* * *
— Идзаки Шун? — уточняет отец Генджи, сталкиваясь с ним у дверей палаты. — Это ты был с ним? Ты вызвал «Скорую»? Идзаки односложно отвечает. Медлит секунду и все же не может удержаться: — Это я виноват. Не отследил, не подумал об опасности. Простите. Такия-старший смотрит. У него немигающий взгляд змеи и лицо как маска театра Но, олицетворяющая невозмутимость. — В меня тоже недавно стреляли, — говорит он. — Я виноват в этом? Нет. Виноват мой охранник? Тоже нет. Мы оба ошиблись. Люди могут ошибаться. — Конечно, — признает Идзаки. Он совершенно не согласен со словами Хидео, но тот проницателен. Идзаки не рискует возражать, чтобы не обнаружить истинной подоплеки событий. Он был счастлив как дурак в тот вечер. Он получил больше, чем мог мечтать, и потерял голову. Лучше бы потерял, в самом деле. Лучше бы он оказался на месте Генджи. Да только кому он нужен, стрелять в него. Такой, как сейчас, он и себе-то не больно нужен.* * *
Время не бежит, не стоит на месте — оно просто проходит, пустые часы. Идзаки пытается думать о своей вине, о шансах на прощение, о том, что больше не допустит форс-мажоров, но на ум тут же приходит — уже допустил, уже лоханулся, будто сопливый мальчишка. Можно ли доверять ему после такого? Он бы не стал. Его уверенность в собственных силах после того вечера вся в трещинах, как лобовуха после аварии. Он клянется запомнить это и не повторить ошибки, но сначала — сначала нужно, чтобы Генджи вернулся. В больнице тихо, и Идзаки чуть слышно воет, скулит, зажав кулаком рот, чтобы не нарушать тишины. Он вздрагивает, когда за спиной открывается дверь. Теплая ладонь сжимает плечо. «Как он?» — спрашивает Серидзава. Идзаки хочет ответить, но не знает, что сказать. «Обойдется, — говорит Серидзава. — Токио ведь справился. Он тоже сможет». Белый шум в голове Идзаки ненадолго стихает. В самом деле, Токио справился и после вышел на драку с Хосеном, выходит, все возможно. Но Серидзава не был виноват в его аневризме. Значит, это разное. Нельзя сравнивать, нельзя надеяться. Нельзя. Когда тепло ладони пропадает, шум возвращается. Идзаки будто испорченный радиоприемник. Настройки выставлялись по Генджи, и теперь Идзаки без толку ищет его на всех частотах. Генджи нигде нет. «Пожалуйста, — говорит Идзаки в пасмурное небо, затягиваясь очередной сигаретой. — Ну пожалуйста». На самом деле в нем нет сил ни верить, ни просить, он может только ждать, как нахохлившийся ворон на проводах. Идзаки разминает ладонью затекшие от бездействия и напряжения плечи. На секунду ему хочется ввязаться в драку, неважно, с кем. Но без Генджи это уже не имеет значения. Без него ничто не имеет значения, кроме собственной вины. Идзаки не собирается прощать себя. Ему с этим жить, что бы ни было дальше. Шум в голове не стихает. Может, у Генджи так же? Может, надо просто подождать, когда шум уляжется? Идзаки заставляет себя думать, вспоминать, держаться на поверхности. Он ведь поверил в Генджи. Он должен верить в него и сейчас, раз уж ни на что большее не способен. Собрать себя в белом шуме оказывается на удивление непросто, но Идзаки худо-бедно справляется, упрямства ему не занимать. «Все будет хорошо, — говорит он пришедшему в больницу Чуте. — Надо только подождать». Он не верит в свои слова, выговаривает их машинально, потому что так надо, потому что если не говорить это, то остается только расшибить дурную голову о металлическую ограду больницы. Идзаки иногда постукивает об нее затылком, когда курит. Надо подождать, снова думает он, словами думает, иероглифами, будто впечатывает их в мозг. Просто подождать. Это пиздец как сложно — просто ждать. Генджи приходит в себя на третий день ожидания.* * *
