаг, но Донхёк идет по следам Джено, да и от встречного ветра его широкая спина прекрасно защищает, так что к выходу из деревни добираются споро. Там они останавливаются, и Джено убегает в заброшенную сторожку. Возвращается, ведя за собой на привязи козу, укрытую шерстяной попоной: чтобы не околела. В руках у Джено находится тонкая, но крепкая веревка, и он привязывает Донхёка к себе, ибо «в лесу темень такая, что не ровен час потеряться». Первое время они идут по укатанной телегами дороге, а после сворачивают на неприметную, уже изрядно заснеженную тропку и входят в лес, что раскинулся у отрогов гор. Горы сдерживают ветер, деревья защищают от снега, и идти становится чуточку легче. Коза молча бредет между Донхёком и Джено, и от ее смиренного спокойствия и Донхёку делается не столь тревожно. К рассвету они минуют четверть пути и останавливаются на привал. Донхёк перекусывает сухарями и заедает их снегом. От усталости ломит спину, ледяная крошка набилась в валенки, а морозец до немоты обкусал щеки и губы. Джено стаскивает рукавицы и трет лицо Донхёка ладонями, пока от растекшегося под кожей тепла не начинает бежать из носу. Коза блеет лениво и пожевывает душистую хвою. В ее раскосых глазах отражается стремительно светлеющее небо. Снегопад, прекратившийся с первыми лучами солнца, вновь набирает силу к полудню, обращается завирюхой, когда они ельником поднимаются к просторной луговине, где обычно выпасают коров. На открытой местности ветер не щадит никого, и Донхёк с трудом переставляет ноги. Джено ведет их краем луга: под деревьями ветер беснуется не столь яростно, но заметы стоят такие высокие, что Донхёк пару раз проваливается по пояс. Джено упрямо держит путь вперед и скоро выводит их к накренившейся, но все еще пригодной для жилья кибитке. Кибитку явно покинули не так давно, ибо внутри находятся хворост на растопку и бочонок с сырой водой. Мягкие хвойные лежаки расставлены вокруг очага. В том чернеют не прогоревшие до конца поленья. Джено чистит очаг, наскоро разводит огонь и топит в стареньком чугунке снег. Донхёк стаскивает валенки и накидку и усаживается так близко к огню, как только может. Горячее питье согревает, по телу волнами прокатывает дрожь, но это приятный, облегчающий озноб. Джено поит козу, и она берется обдирать со сваленных в углу поленьев кору. — Переночуем здесь, а завтра к вечеру, если погода окончательно не испортится, будем на месте. — Джено высыпает в чугунок немного крупы, так что обедают они кашей. Донхёк, утомленный тяжелым переходом, засыпает, как только кладет на дно опустевшего чугунка ложку, но среди ночи просыпается под далекий волчий вой и шелест снежной крупы по стенам кибитки. Пламя в очаге горит ровно, коза жует еловые ветки, а Джено дремлет, забившись Донхёку под бок. На полу рядом с ним лежит ружье. Донхёку впервые делается по-настоящему страшно. Встают они на заре. Ветер унялся, но снег все кружит в студеном сумраке, отчего в лесу становится так тихо, что Донхёку кажется, он слышит, как перешептываются у них над головами вековые сосны и глухо, по-старчески, кряхтит скалистая гряда. Идут медленно, прокладывая путь через аршинные заметы, и к забытой людьми и богами охотничьей истопке выходят, когда на небе уже сверкают редкие звезды. Внутри оказывается куда чище и просторней, чем Донхёк предполагал. Джено сгружает мешки на широкую лавку и зажигает смоляной светильник. В его неровном, тусклом свете Донхёк оглядывает свой новый дом. Высокий бревенчатый потолок, почерневший от сажи, волоковое оконце в вышине, сейчас закрытое. На одиноком окне — занавески из мешковины, плотные, не пропускающие наружу ни единого лучика света. Курную печь, видно, совсем недавно оштукатурили, все щели в стенах заделаны мхом. В запечке, прикрытые рядном, стоят мешки. Поленница полна дров. На полках, припыленные сумраком, покоятся какие-то узелки. Кажется, хозяин истопки лишь ненадолго отлучился и вот-вот возникнет на пороге, усталый и удивленный их вторжением. Пока Джено возится