Hlauptu

Беги, беги, быстрее, Беги, убегай, убегай от меня. Он смотрит в наполовину запотевшее зеркало и не узнаёт собственное отражение. Ему кажется, что чернота струится по его пальцам, течёт по его венам расплавленной ртутью, клубится в его зрачках. Ему кажется, он и сам уже с головы до ног — сплошная чернота, грязь и гниль, страх, затаившийся на подкорке, разочарование, сквозящее в каждом слове. Его рассудок распадается на части, собственные мысли кажутся жалкой иллюзией, ночным кошмаром, а самое страшное, — ему это нравится. «Что же ты сделал с собой, Фёдор?» Он не уверен, что сможет сказать точно, когда это началось. Он знает только, что всегда существовали люди, интересовавшие его больше остальных. Они притягивали взгляд, заставляли оборачиваться себе вслед и как бы невзначай спрашивать товарищей по команде или одноклассников: «Кто это? Я не видел его здесь раньше. Вы знакомы?» Таким человеком был Денис. Теперь ему казалось, что они были знакомы уже чёртову вечность. Будто бы всю его жизнь — бери выше, Федя, ты ведь знаешь, что это правда: с момента сотворения времён — этот парень существовал рядом с ним, и без него его жизнь представлялась какой-то жалкой и неполноценной. Раньше же он за собой такого не замечал. Он просто стал однажды чуть дольше задерживаться, проходя мимо Дэна после изнурительной тренировки в бассейне. Он просто однажды поймал себя на том, что не может оторвать глаз от него, щебечущего с Лерой на большой перемене. Оглядываясь назад, он понимал, что это не было простой заинтересованностью или запретной симпатией, рождающейся в твоём сердце, пока ты сидишь в тесном и тёмном шкафу, запертом на десятки замков. Это было нечто большее, тёмное, неповоротливо ворочающееся в груди, захлёстывающее так медленно и ненавязчиво, что он и не понял, в какую секунду эта волна накрыла его с головой. Просто в какой-то момент стало совсем не безразлично, под руку с какой девчонкой он уходит из школы очередным осенним вечером. Просто стало интересно разглядывать едва заметные стёсанные от ударов о стену (а ведь это всё из-за тебя, Федя) костяшки на сделанной украдкой смазанной фотографии. А потом ещё, и ещё одной. Хранить их в галерее телефона становилось не то чтобы небезопасно — становилось скучно, и он распечатывал их и прятал в ящике стола, под грудой библиотечных учебников и исписанных тетрадей. Дэн, флиртующий с десятиклассницами в коридоре. Дэн, подперший рукой щёку и скучающе сверлящий взглядом доску на одном из бесконечно долгих, тянущихся, как расплавленная резина, уроков ВэГэ. Дэн, переодевающийся после очередной тренировки, Дэн, сидящий на бортике бассейна, Дэн, треплющийся с курящими одноклассниками за школой, Дэн, Дэн, Дэн, его спина, пальцы, глаза, сладкое безумие, сумасшествие, заставляющее кусать губы и подавлять закипающее в груди раздражение. Федя не знал, что это было, как с этим бороться, как перестать нервно облизывать губы, глядя на перекатывающиеся под кожей натренированные мышцы, как прекратить думать о синяках, о чёрно-лиловых цветах, которые превратили бы эту фарфоровую кожу в произведение искусства, как заставить себя ничего-не-чувствовать. Это просто родилось в нём и из ненавязчивых мыслей, отзывающихся теплом и тревогой, превратилось в одержимость. Беги, беги ближе ко мне, Беги, беги, я сойду с ума, если поймаю тебя. Первый раз он дал этому волю после сентябрьских соревнований, когда школу сотрясали страшные новости о смерти подростков, когда он стал в два раза чаще видеть мать, которая теперь захаживала туда, как к себе домой, и когда Друг стал единственной живой душой, которая по-настоящему понимала ту бурю эмоций, рождающуюся у него в голове. Что-то тёмное и страшное подбиралось к ним всем, обнимало скользкими щупальцами со спины, но Федя не боялся. Он больше вообще ничего не боялся; тогда он ещё не осознавал этого, но страх и тьма настолько тесно сплетались с его нутром, что ощущать их больше не было возможным. В тот день он снова обошёл Дениса на школьных соревнованиях по плаванию, и это был по истине триумф. Пока ещё не столь заметное, но уже приятное ощущение власти над чужим состоянием и едва ли не дальнейшей судьбой разливалось жидким огнём по его венам, заставляло прятать улыбку и