«Можно мне?» — спрашивает Идзаки, когда Хидео покидает сына. Медсестра недовольно дергает плечом: «Ну, конечно». К Идзаки здесь уже относятся, как к части интерьера. Ему все равно. Ему страшно переступать порог. Он медлит, одергивает несвежую худи, смотрит на отставший плинтус в коридоре. Что сказать, как объяснить, почему расслабился, не почуял опасность? Как взглянуть в глаза? Идзаки считает, что давно отучился бояться, но сейчас не может заставить себя пройти десяток шагов до палаты. А потом на него накатывает. Там, за стеной, Генджи, очнувшийся, выживший вопреки его косякам Генджи. Идзаки срывается с места, распахивает дверь, готовый, что его пошлют ко всем хуям — не отследил, не справился, — и прикипает взглядом к лицу, с которого за неделю больничного покоя сошли почти все шрамы и синяки, оставшиеся после Хосена. Генджи полусидит в кровати, опираясь на подушки, почти неотличимый от прежнего, и Идзаки молча застывает на пороге. Белый шум все еще сплошь забивает частоты, и нужно время, чтобы он утих. Генджи смотрит на него со странным интересом и наконец открывает рот. — Привет! Ты кто? — Что? — ошеломленно переспрашивает Идзаки. Сквозь шум в голове он понимает: что-то не так. — Тебе не сказали? У меня амнезия. Потеря краткосрочной памяти. — Генджи говорит медленно, будто с усилием: может, последствия комы, а может, слова слишком сложные. — И что же ты помнишь? — Идзаки еще не может оценить случившегося. Слишком мало информации. — Последнее? — усмехается Генджи. — Как закрашиваю имя какого-то Серидзавы и пишу свое поверх. Ты ведь из Судзурана? Расскажешь, что было после? Отец говорит, я все-таки сбил воронов в стаю. — И надрал задницу Хосену, — машинально добавляет Идзаки. Пиздец, крутится в голове нонстопом, какой же адовый пиздец-то. — Вот как? — Генджи довольно кривит губы. — Садись. Рассказывай. Так кто ты?* * *
Медсестра напоминает о режиме через полчаса. Генджи нельзя перенапрягаться. Он, конечно, забьет на правила, едва выйдет из больницы, но пока приходится подчиниться. Идзаки успевает рассказать почти все, в общих чертах. У Генджи еще много вопросов, но Идзаки говорит «потом» и вы ходит на улицу. Нужно переодеться. И сообщить новость в школе. И, наверное, купить фруктов или сладостей, что там Генджи можно-то? Он сползает по решетке ограды в сырую траву. Школьные брюки быстро напитываются влагой, но двигаться не хочется. Идзаки дико завидует Токио с Тамао, между которыми все так просто и, наверное, поэтому получается как надо. С другой стороны, в том, что случилось с ним, есть определенная справедливость. Он подвел Генджи — и теперь вычеркнут из его памяти. Баш на баш. Все честно. Все пропало. Спроси кто, как он добрался до дома, Идзаки и не скажет.* * *
Когда он оказывается в Судзуране, его запоздалая новость уже никому не нужна — человечество давно изобрело телефон. Идзаки понимает, что прогулял уйму занятий, на неделю забросил свой класс и понятия не имеет, что здесь происходило. Он находит Макисе и спрашивает, как дела. — Да все нормально, — успокаивает тот. — Мы с Чутой присматривали. Ну и Серидзава поддерживал порядок. — Серидзава? — вскидывается Идзаки. Неужели бывший лидер Судзурана решил вернуть власть, пока Генджи в больнице? Вполне возможно. Нужно предупредить Генджи, выяснить, кто на стороне Серидзавы, а кто верен новому лидеру, узнать о намерениях противника… Но тут же Идзаки вспоминает, что сейчас он для Генджи не более чем случайный приятель. Генджи не помнит, как они прикурили от зажигалки Макисе, как плечом к плечу пробивались под дождем к Серидзаве, то и дело оскальзываясь в грязи, как вышли против Хосена. У Идзаки был шанс сохранить все это, вот только он его благополучно просрал. Теперь время разгребать последствия. — Спасибо, — говорит он Макисе, надеясь, что по его лицу, как обычно, ничего нельзя заметить. — Когда Генджи вернется… Он не знает, что сказать дальше.* * *