с печью, Донхёк обходит избу, заглядывает в каждый уголок и окончательно убеждается, что здесь кто-то живет. В мешках хранятся орехи, сушеные опята да лисички, ягоды боярышника, калины и можжевельника, листья брусники, толокнянки, корни лопуха да калгана. В узелках — немного крупы и вяленой дички. Под опечьем находятся судки, пара выдолбленных из осиновых колод ведер да ковш. На лавке лежит еще не успевший отсыреть и порасти плесенью травяной тюфяк. — Чья эта схоронка? — спрашивает Донхёк хрипло и во все глаза глядит на Джено: чтобы не посмел соврать. — Ничья. — Джено поджигает от светильника лучину и разводит огонь. — Не ври. Я же вижу, кто-то готовился провести здесь зиму, не меньше. Пастухи, уходя, непременно бы забрали мешки с орехами и грибами. Таким добром не разбрасываются. Джено молча глядит, как разгорается пламя. — Джено, пожалуйста. Мне и так страшно. Джено вздыхает и поднимает на Донхёка глаза. Смотрит снизу вверх долгим, осуждающим взглядом, будто Донхёк не вопрос важный задал, а глупость несусветную сморозил, и говорит: — Моя схоронка. Я это сделал. Пастух один, из горцев, показал мне ее. Донхёк исступленно взирает на Джено. — Ты хотел уйти? Зачем? Что-то случилось? Джено, ничего не говоря, берет Донхёка за плечи и усаживает на узкую лавку над опечьем, поближе к теплу. — Не молчи. — Донхёк хватает его за руку, тянет на себя. — А ты не знаешь? — Джено в глаза ему заглядывает, а будто в самую душу забирается, выворачивает ее наизнанку, и Донхёка словно ледяными когтями изнутри царапают. Он вздрагивает всем телом, но взгляда не отводит. — Так скажи. Джено высвобождает руку и подбрасывает в разбушевавшееся пламя дров. Воздух медленно нагревается, под потолком стелется сизый дымок. — К нам весть о решении старейшин сразу дошла, и я понял, что выбора у меня нет. Разве мог я оставить тебя этому чудовищу? Разузнал у горцев о схоронке, стал потихоньку ее обустраивать, запасался всем, что боги пошлют. Грибов и орехов в здешних лесах навалом, ягода есть да травы всякие. Дядька один, следопыт, старое свое ружье подарил да патронов, чтобы охотиться мог да защититься в случае чего. А потом вдруг подумалось: а что, если ты не захочешь со мной пойти? Ёнхви ведь не дурак, смекнет, что коль руки распускать будет да гадости о тебе говорить, старейшины по головке не погладят. Да и отец, небось, хорошую трепку ему устроил, чтобы неповадно было. Потому, воротившись, мысль эту оставил и все ждал, что ты скажешь, как себя поведешь. Но ты встреч избегал, даже когда я к вам приходил. Ни разу не вышел, не поздоровался, и я решил, что ты меня знать не хочешь и… — Совсем дурак, да? Последние мозги отморозил? — Донхёка злость берет, и он готов швырнуть в Джено первым, что под руку попадет, но сдерживается, цепляется за край лавки покрепче и прожигает в Джено дыры взглядом. — А вдруг ты смирился? Как я знать мог? — Так. Когда я с чем примирялся? — Никогда… — Тогда чего глупости говоришь? Джено облизывает губы и тянет с плеч куртку. Бросает ее на лавку под окном, у дубового, на века сколоченного стола и садится рядом. — Но чем я лучше него? У меня за душой ничего, кроме клочка исхудалой земли да пары коз, от отца отошедших, нет. Только и остается, что чужую скотину выпасать да надеяться, что дело стоящее подвернется, дабы со временем выбраться из этого болота. Кому такой нужен? Никто за меня своего сына не отдаст. Одна надежда, что вождь позволит взять из омежьего дома омегу пропащего, дабы детишек нарожал. — А как же я? Неужели… — голос Донхёка подводит, дрожит не к месту, выдает его слабость, — не думал никогда взять меня? — А кто бы мне позволил? Амму твой терпеть меня не может, а отец, пускай и хорошо относится, да давно дал понять, чтобы я и думать о тебе не смел. Я неродок, чужая, гнилая кровь. Ты знаешь, кем был мой отец? Донхёк мотает головой. Они никогда об этом не говорили, и Донхёк считал, что Джено ничего об отце неведомо. — Он из бо’ри. Имени его не знаю. Лишь то, что соплеменники кликали его Серым