отдавалось какой-то хорошей тяжестью на сердце. Дэн обнаружился в душевой. Казалось, от него фонило радиацией на километры вокруг, и если бы скопившиеся в нём раздражение можно было превратить в яд или в пламя, Федя давно уже был бы мёртв. Но против он не был — наоборот, чувствовать, что он — причина настолько ярких эмоций, было сродни наркотической эйфории. Он привычно залип взглядом на подтянутом теле, проходя мимо… кого? Соперника? Товарища? Давней мечты? Все эти понятия так крепко переплелись, что отделять их друг друга становилось всё сложнее, да и не хотелось. Удар кулаком о стену душевой кабинки немного отрезвил его, но когда это произошло снова, Федя рванулся к разъярённому парню и вытащил его из-под потока горячей воды. Не сейчас, чувак. Побереги свою боль для меня. Он ляпнул что-то о двух секундах, чувствуя, что не может сфокусироваться на глазах Дениса, ощущая, как кожа сгорает и обугливается в тех местах, где он касается его. Внезапно захотелось впиться в его губы своими, почувствовать привкус его крови, а потом прижать к холодной стене и душить, собственнически обхватив руками за горло, чтобы остались синяки, чтобы все знали: моё, не подходи, убьёт, высокое напряжение, опасно для жизни. В голове звенело, казалось, все мысли разом передохли в его мозгу, и только одна, обжигающая, как калёное, никак не уходила: поцеловать его. Сделать его своим. Сделать что угодно, только чтобы он понял: они уже связаны, они предначертаны друг другу, и он ничего не сможет с этим сделать. В следующее мгновение сильные руки уже оттолкнули его, и Федя почувствовал, как горячая вода льётся за шиворот, и как футболка прилипает к телу. Денис, сгусток ярости, злости и отчаяния, пулей вылетел из раздевалки, но Федя всё ещё чувствовал его дыхание на своей коже. Он улыбался. Режь, режь, Следи за пальцами, режь, Кровь и кости в ванне. Зигзагообразная линия на запястье напоминает ему самому пунктиры на упаковках или в блокнотах: «резать здесь». Когда-нибудь он, вероятно, возьмётся за лезвие и прочертит тёмно-красные дорожки, не заботясь о том, как неудобна его татуировка для того, чтобы по ней резать. Но сейчас он держит в руках не нож, а машинку, и — впервые чувствуя при этом нечто похожее на удовлетворение — бьёт ещё несколько звеньев. Зигзаги напоминают змей, поселившихся в его сердце, беспокойно шипящих на каждого, кто приближается к его сокровищу, делящихся смертельной дозой яда с любым из них и с ним самим. Он медленно гниёт изнутри, но отрицать очевидное бесполезно: его это устраивает. Сейчас, когда он наконец дорвался до того, что так долго грызло его где-то на уровне подсознания, уже слишком поздно останавливаться, поворачивать назад, сдаваться. В конце концов, Друг был бы недоволен, если бы он провалил одно из его заданий, правда же? Что ж, тогда он может считать это просто очередным заданием — с той лишь разницей, что это давало такую дозу эндорфинов, что Федя готов был хоть сейчас прогуляться по парапету, если бы это от него потребовалось. Но ещё слишком рано. Игра только началась. Через какое-то время это повторяется снова. Полина летит с крыши, похожая на ласточку со сломанными крыльями, и у него перед глазами какое-то время ещё стоит зарёванное лицо Кати и её истошный крик. Он возвращается домой по пустынной улице, слушая, как гулко в оглушительной ночной тишине отдаются его шаги и стук собственного сердца. Вопль одноклассницы и звук удара тела об асфальт всё ещё звенит в ушах, когда он просачивается в свою комнату — осторожно, чтобы не разбудить отца, который непременно устроил бы нервотрёпку, или мать, которая в связи со своим расследованием ходила дёрганая и в два раза более тревожная, чем обычно. Сон всё никак не шёл, и Федя, злой, запутавшийся и, чего уж там скрывать, до чёртиков напуганный произошедшим, принимает неожиданное решение. Когда дверь захлопывается за ним, в голове уже ни единой мысли, кроме одной, всё той же: увидеть его. Понять, что он не одинок. Режь, режь, Сначала говорю, потом делаю, И я возьму тебя. Федя пишет Дэну недвусмысленное сообщение и предупреждает, что будет звонить в дверь, пока ему не откроет кто-то из его родителей, и тогда это ничем хорошим не закончится. Через пятьдесят восемь мучительных секунд дверь