когда будет два двадцать

      Прохладно, и дует ветер в десять метров в секунду — по крайней мере, так говорит покоцанный телефон. Хаск тупо смотрит в тусклый экран, рассматривает системные обои: какие-то кривые линии и переходящий тёмно-серый в более светлый тон.       Спать не хочется. Часы кричат время огромными, но тонкими белыми цифрами: “Час сорок восемь минут до полудня”. О, как много времени до светло-серого полудня, пахнущего бензином и острыми чипсами к пиву.       В такое время здесь нелюдно. Как и утром, как и днём, как и ранним вечером. Никому не нужна дыра возле вонючей заправки и леса, где тишина, треск веток и вой лося — только енотам и не анонимным алкоголикам, которым некуда больше идти. Да и незачем, говоря честно.       Понятное дело, Хаск на одной выручке не проживает. Иногда наркоту толкает, иногда одалживает на час-два свой чердак, где жрёт и спит, проституткам, то ещё что — разное бывает. В его кармане только грязные деньги, очень грязные.       Хаск не знает, что он тут делает, и зачем. Смотрит на пьяные, ничего не осознающие лица. Тела, движения которых расслабленные и бессмысленные. Он мешает какому-то фрику виски с колой и льдом и думает лишь о том, как бы взять коньяк и ебануть из горла.       В принципе, от жизни ему ничего не надо более. Только дешёвое противное пойло, вечная прокрастинация [гниение] и спокойный сон [а в голове взрывы, и шумит истребитель]. Второго у него никогда не бывает.       Потому что шрамы ноют, потому что мозг воспалён и показывает во сне всякую херню, страшную, гадкую, от которой коленки трясутся так, что бьются друг о друга. Потому что стирает единственную простыню, чтоб не спать на выделениях очередной симпатичной, но заёбанной в любом смысле грязи и сперме какого-то ноунейма. Или ноунеймов. “Мы постараемся осторожно” Хаск слышит чаще, чем собственное имя, и всегда — пиздёж. Но, наверное, он ещё очень добрый. Или ему слишком плевать.       Удивительно, что роящихся мыслей о суициде нет.       Хаск знает, не умрёт он красиво. Он и жить красиво не умеет, но живёт. Существует, да.       До его прихода, в два двадцать каждого дня.       Как только длинная и тонкая рука толкает дверь, ведущую в тёмную нору Хаска, он понимает, что нужно достать ликёр и морду попроще. Наполнив стакан наполовину, толкает его, и он проезжается по стойке до края, взбалтывая алкоголь до лёгких беспенных волн. Энджел убирает свои белые волосы назад, приглаживая рукой, массирует кожу головы своими кислотно-розовыми ногтями миндалевидной формы и, качнув бёдрами в последний раз, садится на высокий стул, ёрзает. Короткие чёрные шорты еле как прикрывают бёдра и отлично выделяют шикарные белые ноги. Хаск замечает это, пока тонкие ходули — Энджел отвратительно высокий, это бесит — не скрываются за стойкой. “Не пялься”, — ворчит он, подперев щёку аккуратным кулачком, и Хаск переводит взгляд на достойного размера грудь, быстро и мимолётно, успевая только прочитать надпись “daddy” жирными, как из баблгама, розовыми буквами на чисто-белом худи. Он отводит взгляд и облокачивается на стойку, сложив руки.       — Как жизнь?       — Хуйня, — и так всегда. Хаск хмыкает, а Энджел берёт стакан и касается его краёв припухшими губами в ярком блеске, делает глоток и ставит на место, чуть морщится.       Энджел тут самая дорогая проститутка, и дело даже не в цене. Хаск бережёт его на подсознательном уровне: стоит возле крайнего стола, который прямо у двери, смотрит сквозь стеклянную дверь и следит, следит, следит. Энджел шляется по заправке, иногда заходит в её гастроном и выходит с банкой энергетика или вишнёвой колой и сухим “пайком”: печенье или батончик-мюсли. То ест жадно, то оставляет на потом, как дополнительная приятность после очередного клиента.       