Фарфоровая статуэтка

Она стояла на полке в нашей спальне. Давно. Двести лет назад. В той, прошлой жизни, от которой остались только воспоминания. Горькие. Больно ранящие даже сейчас, когда почти смирился и снова счастлив. Норе она не нравилась. Почему и чем — не знаю. Может, своей бесстыдно-прекрасной наготой и стройностью, граничащей с худобой? А может, она просто чувствовала, что для меня эта фарфоровая статуэтка — не просто привезённый с войны сувенир? Неведомым и необъяснимым женским чутьём понимала, что в хрупком, застывшем в напряжённой позе фарфоровом теле спрятаны мои сожаления о том, чего так и не случилось… Помешала не клятва, данная мной Норе у алтаря, а пуля китайского снайпера, поставившая кровавую точку вместо многоточия в истории, от которой осталась только статуэтка. Обнажённый юноша с тонкими чертами лица и пальцами, чуть касающимися губ… Прошло двести лет, а я до сих пор помню его так ясно и чётко, словно видел вчера. Впрочем, ничего удивительного в этом нет, сложно забыть, если смотреть на живую копию уничтоженной войной статуэтки каждый день, вечер и ночь. Видеть, как ты подносишь к губам сигарету, глубоко затягиваешься и медленно выдыхаешь в окно дым. Куришь, откровенно наслаждаясь каждой затяжкой и прекрасно зная, что я не свожу с тебя глаз и безумно хочу оказаться на месте сигареты, которой касаются твои губы. Ты всегда это знал. Даже когда я сам ещё и понятия не имел, что совсем скоро снова захочу жить не только для того, чтобы найти Шона и отомстить за Нору. Этот почти колдовской ритуал повторяется каждую ночь, поведённую нами в Сэнкчуари. Обнажённый и ещё покрытый испариной, пахнущий нашим смешавшимся потом и страстью, ты встаёшь с кровати, неспеша подходишь к окну и закуриваешь. Молча. Не глядя на меня и на растерзанную постель, куришь, а жёлтые глаза фонарей жадно и бесцеремонно ощупывают твоё тело. И каждую ночь я боюсь, что сейчас ты так же молча оденешься и выскользнешь за порог, навсегда исчезнув в чёрной ненасытной пасти ночи. Этот страх иррационален и совершенно безоснователен, но… Наверное, это свойственно всем, однажды потерявшим всё и опоздавшим к обеду на двести гребаных лет. Спросить не у кого, да и нужно ли? Зачем отвлекаться на болтовню, если не пройдёт и пары минут, как, обдав табачным ароматом и прохладой, ты усядешься на меня сверху и шепнёшь, почти касаясь губами губ: — Тратить и без того короткую ночь на сон — глупо, не находишь? Хрен его знает, когда мы снова окажемся здесь… — и задумчиво добавишь после секундной паузы: — Спросить у него, что ли? — Попробуй, — отвечу мгновенно пересохшими губами, запуская пальцы в короткие мягкие волосы и видя, как блестят в полумраке твои глаза. Глаза того Эр-Джея, которого знаю только я. Для остальных напарников и поселенцев ты — «недисциплинированный гражданский», продажный наёмник, к которому не стоит поворачиваться спиной, острый на язык циник, не знающий что такое щедрость, милосердие, великодушие и сочувствие. И все они, такие разные, удивительно единодушны в своём заблуждении, на которое тебе плевать, а я просто понял — думать иначе может только тот, кто знает тебя настоящего. В какой момент меня осенило — не помню, но никогда не забуду нашу первую встречу в «Третьем рельсе». Тогда мне был отчаянно нужен толковый снайпер, а тебе — крышки и напарник, который не всадит пулю в спину. Двести крышек перекочевали из моего кармана в твой, а вскоре я уже пожалел, что решил тебя нанять. Ты даже бесить меня начал: наглухо закрытый, недоверчивый, упорно не желающий сокращать дистанцию, превращаясь из соратника в друга, высмеивающий мои благородные порывы и бескорыстие. Путь к тебе был сложнее и дольше, чем к кому-либо из соратников, с тем же Дансом или Престоном было гораздо легче, их моё «нелепое благородство» восхищало, равно как и Пайпер с Ником. И, возможно, именно поэтому меня так поразила и, чего уж греха таить, обрадовала твоя просьба помочь разобраться со Стрелками. Наверное, именно тогда я впервые по-настоящему оценил твоё хладнокровие и меткость, ведь, если бы не ты, долбаный штурмотрон проделал бы в моей башке несколько новых дыр и отправил в долгий и последний полёт с моста. В тот день ты впервые спас мне жизнь, сделал то, чего не сумел я двести лет назад. Твоё удивительное сходство со статуэткой я тоже заметил не сразу, а когда это случилось — почти задохнулся от восхищения и нахлынувшего следом желания прикоснуться, провести рукой по щеке и стройному гибкому телу, рывком прижать к себе и… Вместо этого я резко окунул лицо в холодную чистую воду, которой мы смывали грязь, пот и кровь — обычные последствия вылазок на Пустошь. Отфыркиваясь от попавшей в нос воды, я старался смотреть куда угодно, только не на тебя. В тот момент я уже знал, что случилось с твоей женой, и почему тебе были так нужны крышки, и всё это совершенно не вязалось с чувствами, спавшими во мне две сотни лет и внезапно решившими пробудиться. Однако, как вскоре выяснилось, паршивый из меня актёр и долго скрывать то, о чём на самом деле думаю, я не смог. Это прорывалось в словах, хоть я и старался придавать им исключительно дружеско-поддерживающий смысл, во взглядах и снах, о которых ты, похоже, догадывался, хоть и не говорил об этом ни слова. С каждым проведённым вместе днём я всё лучше узнавал тебя и всё сильнее хотел защитить от всех возможных и невозможных опасностей, подставлять плечо и просто быть рядом. Всегда. Мы оба потеряли слишком много и… могли обрести ещё больше, нужно было просто набраться смелости и сказать, глядя тебе в глаза: — Я надеялся, что мы можем быть не просто друзьями… И получить самую лучшую из всех возможных наград — изумлённый взгляд, полыхнувший на твоих загорелых щеках румянец и… ночь, о которой я так долго мечтал. Ночь, открывшую мне Эр-Джея, которого не знал и не узнает больше никто — ненасытно-страстного, откликающегося на каждое прикосновение и цедящего сквозь зубы ругательство, принимая меня. Эр-Джея, обожающего смотреть на меня сверху вниз и вести за собой, отдаваясь исступлённо и жадно. Эр-Джея, до боли стискивающего мои плечи и глотающего стоны, которые мне так хочется слышать… Таким тебя знаю только я и ежедневно считаю часы до мгновения, когда снова смогу прикоснуться к моей фарфоровой статуэтке, которую я никому и никогда не позволю разбить.