Псом. Он амму обрюхатил и сбежал трусливо, ибо у него таких, как я, уже целый выводок был. Донхёк поджимает губы. О бо’ри он лишь и слыхал, что разбойники они все поголовно, головорезы да людоеды. А еще — что в волчьей шкуре на Луну бегают. Гиблый народ, выродившийся, кочует по ничейным землям, прибиться то здесь, то там пытается, а нигде им не рады. Понятно, отчего амму так Джено невзлюбил. — Все еще считаешь, что я лучший выбор, нежели Ёнхви? Донхёк отвечает, не задумавшись: — Считаю. Мне все равно, кем твой отец был. Я ж не с ним жизнь прожить собираюсь. Лицо Джено в багряном свете очага кажется потусторонним, завораживающим до жути, будто лик древнего бога, вырезанный в камне и нарочно позабытый. Донхёк подходит к нему на негнущихся ногах и пальцами проводит по резко проступившим скулам. Он не соврал. Нет ему дела до того, чья кровь течет в жилах Джено. Одно лишь имеет важность: Джено здесь для и ради него, никому не даст его в обиду. — Хочу твою метку на себе. Чтобы навсегда. Сделаешь? — спрашивает он, гладит Джено по лицу. О метках давно никто не вспоминает. Даже старики древние — и те считают их варварством, отголосками языческих верований, которым в мире единого бога нет места. Но Донхёк хочет этого и не отступится, покуда свое не получит. — Если и впрямь хочешь. Все для тебя сделаю, ты же знаешь. Но если сомневаешься, если это для того лишь, чтобы избежать брака с Ёнхви, то не нужно. Есть другие способы. — Джено сжимает его запястье, заставляет остановиться, но руки от лица не отнимает, прислоняет бережно к щеке. — Ты в самом деле дурак. — Донхёк хочет, но не может разозлиться. Ибо глаза эти чернющие, верные, взирают на него с надеждой, и воспротивиться им под силу лишь идолу каменному, бессердечному. — Я хочу этого из-за тебя, а не потому, что выбора у меня нет. Джено закрывает глаза, трется о ладонь губами шершавыми и целует широкое, совсем не омежье запястье Донхёка. — Сделаю, как скажешь. Но не сейчас. — Джено говорит это уже твердо и поднимается на ноги. — Надо бы навести здесь порядок, поесть чего-нибудь и лечь спать. Мы долго были в пути. Нужно отдохнуть. Донхёк кивает согласно, но от Джено не отступает, ждет. Джено взглядом губ его касается, Донхёк откликается на это вздохом, и Джено целует его. Целует уверенно, крепко и чуть горько от соснового дыма. Сминает губы жадно, размыкает их языком, обжигает жаром своего дыхания. Делается сладко и томно, так, что слабеют ноги. Донхёк обнимает Джено за шею, льнет к нему всем телом. Под тяжелой отсыревшей накидкой парко, но руки тоже сковывает приятной слабостью, и скинуть ее не получается. У Донхёка кругом идет голова, он хватается за Джено крепче, и тот разрывает поцелуй. — Успеется. — Он облизывается, и Донхёк невольно повторяет за ним. Джено мягко его отстраняет и помогает снять накидку. Печь быстро раскаляется, воздух в истопке прогревается, так что они скоро раздеваются до сорочек и раскладывают вещи на перекрышке сушиться. Пока Донхёк возится с мешками, вынимая из них одеяла и всякую утварь, Джено набирает в ведра снега и ставит их на лаву у печи. Ныряет на сеновал, под который перекрыли часть потолка над печью, за свежим, еще душистым сеном и устраивает козу в запечье. Та не жалуется. Утром, в кибитке, Донхёк уже пытался ее подоить, но коза была недовольна спешкой и стоять смирно отказалась, отчего удой получился негустым. Теперь же Донхёк делает все неторопливо и верно. Талую воду сливает в одно ведро, часть нагревает в ковше и обмывает вымя. Протирает рядниной досуха, и пока коза жует сено, берется ее доить. Сцеживает первые, непригодные для питья, струйки в миску, и подставляет ведро. Донхёку, который все детство ходил за дедовыми козами, хорошо ведомо, что животину следует доить в одно и то же время, дабы удой был богатым, но в их условиях выбирать не приходится. Молока получается чуть больше четверти ведра, но Донхёк и этому рад. Он тянется за горшочком с топленым маслом, которое прихватил из дому, и смазывает им вымя. Коза