распахивается, и показывается его взлохмаченная макушка. Федя выволакивает его из квартиры и грубо прижимает к стене. Ещё через две секунды он наконец касается его губ, не спрашивая разрешения, и наконец-то чувствует, что тьма — другая, нехорошая, мерзкая — немного отступает. Он берёт то, что принадлежит ему, и это — определённо приятное чувство. Денис отшвыривает его от себя, материт последними словами в полголоса, чтобы никого не перебудить, почти орёт и, кажется, намеревается его ударить, но ему настолько наплевать, что даже забавно. Давай, злись. Мне нравится твоя агрессия. Он намеревается то ли врезать ему, то ли просто позорно сбежать, но Федя не даст ему так легко откреститься от всего этого. Он толкает его к стене, не заботясь о причиняемом дискомфорте, и хватает рукой за горло. Их разделяют считанные сантиметры, и быть рядом с ним вот так — контролировать, чувствовать, видеть страх пополам со злостью и, он уверен, восторгом, — охренительное чувство. Они стоят ещё несколько секунд: Федя смотрит, как Дэн задыхается, и не хочет, чтобы это когда-нибудь закончилось. Но, к сожалению, человеческие тела слишком хрупкие для подобного, и он с сожалением даёт ему уйти. Ненависть в прекрасных глазах заставляет чувствовать что-то на грани эйфории. В следующий раз он видит его в школе, и единственное, о чём он может думать — замотанная каким-то нелепым шарфом шея. Он хочет содрать эту стрёмную тряпку и посмотреть, настолько ли красиво выглядят синяки на его коже, как он себе представляет. Парни из класса пихают Дэна в бок и, нелепо хохоча, напевают какую-то слащавую песенку из, кажется, двухтысячных. Тот злится и выглядит так, словно набросится на любого, кто осмелится отпустить ещё хоть одну, даже самую безобидную, шутку, но Лера почему-то остаётся в живых. Федя хрустит пальцами. Он бы давно сказал пару ласковых этой девчонке, но сознание твердит: она того не стоит. Он стискивает зубы и снова отвлекается на представление лиловых пятен на замотанной шарфом шее. Возможность лицезреть результат своих трудов предоставляется даже раньше, чем он ожидал. После четвёртого урока Денис грубо хватает его за руку и бесцеремонно затаскивает в какой-то пустующий кабинет. — Неплохо, чувак. — Федя улыбается ему в лицо. Видеть его налитые кровью глаза и буквально кожей ощущать его раздражение доставляет ему непонятное удовольствие. — Может, ещё поцелуешь меня в качестве приветствия? Денис не раздумывает и бьёт его по лицу. В голове звенит, но момент слишком дорог, чтобы сдаваться сейчас, и он ждёт пару секунд и бьёт в ответ. Дэн отшатывается и заносит руку для следующего удара, но Федя не мешкает и перехватывает его запястья. — Чертов пидор, — буквально выплёвывает Дэн ему в лицо, высвобождаясь из стальной хватки, но снова кидаться с кулаками пока не спешит. — Вся эта грёбаная школа узнает, что школьной звезде команды по плаванию нравится сосать… Он не даёт ему закончить. Рука на горле ощущается так правильно и привычно, словно душить его — значит получать удовольствие больше, чем от чего-либо ещё. Что ж, в каком-то смысле это так и было. — Давай. — Федя смотрит ему прямо в лицо и немного ослабляет хватку. Ему и самому чертовски страшно, но испуг, плещущийся в глазах напротив, заставляет его чувствовать себя немного самоувереннее. — Давай, — повторяет он снова тихо-тихо, — иди и расскажи им, давай. Только когда будешь в красках описывать, какой я гей, не забудь упомянуть, откуда тебе это известно. Он будет молчать, это Федя знал точно. И даже не потому что трясётся над своей репутацией, как Кощей над златом, а потому что он — как забавно — чёртов трус. Такой же, как все в их стрёмной школе, вот только с одной лишь разницей: никто из них не был к нему привязан. А Дэн был. Он попался, Федя это видел. В коридоре раздался звонок, оглушительно ударив по ушам, и он, ещё раз встряхнув Дэна, нехотя отстранился. На какое-то мгновение из-под ткани шарфа показались бледные фиолетовые отметины, и Федя, усмехнувшись, бросил: — Кстати, чуть не забыл. Классный шарфик, мальчик-гей. Он бы не удивился, если бы Дэн прошипел какое-нибудь проклятие ему в спину. Это, чем бы это ни было, захлестывало его с головой, и Федя стал замечать, что, заходя в класс, первым делом ищет