Когда Генджи возвращается, в школьном дворе он первым делом сталкивается с Серидзавой. — Значит, это тебе я обломал крылья? — спрашивает он. Хоть память и потеряна, характер у Генджи ничуть не изменился — все такой же ангельский. — Или скажешь, что ничего не было, и придется все повторить? — Неплохой вариант, — соглашается тот, — во второй раз тебе может и не повезти. Я рад, что ты вернулся, Такия. А с головой у тебя и раньше проблемы были. Генджи легонько бьет его в плечо, как самого Идзаки когда-то, и оборачивается к своим. Почти все навещали его в больнице, так что успели познакомиться заново. Общение все равно неловкое — Генджи не чувствует себя среди друзей, для него сейчас все новые, малопонятные, а это его всегда напрягает. Идзаки надеется, что обойдется без конфликтов. Генджи, конечно, нельзя драться, но кто бы сомневался, что он плюнет на запреты врачей при первом удобном случае. Они обсудили это накануне и решили, что такой случай предоставлять не стоит. Самым упорным, вроде Токаджи, доходчиво разъяснили, что Хидео новым проблемам со здоровьем сына не обрадуется. Вроде дошло. — Эй, Идзаки! — кричит кто-то из Миками. — Ты где, иди сюда, Генджи зовет! Они считают, что Идзаки в тот день все сделал, как надо. Никто в школе не в курсе его проеба. Идзаки не стал бы ничего скрывать — виноват так виноват, — но тогда пришлось бы рассказать и об остальном: почему они там оказались и почему он был слеп как крот. А это не только его тайна, хоть и известна она сейчас ему одному. Генджи не помнит, что случилось между ними, не помнит откровений Идзаки, не помнит, чем ответил на них, и вот это другая, большая часть расплаты за безответственность. Генджи не помнит — а Идзаки не имеет права вспоминать. Ему стоит знать только то, что его действия были неверны, раз привели к такому итогу. Он глохнет и слепнет, когда счастлив, — именно это ему стоит запомнить накрепко. Идзаки отсчитывает про себя последние секунды прошлого. Ему нужно написать их историю заново, с чистого листа, но на этот раз — без помарок. У него получится, теперь он сделает все как надо. Два, один… все. Зеро. Он резко выдыхает через нос, с усилием разжимает кулаки и вклинивается в радостную толпу. «Привет!» — говорит Генджи, и Идзаки отвечает в тон, будто ничего и не было. Теперь только так.* * *
Шум в коридоре сначала раздражает. Идзаки пытается разобраться с тестом по алгебре и запрещает себе отвлекаться на мысли о том, насколько веселее было бы заткнуть рты парочке-другой крикунов. Но через минуту поднимает голову от учебника. Показалось? Или же?.. Он выскакивает в коридор, бросив на парте незаконченное задание. — Какого хрена? — орет он в густо облепившую окна толпу младшеклассников. — Генджи опять сцепился с Хосеном! — радостно отвечает кто-то, Идзаки не видит, кто именно. Он сбегает вниз, прыгая через ступеньки и едва не пропахав носом площадку между этажами, на ходу подхватывает в вестибюле неудобную обломанную биту, вылетает за дверь, поворачивает за угол. На пустыре «вороны» с явным преимуществом долбают хосеновцев по бритым головам и в помощи не нуждаются, но Идзаки не до оценки ситуации и взвешенных решений. Он врезается в толпу без раздумий, бьет кулаком, битой, ногами, не ощущая ответных ударов. Обломанный конец биты уже в крови. Идзаки лупит так, будто намерен вконец измочалить ее о чужие ребра и головы. Холодная ярость не застилает глаза, он сосредоточен и расчетлив, успевает за каждым действием противника, отчетливо видит любое движение, будто в замедленной съемке. Кулак, локоть, снова кулак, блок битой, и ей же — по виску, выводя чужака из строя до конца драки, а то и до конца дня, и дальше, к следующему, встречая удар на вдохе, отвечая на выдохе. Пробившись к Генджи, Идзаки методично расчищает пространство вокруг него, ломая носы и херача ботинком под ребра, пока не обнаруживает вокруг странную пустоту. Он оглядывается, сжимая остаток биты, но драться больше не с кем. Генджи поворачивается к нему — к счастью, без синяков на лице, отмечает Идзаки, и вообще вроде бы целый. — Ну нихрена себе. Мне говорили, что ты хорош, но чтоб настолько. — Генджи хлопает его по плечу и смотрит на кусок дерева, зажатый в кулаке. Идзаки с трудом разжимает его, и остаток биты стучит о драный асфальт. — Ты