глядит на него благосклонно и смачно хрустит луговым разнотравьем. Молоко они с Джено пьют парным, а после Донхёк на скорую руку соображает грибную похлебку. Едят ее с сухарями, оставшимися после перехода, и закусывают калиной с медом. Джено перетаскивает тюфяк под печь, ибо спать на лавке, у промерзлой стены, будет холодно; застилает его нагретыми одеялами. Донхёк, покуда он возится с постелью, скидывает сорочку и наскоро обтирается влажным, теплым полотенцем. Взгляд Джено жжет кожу, и Донхёк невольно улыбается. Стыда он не испытывает, хоть всегда считал, что в жизни не посмеет вот так беззастенчиво раздеться перед альфой. Джено гасит светильник, и истопку наполняет кровавое зарево очага. Донхёк, позабыв о сорочке, опускается на тюфяк, вытягивается на покрывалах и глаз с Джено не сводит. Ему совсем-совсем не страшно, а волнительно, и он закусывает губу, выжидая. Взглядом Джено можно сжигать заживо. Он распускает ворот рубахи и стягивает ее через голову. Донхёку открывается его сильное, будто вырезанное в камне тело. Под гладкой кожей проступает каждая жила, каждый мускул, даже на вид твердый, налитый силой. Донхёк приподнимается, ловит конец шнурка от его штанов и заставляет опуститься на колени. На виске отчетливо подергивается жилка, а в уши будто кто воска налил. Донхёк каждый свой вдох, каждый удар истовый сердца чует и едва справляется с дрожью, что вдруг охватывает тело. Садится, сминая покрывала, ерзает и спешно, дабы не передумать, распускает тугую шнуровку. Джено сдвигает колено вперед, вынуждает Донхёка шире развести ноги и опрокидывает его на спину. Скользит следом, ведет губами, сухо, жестко, по груди к шее, трогает ее языком, вырывая короткий, тонкий стон, и припадает ко рту. Донхёка накрывает жаром его тела, от поцелуя делается дурно. Он разведенными бедрами и нежной кожей промежности чует жесткую ткань штанов и горячее касание плоти. Ладони сами находят путь к плечам, сминают их, гладят. Джено прогибается, плотнее к нему притирается. В его движениях чувствуется уверенность, он точно знает, что с Донхёком делать. И тому бы задуматься об этом прежде, спросить, убедиться, что все будет правильно, но какая уже разница? Джено сейчас здесь, с ним, целует так, что умереть не страшно, и волноваться, с кем и когда он этому научился, совсем не получается. Донхёк помогает ему избавиться от штанов и едва дышит, когда Джено вновь устраивается меж его коленей. Сердце колотится в горле, и Джено будто чует это, ладонью раскрытой по нему проводит, нежностью дикой, необузданной успокаивает. Плечи целует, и грудь, и живот мягкий, колени гладит, бедра дрожащие, и снова собой покрывает. Губами жгуче под мочкой клеймит, выдыхает рвано, и Донхёк хватается за край тюфяка, ибо чует его в себе. Дыхание задерживает и шевельнуться боится, но Джено и это угадывает, шепчет требовательно: «Нет, дыши», и Донхёк послушно выдыхает. Напряжение спадает, дрожь затихает, и Джено, помедлив, толчком сильным выбивает из Донхёка короткий стон. Больше не останавливается, а Донхёк и не хочет, чтобы он это делал. От жара ли очага иль близости Джено, но он весь горит. Ни сил, ни воздуха дымного на вдох полноценный не хватает; голова идет кругом, а на языке отпечатывается вкус Дженовой кожи. Донхёк лишь и может, что обнимать его беспомощно за плечи, всхлипывать сипло, шептать в багряный сумрак смеженных век заветное имя и ждать, когда же это кончится, надеясь тайно, что будет оно длиться вечно. Заканчивается. Терпкой, с привкусом крови болью в изнуренном удовольствием теле, меткой пекучей на плече и дрожью в поджатых пальцах. Поцелуем осторожным в уголок искусанных губ и взглядом виноватым из-под пушистых ресниц. — Больно? — спрашивает Джено и тянется за ковшом с остатками теплой воды. — Потерплю. — Донхёк морщится и кое-как садится на развороченной постели. Шея и рука онемели — ни головы повернуть, ни в локте согнуть, — а плечо будто смолой расплавленной облили. Джено осторожно промывает рану, прикрывает ее сухим