взглядом Дэна. Смотреть ему в глаза было приятно — ненависть в холодном взгляде обжигала, но осознание собственного превосходства определённо грело душу. Расслабься, расслабься, детка, Нет спешки, расслабься, детка. Это повторялось из раза в раз. Целовать Дэна было приятно, знать, что он принадлежит только ему — и того больше. Лиловые синяки, засохшие пятна крови на парадной школьной рубашке, следы укусов, разбитый нос самого Феди — дни проходили словно в сладком тумане, и он давно потерял им счёт. Он не знал, почему Денис всё ещё не заявил на него в полицию (знал, но хотелось верить, что он просто нуждался в нём так же сильно), но он был уверен, что если бы это случилось, он бы позволил им всем хоть четвертовать себя, только бы знать, что это принесёт Дэну удовлетворение. Они уже говорили об этом когда-то — если их общение можно было назвать нормальным разговором. — Вот и какого чёрта тебе надо, придурок? Он был зол, и если бы взглядом можно было убивать, Федя давно стал бы клиентом местного патологоанатома. Они снова заперлись в одной из немногих кабинок, в которой замок ещё не был отломан, и теперь пялились друг на друга. Воздух, казалось, ощутимо потрескивал. — Какого чёрта?! Как думаешь, что скажет твоя мамаша, если узнает, как проводит досуг её любимый сынок? Они постоянно угрожали друг другу. Разница была лишь в том, что Федя кайфовал от этих угроз, а Денис готов был перерезать ему горло и всё равно каждый раз приходил на обозначенное место. — Иди, конечно, — отозвался тогда Федя. — Сдавай меня. Я отпираться не буду. Только, может, поцелуешь меня на прощание? Щека от удара горела почти привычно. Честно? Он был бы готов продолжать это бесконечно. Ровно столько, сколько Дэн будет готов это терпеть. Он был не виноват, что этот невозможный парень целовался лучше, чем соображал. Последний урок только закончился, и школьники наконец-то повалили из кабинетов, делясь планами на вечер и перекидываясь не особо остроумными шутками. Федя так бы и шёл дальше по своим делам, если бы не привлекший его внимание звонкий смех. Лера. Конечно, это всегда была она, загребущая девчонка, вечно крутящаяся рядом с Дэном. Он давно привык к её присутствию, но сейчас… Вдох, выдох. Дэн приближается к Лере и смотрит так, что, кажется, готов сожрать её прямо там. Она с готовностью встаёт на носочки, и мир раскалывается пополам. Давай лучше резать ножами. Она запускает руку в его волосы и закрывает глаза. Федя на какую-то долю секунды встречается с ним взглядом, а потом отворачивается и широким шагом идёт к лестнице. Лишь бы не видеть. Он ловит его через полчаса на выходе из школы. В подсобке грязно и воняет краской, но ему наплевать. Пальцы впиваются в чужую руку, он швыряет его к стене, ловит загнанный взгляд и чувствует подступающий приступ раздражения. Всё, чего он хочет — объяснений. Просто объяснений. «Какого хрена, Дэн?» — хочется спросить ему, но он собирается с силами и говорит: — Что это было? — Отвали, — почти орёт он ему в лицо, — я не обязан перед тобой отчитываться, идиот! Я тебе ничем не обязан, пусти. Денис вырывается, выдирает руку из его хватки, хочет сбежать и оставить всё, что у них было. Он ведь уйдёт сейчас навсегда, правда? Лезвие оказывается в его пальцах быстрее, чем он может осознать, что делает. В голове звенит приятная пустота, и шум в ушах сменяется оглушительной тишиной. Кровь на белой рубашке и на руках почти не кажется чужеродной. Куда бы ты ни бежал, В этом нет никакого смысла, Тебя ждёт разочарование. Город окутан ночным спокойствием, и только в окнах самых заработавшихся всё ещё горит свет. Сейчас достаточно тепло для конца ноября, но прогноз говорит, что под утро будет минусовая. Впрочем, какая разница. Смотреть на родные улицы с такой высоты — удивительно. Последний раз он был на этой крыше в ночь смерти Полины. Какая досадная ассоциация, однако она напоминает кое о чём важном. Федя пишет короткое сообщение Другу и, уставившись на пару секунд на обои на телефоне, выключает его. Фотография пересечённой длинной царапиной спины сменяется чёрным экраном. Вот и всё. Клубящаяся в груди тьма, кажется, наконец затихает, и становится даже как-то спокойно. Он считает до трёх, а потом раскидывает руки и падает в ночную темноту.