Днём он принимает немного. Ну, конечно, окраина чёртового города, кто к нему сверкая пятками прибежит? Но кто-то всё равно даёт рекомендации. А кто-то, проезжая ночью, просто не может удержать член в штанах при виде лакомого куска мяса, которого можно оттрахать в задницу. И расслабление, и удовольствие, и новые силы на поездку появляются. Спасибо, блять, Энджел Даст, от души! Никто ему никогда такого не скажет, да и не надо.       Энджел понимает мужчин как самого себя. Читает каждого, как брошюрку на какое-то представление обоссанного шапито. Наблюдает, когда очередной фетишист рассматривает и облизывает стопы, пальцы, сжимает щиколотку ладонью, подмечает. Подмечает, что ему отвратительно. Не нравится. Это несправедливо. Всё в этой ситуации гадливо и несправедливо. Не в его пользу.       “Мужчины отвратительные”, — для любой проститутки это — колыбельная на ночь. Энджел Даст не исключение.       Энджел Даст — человек со своими чувствами. И ему противно.       Хаск видит это в усталом выражении, в ленивых [побитых] движениях, во взгляде. И он никогда ему ничего не предлагает.       — Есть что-нибудь поесть? — Энджел всё спрашивает сам. Делает последний глоток ликёра, опустошая стакан, и отодвигает его в сторону, облокачивается обеими руками на стойку.       — Тушёная фасоль и овощи, — Хаск взмахивает ладонью, маня к себе, и поднимается по закрученной лестнице вверх. Энджел быстро спрыгивает со стула и семенными шажками следует за ним.       У Хаска убежище уютное, освещённое висящей на шнуре жёлтой лампочкой, с треугольным зашторенным окном. Кровать бы здесь была высокая и слишком большая, поэтому спать приходится на матрасе. Он мягкий, новый, Хаска устраивает. Энджела обычно тоже.       Последний сбрасывает каблуки и плюхается на край постели, застеленной клетчатым мягким пледом. Проводит по нему ладонями и даже чуть улыбается. Глаза загораются, когда перед ним ставят переносной столик с тарелками, наполненными горячей едой. Сложив ноги по-турецки, Энджел хватает вилку и быстро насаживает на неё и фасоль, и перец, и ещё что-то, чтобы быстрее положить в рот и с удовольствием жевать.       — Очень вкусно, — хвалит он, и Хаск с облегчением опускается напротив, садится, также сложив ноги, и берёт свою тарелку в руки.       Энджел ест быстро-быстро, и Хаска это иногда напрягает — может подавиться. Этого не происходит на его счастье, и гость ещё успевает украсть у него пару кусочков из тарелки.       Хаск не знает, почему сейчас Энджел сидит напротив него, с соусом на уголках губ, с которых уже слизан весь блеск, пытается выловить из общей массы красную фасолинку и устало улыбается, довольный кушаньем и тем, что его здесь принимают.       Наверное, это случайность? Или безграничное безразличие, когда Хаск на предложение отсосать за шестнадцать долларов отдаёт названную сумму просто так. Энджел удивлён, потерян, держит пальцами эти пыльные и скомканные купюры, не может поверить в то, что сейчас произошло. Не понимает. И Хаск ничего не намерен объяснять. Их должно всё устраивать, разве нет?       Хаска устраивает Энджел. Устраивает этот усталый, уже родной взгляд, который как проекция его собственного. Устраивает, когда уходят мыть посуду, поцеловав в щёку и дав время на покурить свои дешманские вонючие сигареты. Устраивает, когда тянут на матрас за собой, обвивают руками и упрашивают ни за какую стойку не идти. “Поспи со мной”, — “Хорошо”, — отпечатывается поцелуем в белый лоб. Всё спокойно.       Хаск гладит Энджела по спине где-то час, укладывает его голову на подушку удобнее и тихо поднимается, проскальзывает вниз и осматривает бар. Всё как всегда: пара алкашей спит, пара в эйфории под ангельской пылью — стабильность, моя дорогая стабильность.       Накинув кожанку, выходит на улицу, под крышу заправки — моросит. Прохлада лижет щёки, затылок и залезает за спину, заставляя продрогнуть.       Хаску всё равно. Снова закуривает. Дымит, и серые клубы смешиваются с влажным воздухом, оставляя во рту горчинку.       Оставляя во рту горчинку, чтоб поскорее забыть сладость кожи самой дорогой проститутки. Поскорее, боже.