руку рассадил. Сходи в медпункт, пусть зашьют. Идзаки опускает взгляд на вспоротую щепкой ладонь, смотрит, возвращается к лицу Генджи. — Ты в порядке? — Да я толком никому и не врезал, — ухмыляется тот. — Как и не дрался. — И не надо пока, — говорит Идзаки. — У тебя дыра в башке. Улыбка сползает с лица Генджи. — Моя башка не твое дело. Сам разберусь. Идзаки готов и себе провертеть дырку в черепе. Какого хрена не сдержался, кто его просил лезть? Никто, так, значит, и нечего. Его дело — не дать повториться прошлому. В школе он разыскивает Чуту и припирает его к стене. — Я, блядь, просил сразу сообщать, если Генджи во что-то ввяжется? Просил или нет? Почему, блядь, я узнаю про драку случайно? — Да какая это драка? — возражает Чута. — Десяток психованных хосеновцев против наших лучших бойцов? Прогулялись, можно сказать. — Прогулялись? — Идзаки сжимает кулак, зная, что лучше сдержаться, но не уверенный, что получится. — Ему одного случайного удара хватит, чтобы снова в кому. — Чего ты психуешь? — резонно спрашивает Чута, но Идзаки отрезвляет не вопрос, а тень страха в его глазах. — Генджи сам за себя отвечает. — Еще раз такое случится — тебя, блядь, по частям сшивать будут, — обещает Идзаки. — Понял? — Понял, — неохотно соглашается Чута. По глазам видно, что он много чего ответил бы, но связываться с Идзаки опасается. Не дурак. Идзаки тоже не дурак. Он подстраховывается и перестраховывается, оплетает Генджи невидимой сетью, вибрирующей при малейшей опасности. Когда тот вечером на задворках бара пересекается с Урушибарой, Идзаки узнает о стычке почти мгновенно и успевает вовремя. Трое на одного, разумеется, неправильно, но на войне правил нет. Отмывая в туалете с рук свою и чужую кровь, Идзаки мельком ухмыляется в зеркало. Урушибара — серьезная угроза, но теперь на его счет можно какое-то время не волноваться. Выйдя, он говорит, что проводит Генджи домой. Тот смотрит на него как на ненормального и, видно, решает, что проще уступить, чем спорить. Чута просто не вмешивается. Если кого-то и удивляет, как Идзаки ведет себя с Генджи, то они благоразумно помалкивают.* * *
В один из дней Генджи присаживается на парту Идзаки с решительным и злым лицом. — Что? — спрашивает Идзаки. С тех пор, как все пошло с чистого листа, он не допускал критических ошибок, но иногда, вот как сейчас, прошлая жизнь настойчиво ломится в голову, напоминает о себе отдаленным белым шумом. Путем проб и ошибок Идзаки нашел два безотказных средства от этого — ввязаться в потасовку или засесть за учебу. Сейчас, конечно, чаще приходится учиться — все-таки выпускной класс. — Я тут это… — говорит Генджи, наклоняясь к нему, и на один миг Идзаки кажется, что Генджи хочет его поцеловать. Шум тут же взлетает до предела, бьет по ушам изнутри. «…Ебаные тесты. …Нихуя не выходит», — все, что удается расслышать, и Идзаки медленно складывает два и два. — Тебе нужна помощь с подготовкой к экзаменам? — спрашивает он. Генджи кивает. Он не умеет просить о помощи, это Идзаки давно понял. Он отвечает, не успев подумать. — Конечно, без вопросов. Когда? — Давай прямо сейчас. — Генджи вряд ли радует перспектива нудных занятий, но он доволен, что удалось так быстро решить вопрос. — Здесь? — Не. Душно и не закурить. Пойдем на крышу. На крышу так на крышу. На крыше людно и весело — без особой причины, просто потому, что день хорош и можно еще немного повалять дурака перед тем, как разлететься из гнезда. — Так, съебали все нахуй, — вносит лепту в веселье Генджи. — Мы заниматься будем. Протесты натыкаются на его безапелляционный «фак». — Ну вот, — говорит Генджи, когда крыша опустела. — С чего начнем? — С чем у тебя хуже всего? — С химией. После полудесятка вопросов Идзаки понимает, что «плохо» — это еще очень лестная оценка. Генджи ни в зуб ногой даже в азах. Идзаки берется писать вопросы и ответы на листках, заставляя Генджи зазубривать все наизусть. Но через четверть часа до него доходит, что это дурацкая затея — все равно что вычерпывать море ложкой. Он отбирает у Генджи листки и рвет. — Хуевый из тебя учитель, — с любопытством замечает Генджи. — Вот именно. — Идзаки задумывается. Все это хуйня. Надо совсем иначе. Если разъяснить базовые понятия, с остальным уже гораздо проще. Но как сделать понятной всю эту лабуду про атомы и связи? Блядь. Братья Миками появляются в дверях, понимают, что им здесь не рады, и исчезают. Как всегда, вместе, вдвоем, связанные невидимыми узами… Идзаки пытается ухватить за хвост вертлявую мысль, и наконец у него получается. — Нахер зубрежку, — говорит он, беря чистый лист. — Вот, смотри. Валентность — это то, сколько атомов элемента может вступить в реакцию с другими. Скорешиться и образовать тесную связь. Вот, допустим, молекула гелия. Это ты. — Чего? — уточняет Генджи. Интересно, надолго ему хватит терпения? — Того. Гелий — это ты. — Гелий Идзаки назвал не думая и только теперь соображает, насколько точно вышло. Солнце — это для Генджи, без вопросов. — Гелий — инертный газ. То есть в реакцию — ну, в тесный контакт — ты вступаешь только в экстремальных условиях. Генджи хмыкает, потом ржет. — И сколько нас таких? — Немного. У тебя полная электронная оболочка. Цельная. Тебе не нужно заполнять чужими электронами какие-то свои пустоты. Блядь, думает Идзаки, вот тебе и химия, вот тебе и оригинальные методы преподавания, экспериментатор хренов. Близость Генджи, развалившегося на диване, почти касаясь его коленом, отзывается в голове отдаленным белым шумом, а мысли о заполнении пустот и тесных связях положение не улучшают. От Генджи и в самом деле пышет жаром, как от солнца. — Дальше, — говорит тот. Действительно, Идзаки слишком долго молчит. — Двухвалентные элементы. Братья Миками — идеальный пример. Пусть они будут… ну, радий. А Серидзава — магний. Покрыт защитной пленкой, но при хорошем нагреве вспыхивает ярким пламенем. В результате обычно ожоги и временная слепота. Генджи не скучно. Идзаки видит это по его лицу, по тому, как он складывается, будто карманный нож, наклоняясь над листком. — Образовывает одну прочную связь, — продолжает Идзаки, только теперь сообразив, насколько неудачно подобрал пример. Хотя с точки зрения химии – вполне приличный. — …С Тацукавой, — подхватывает Генджи. — Правильно? Ну что уж теперь. Да, у Серидзавы получилось, а у Идзаки нет. Сам дурак, не сохранил. Забыть. Дальше. — Трехвалентность… — Чертова троица? — перебивает Генджи. Идзаки улыбается. — Верно. К счастью, вписывать в периодическую таблицу весь Судзуран не требуется — Генджи быстро ухватывает суть, остается только вызубрить расположение элементов в таблице. Идзаки пишет ему пяток задач на реакции. Над первой Генджи, хмурясь и грызя ручку, сидит четверть часа. Идзаки переводит дыхание, когда тот все же находит правильный ответ. Следующие даются все легче и легче. Генджи дописывает последнюю цифру и передает листок Идзаки. — Проверь. — Я смотрел, что ты пишешь. Все правильно. Генджи радостно улыбается, но улыбка тут же исчезает. Он отбрасывает ручку на стол, та соскальзывает с косой поверхности. — Были бы у меня такие мозги… — У тебя отличные мозги, — возражает Идзаки. — Просто Хидео-сан, видимо, был слишком занят, чтобы заниматься с тобой. Генджи пинает и без того раздолбанный стол. — Ага, занят. Разборками, шлюхами и пьянкой. И вот толку, что Идзаки подбирал корректную формулировку. — И как бы я ни сдал экзамены, мое будущее известно, — добавляет Генджи. Идзаки поднимает было руку, но делает вид, что потянулся за сигаретой. Вряд ли Генджи считает его настолько близким приятелем, чтобы позволить хватать себя за плечи. — Ну, я пойду. — Тебе не обязательно быть таким, как отец, — произносит Идзаки, когда Генджи уже у лестницы. Тот оборачивается и вопросительно смотрит, ждет продолжения. — Если отец чему-то тебя и научил, то выбирать собственные цели и идти к ним напролом. Тебя ж ничто не остановит, если уж что-то задумал. Если не хочешь быть в Рюсейкай — просто пошли их к черту. Генджи смотрит на него, неизвестно о чем думая. Идзаки неуютно под его взглядом, но он многое отдал бы, чтобы Генджи пялился так как можно дольше. — Спасибо, — наконец роняет тот, прежде чем уйти и оставить Идзаки наедине с разбушевавшимся белым шумом.* * *