мхом, что находится на полке, и перевязывает обрезом чистого полотна. Джено предусмотрел все. Со дна мешка он достает несколько лубяных коробочек с травами и кореньями и заваривает кору ивы с мятой и калганом. Пока отвар настаивается, Донхёк, не без помощи Джено, приводит себя в порядок и одевается в чистую сорочку. В теле — непривычная слабость, будто от болезни или жара, но вместе с тем ум проясняется, делается легким, подвижным, пытливым. — Так понимаю, — говорит он лукаво, глядя, как Джено снует по истопке в одних штанах на еще блестящем от пота теле, — пастушков в горах не только овец выпасать обучают? Джено глядит на него озадаченно, но Донхёк покусывает губу проказливо, и он все понимает. Смеется громко и качает головой. — Об этом в круглом классе не рассказывают, но всех альф, как приходит пора, отправляют в омежий дом. Дабы всему, что нужно, научились. — И как, ты был хорошим учеником? Джено смотрит на него осуждающе. — Прекрати. Так положено. Не у всякого малолетнего альфы есть в знакомцах альфа постарше, с которым можно о подобном поговорить. Отец мой умер, когда я еще в пору не вступил, что мне, у амму выпытывать, как с омегой правильно обращаться? Или у Джемина, который и сам ничего толком не знает? Конечно, когда овец гоняешь с утра до ночи, то понимать, что к чему, скоренько начинаешь, а все же это не одно и то же. — Джено присаживается у печи на корточки, подкладывает в огонь еще дров, чтобы жара до утра хватило. Отблески прирученного пламени пляшут на его крепких плечах и широкой груди. — Омега, который нас принимал, сразу сказал, что с ним, как с любимым, точно не будет. Одно дело, когда природа требует, другое — когда сердце. И поверь, он не соврал. Донхёк подбирается к Джено со спины, за пояс обнимает и поцелуями быстрыми осыпает соленую шею. Джено изворачивается в его руках, ладонями лицо обхватывает и коротко целует в губы. — Не дразни, — шепчет он. — Ты метку хотел? Получил. Теперь дай ране затянуться. Донхёк обиженно поджимает губы, но все равно тянется к Джено и даже поцеловать, влажно, снимая языком капельку пота, над ключицей успевает, прежде чем получает смачный шлепок по мягкому месту. И он бы возмутился, но боль эта приятная, тянущая, собирается вся в промежности и там распускается огненным цветком, у которого есть свое дыхание, свой пульс. Воздух скапливается под солнышком и вырывается наружу громким вздохом. Взгляд Джено меняется, темнеет, как небо перед бурей. — Не делай этого со мной, — говорит он, а сам напирает, и Донхёк глазом моргнуть не успевает, как вновь оказывается под ним. Но что они поделать могут, когда за стенами потерянной средь ледяных вершин истопки беснуется вьюга, а в жилах закипает молодая кровь? Лишь тянуться друг к другу, сплетаться в неистовых объятиях, сливаться в единое, жаждущее тепла и ласки целое и надеяться, что ночь эта никогда не кончится, но с радостью встречать рассвет нового дня, ибо он сулит не только трудности и тревоги, но и неизведанное доселе счастье. — Когда снег сойдет, уведу тебя на юг, — обещает Джено после, пальцами лениво поигрывая с волосами Донхёка. Тот умостил голову у него на груди и глядит, как за окном тихо занимается заря. Печь прогорела, но им тепло в объятиях друг друга. Коза в своем уголке негромко блеет, напоминая, что нужно ее подоить. — Они не оставят нас в покое. Явятся, как пить дать, с первым жаворонками, чтобы отомстить. Не хочу брать на душу грех, у моего рода и без того слава дурная. Уйдем по-хорошему. Построим хижинку на берегу моря, будем ловить рыбу и собирать моллюсков на продажу. Родим малыша, на тебя похожего. Смуглявого и круглолицего. Никто в нем отродясь чужака не признает. Всем будем говорить, что из восточных горичей: наречия больно похожи. Никто нас там не найдет, да и искать не станет. Слишком далеко. Не дотянутся. — Джено носом зарывается в кудри Донхёка и улыбается. — Все у нас будет хорошо, вот увидишь. Донхёк не спорит. Чутье подсказывает ему, что так все и будет. 17-20 ноября, 2019