Когда Идзаки спускается вниз, ему так хреново, что потребность докопаться до кого-нибудь становится невыносимой. Токаджи появляется в другом конце коридора как вестник небес. Идзаки целеустремленно движется по прямой, курс — правое плечо его надежного спасителя от шума в башке и воспоминаний о остром колене Генджи, упирающемся в бедро. Легкого толчка плечо в плечо при их с Токаджи теплых отношениях более чем достаточно. — Смотри куда прешь, блядь. Или морда так заплыла, что людей не замечаешь? — Очки нахуй сними, блондинка, — мгновенно парирует Токаджи. Идзаки чуть поворачивает голову, оценивая диспозицию. Широкий коридор, дверей поблизости нет, нормально. Главное не влететь в стекло. — Я тебя и в очках уебу, — ласково сообщает Идзаки и добавляет емкую цветистую фразу насчет матери и некоторых сексуальных извращений. Токаджи вообще-то не должен был даже дослушать это до конца, но не тут-то было — дослушивает. Тяжело дышит, сжимает кулаки. По глазам видно — хочет врезать так, что сил нет, но почему-то сдерживается. — Что, подробностей мало? — спрашивает Идзаки, не понимая, в чем дело. Ну же, Токаджи, на тебя вся надежда. — Пошел нахуй, сука, — шипит тот сквозь зубы и торопливо уходит, опустив голову. Идзаки лупит по подоконнику со всей дури, так что гул идет. И как Серидзава умудрился выдрессировать своих, что даже Токаджи не бросается на злейшего врага? И ведь Идзаки сам на этом настаивал — никаких драк в стенах школы, за Генджи волновался. Ну вот и добился своего. Он долго роется по карманам, пока не понимает, что оставил зажигалку на крыше. — Блядь. Чута, дай прикурить! — просит он. Чута щелкает зажигалкой. Когда кончик сигареты касается пляшущего огня, с противоположной стороны тянется еще одна. Шум в голове взлетает до такой громкости, что уже неотличим от тишины. Идзаки поднимает взгляд. — Цуцумото. Блядь. — Что? — недоуменно спрашивает тот, затягиваясь. Идзаки сдерживается, сдерживается уже из последних сил, чтобы не разбить о стену чью-нибудь голову. Он уходит, будто сбегает, сломав в кулаке так и не подожженную сигарету. — Что случилось? — спрашивает незаметно подошедший Генджи. — Да я и сам не понял, — отвечает слегка охреневший Чута. Макисе молчит, отводя глаза.* * *
Сквер у школы называется так разве что на городских планах. На деле это запущенный квадрат, где земли меньше, чем асфальта, а асфальта меньше, чем мусора. Закурить никак, поэтому Идзаки просто сидит, уперев локти в колени и опустив голову, и пытается тупо погасить шум. И не слышит шагов. Пыльные черные ботинки возникают перед глазами. Идзаки поднимает голову. — Рад меня видеть? — скалится Токаджи. — Серидзава запретил драться в школе, но про сквер речи не было. Шестеро, думает Идзаки. Хуево. С другой стороны, ему нужна была хорошая драка? Ну так вот она, сама пришла. — Так ты по делу, — спрашивает он, вставая, — или дальше послушать пришел? Я расскажу, мне не жалко. И улыбается, глядя в бешеное лицо Токаджи. Все-таки слишком много, думает он, когда левый глаз теряет резкость, а во рту появляется привкус крови. Ну ничего. Ничего. …После первого удара битой по голове он поднимается. И после второго тоже. Блядь, орет Токаджи, оставьте его мне. Идзаки ухмыляется, размахивается, чтобы съездить мордатому кулаком в ухо, с удивлением понимает, что промазал, получает удар по спине и ничком валится на землю. Белый шум сменяется красной пеленой, а затем чернотой. — …Кто? — орет знакомый голос спустя хрен знает сколько времени — кажется, и минуты не прошло. — Кто это был, Шун? — Неважно. — Идзаки себя не слышит, но, судя по реакции Генджи, голос есть. — Это Токаджи? Я его убью. — Генджи, не ходи. — С чего вдруг? Из-за Серидзавы? Справлюсь, не в первый раз. — Тебя некому… прикрыть. — Беспокойся лучше за Токаджи. — Идзаки плохо различает окружающее, но лицо у Генджи такое же, как когда он рванул в одиночку против Хосена. Не остановить. В прошлый раз удалось, но теперь у них новая история, понимает Идзаки, и кажется, он опять облажался. Он сжимает пальцы, но успевает схватить только пустоту.* * *
Генджи приходит к нему на следующий день — тощий ворон в белизне палаты. Идзаки рад видеть его целым и невредимым. Конечно, и Макисе, и Чута, и даже Серидзава обещали, что все будет в порядке, но у всех бывают промахи. Главное, обошлось. Однако взгляд Генджи к радости не располагает. Он упрямый и неуверенный одновременно. У Генджи нет сомнений, только когда он видит перед собой врага. В остальное время ему непросто контактировать с миром. Особенно вести серьезные разговоры, один из которых, очевидно, сейчас предстоит. — Как ты? — спрашивает он, и Идзаки всеми легкими ощущает, как Генджи сейчас хочется закурить. — Нормально, послезавтра обещают отпустить. По сравнению с прошлым разом — херня. А ты? — Нормально. Токаджи — не очень. Кстати, о прошлом разе. — Генджи садится на край кровати. — Мне тут кое-что рассказали. Много всего. Про то, как ты притащил меня к Макисе. Как мы заключили договор. Что с тобой сделал Серидзава. Ну и про все остальное. И у меня есть вопросы. Он делает паузу, в которую тут же врывается белый шум. — Какого хрена, Идзаки? Почему ты тогда перешел на мою сторону? Почему потом не сказал прямо, что мы друзья? И что мы в тот день забыли в подворотне? Я много чего не помню, но нисхуя потащиться на прогулку — точно не мое. Так что случилось? Я хочу знать. Зашибись, лихорадочно думает Идзаки, ведь за столько времени можно было сочинить хоть мало-мальски правдоподобную версию, объясняющую эти несостыковки. А вопросы все равно возникли бы, Генджи не дурак. Просто Идзаки надеялся дотянуть до выпускного. Не вышло. — Ну? — говорит Генджи. Оказывается, во второй раз нисколько не проще. Разве что чуть-чуть, потому что можно смотреть не на Генджи, а в потолок. Идзаки невозмутим, как этот потолок, когда заканчивает говорить. Белый шум заполняет не только голову, но и грудь. Мощный, как ураган, он рвет Идзаки на куски. Единственное спасение — не двигаться. — Значит, ты запал на меня так, что не мог промолчать? — Да. — А я вроде как не возражал? — Да. — Ну и отлично, — говорит Генджи. Идзаки машинально бросает на него взгляд, спрашивающий, не поехала ли у Генджи крыша. Отлично? Что отлично? — Ну, это же значит, ты всегда будешь на моей стороне. Что я всегда могу на тебя рассчитывать. Это хорошо, — поясняет свою мысль Генджи. — Ладно, поправляйся. Нам еще к экзаменам готовиться. И когда он уходит, Идзаки понимает, что ждал этого разговора — и не просто ждал, а надеялся, что все будет почти как в прошлый раз. И у кого тут поехала крыша? Идиот. Нельзя дважды войти в одну реку. Нельзя снова получить то, что однажды уже получил и тут же расхуярил вдребезги. А ведь в руках держал… Жалко, Токаджи не пришел, может, получилось бы вывести его из себя. В первый раз со времени знакомства с Генджи Идзаки понимает, что не хочет больше его видеть. Этого блаженного состояния хватает примерно до ужина. С очередным глотком мисо белый шум возвращается.* * *
Они снова сидят на этой чертовой крыше, и если Идзаки думал, что после их разговора что-то изменится — а он именно так и думал, — то сильно ошибался. Не меняется ровным счетом ничего. Генджи все так же матерится, пытаясь постичь недоступные знания, все так же дымит в ясное голубое небо, откинувшись на обшарпанную диванную спинку, и его острое колено все так же небрежно касается бедра Идзаки. Можно только догадываться, что за мысли бродят у Генджи в голове — если они там есть, конечно. Идзаки обводит взглядом пустую, будто вымершую крышу, и вдруг понимает, что им осталось всего несколько дней. Гнездо не опустеет — его заполнит карканье и хлопанье крыльев новых воронят; но старые уже никогда сюда не вернутся. Думать об этом тоскливо. Идзаки еще толком не решил, что делать после школы, — он был слишком занят. Слишком занят Генджи, это верно. Все когда-нибудь заканчивается; но сейчас, в эту минуту, когда Генджи рядом, Идзаки чувствует, как медленно и неизбежно теряет то, что и так потерял. — Ты чего? — спрашивает Генджи. Оказывается, иногда он понимает, если что-то не так. — Скоро все кончится, — говорит Идзаки. — Жалко. — А мне не о чем жалеть, — Генджи тушит сигарету, глядя перед собой. — Я ведь как вчера сюда пришел. Даже школу толком не знаю. Не знаю, каким был спортзал. Откуда взялся этот диван. Сколько ступенек в лестничных пролетах. Почему чертову троицу называют чертовой троицей. Понимаешь, такое все помнят, все, кто учился вместе. А я нет. — Прости, — говорит Идзаки, — прости, это все я. Генджи сгребает его за воротник. Не злится, просто это его способ привлечь внимание. — Ты не виноват. Запомни раз и навсегда. Ты ни в чем не виноват. Мне просто жаль. Потому что я знаю — это был хороший год. Они на меня смотрят, как на своего, это моя стая, и мне пиздец как обидно их не помнить. Пиздец как обидно не помнить, почему я поцеловал тебя — потому что, надеюсь, я тут не с каждым вороном лизался. — Он смеется. — И мне жаль, что я не помню причины. Не помню, как мы играли в бейсбол, как дрались с Легионерами, как победили Серидзаву. Жаль, что его я тоже не помню, потому что с ним можно иметь дело. Мне жаль, что я столько потерял. Но виноват в этом тот, кто держал ствол. Не ты. Возможно, Генджи прав. Возможно, Идзаки чувствует себя виноватым не столько перед ним, сколько перед самим собой. И, возможно, лишь потому, что кто-то же должен быть виноват, когда оказываешься в нокдауне. Шум нарастает, перекрывает все остальные звуки, и Идзаки ясно вспоминает тот день и все, что было до выстрела. Генджи. Идзаки притягивает его ладонью за шею и прижимается лбом к плечу. Дышит его запахом, чувствует тепло кожи под пальцами, даже слышит стук сердца — что вряд ли, но все-таки. Генджи не отталкивает его, кладет руку на плечо и молча ждет. Идзаки отстраняется, как только на это хватает сил. Последние школьные дни. — Продолжим? — спрашивает он, выравнивая стопку учебников, будто в этом весь смысл. — Если хочешь, — отвечает Генджи. Идзаки хмыкает. — Вообще-то это надо тебе. — Уверен? — смеется Генджи. Он не об учебе? Что он имеет в виду? Может, у Идзаки все-таки стряхнулось что-то в голове? Он смотрит на солнце и улыбается. Хорошо. Еще немного. Вот сейчас. — Нет. Не надо. Ничего не надо. Улыбка исчезает с лица Генджи, будто лампочку разбили. — Почему? — Потому что для тебя этого никогда не было. — И тебе есть разница? — Есть. Терять все равно уже нечего. — Может, тебе просто нужно что-то на память о Судзуране? — Может, — соглашается Генджи. — А может, я второй раз наступил на те же грабли. Ну, это же логично. — Я не знаю. — Идзаки и в самом деле не знает, что будет правильней. — Херня какая-то. — Генджи недовольно кусает губы. — Пойдем. Это у нас от учебы и солнца мозги сплавились. Притащим в бассейн щиты с корта и устроим турнир на битах. А вот это дельная мысль. Идзаки прижимает тетради куском кирпича, чтобы не снесло порывом ветра, встает и оказывается с Генджи вплотную. Тот ухмыляется, жаркий и не знающий сомнений. — Ты все равно передумаешь. Идзаки знает, что за этой наглостью не стоит ничего, кроме самого Генджи, что это его единственная защита и она не может работать вечно. Знает, что Генджи — всегда проблемы, что нет оснований доверять взрывной смеси, заменяющей ему мозг, что Судзурана скоро не будет и все изменится. Знает — и все же допускает, что когда-нибудь действительно передумает. Это же Генджи. — За Судзуран! — орет тот, первым падая в грязноватую теплую воду. Идзаки выдыхает и тоже разбегается. Сегодня он не будет ничего решать. Слишком уж солнечный день.