Чувствительность

Ванитас замечает это. Когда они пьют чай за завтраком, с самыми сладкими булками, которые можно найти, когда гуляют по весеннему Парижу, и даже когда собираются спать. Ванитас не может понять, что именно его смущает, потому что все происходит ровно так, как обычно: солнце встает утром и заходит ночью. Его лучи, все такие же ласковые, по одному проникают в комнату, сначала на пол, совсем тихие, они крадутся к стене, надеясь, что их не заметят. Ловко перепрыгивают на кровать и взбираются на подушку, чтобы резвиться и путаться в белых волосах. Они, смеясь, перескакивают с пряди на прядь, пока Ванитас наблюдает за ними из своей тени. Потом Ной открывает глаза. Он потягивается, как кот, жмурясь от удовольствия и чуть ли не мурча. Ванитас внимательно всматривается в каждое его движение, в каждый жест, чтобы понять, что не так. Он не может описать этого словами, но чувствует, что все это счастливое на лице Ноя — банальное притворство, чтобы никто и никогда не вздумал спрашивать о том, что происходит на самом деле. Они тихо завтракают круассанами с кофе. Потом собираются к Орлоку получить стопку отчетов о ночных происшествиях в Париже, чтобы найти среди них те, которые могут быть связаны с вампирами. Ной светло улыбается мадемуазель Амелии, когда они встречаются в коридоре, и получает от нее три поцелуя в каждую щеку. Ванитас тоже. Ной привычно здоровается со всеми за руку, смеется с чужих шуток, и каждый раз, когда Ванитас смотрит на него слишком долго, немного краснеет. Он тушуется под внимательным взглядом и отворачивается, нервно подтягивая перчатки выше к рукавам. Ванитас цепляется за это короткое движение так, словно в нем — ответы на все его вопросы и даже больше. Он щурится, пытаясь рассмотреть и вспомнить все, в мельчайших подробностях. Вот Ной ловит его взгляд. Вот он краснеет кончиками ушей и розовеющие щеки выдают его с головой. Ной тихо прочищает горло и отворачивается, возвращаясь к беседе. Данте говорит что-то громко, уверенно махая руками, а Ной кидает короткий взгляд на Ванитаса, после которого нервно подтягивает перчатки и сжимает руки в замок. Он кладет их на колено, закинув ногу на ногу, и продолжает беспечно улыбаться. Ванитас скользит взглядом по его фигуре, цепляясь за отросшие волосы, выбившиеся из прически, за слишком тугой воротник, от которого красные натертости на шее. Плавно огибает ровные плечи и прямую спину, крепкие руки, идеально сидящую рубашку, чтобы уткнуться взглядом в белоснежно белые перчатки. Точнее, в то крохотное расстояние от манжет до перчаток, где обычно виднеется смуглая кожа, а сейчас — холодный металлический блеск. Ванитас пытается поймать эту мысль, чтобы обдумать ее подробнее, и слова так и просятся наружу, но он не может их подобрать. Они все не такие, все неправильные и неуместные. Он уже пытался что-то сказать, когда увидел Ноя без руки, но тот только отмахнулся, что он вампир и ничего страшного. Когда Ванитас попытался заговорить об этом во второй раз, Ной улыбнулся и сказал, что ничего страшного, эта левая рука, он все равно не то чтобы часто ею пользуется, как и все правши. Немного придется потренироваться, привыкнуть, и все станет прекрасно, он будет чувствовать себя с протезом как с собственной рукой. Ванитас сомневается, пробовал ли он как-то обсудить это в третий раз, когда Ной, не рассчитав силы, отломал ручку чашки во время завтрака, а потом весь день давил из себя подобие улыбки и уходил от любых расспросов. Кажется, примерно в этот момент времени он решил, что лучше Ноя не трогать, и если тот захочет — расскажет сам. Не самое лучшее его решение, Ванитас признает. Ванитас откладывает все эти мысли на потом, потому что сейчас его участие в разговоре об очередном убийстве просто необходимо, иначе никто и никогда ничего не поймет. Не успевает он подумать и во время обеда, когда к ним за столик подсаживается странного вида дама и дрожащим голосом просит о помощи. Не выходит после обеда, когда они шагают к площади, потому что Ной быстро сворачивает любой разговор на повседневные темы. И вечером не получается. И за ужином. И даже когда они готовятся ко сну — никак не выходит подумать и сказать, а может сказать и подумать. Ванитас понимает, что самое время, когда Ной сидит в кровати, полностью переодевшийся. И все еще в перчатках. — Сними их. — М? — Ной отвечает сонно, с полуприкрытыми глазами. — Перчатки сними, — Ванитас указывает на них кивком головы, — жарко же. — Ах, это, — Ной фокусирует взгляд на своих руках, но всего на секунду, и зевает. — Я все равно не почувствую разницы. Ванитас хмурится и ему хочется кинуть подушкой в этого дурака, чтобы больше заботился о себе и не относился к себе так, словно его всего можно заменить по частям и ничего такого не произойдет. Нужен кто-то, кто вобьет в эту пустую голову, что если нет одной руки, то это не значит, что можно пренебрегать второй. Ванитас распрямляет плечи, когда до него доходит смысл того, о чем он думал утром. Он вскакивает со своей кровати и в пару шагов доходит до Ноя. Тот сначала смотрит на него мутным взглядом, а потом с удивлением, когда Ванитас садится на его колени, подобрав край сорочки. Теперь она почти полностью открывает его ноги и Ною никак не скрыть этих быстрых взглядов, особенно когда они лицом к лицу. — Ванитас, что ты... Ной не успевает договорить, потому что Ванитас стягивает с обоих его рук перчатки и прикладывает ладони к свои щекам. Он чувствует одновременно жар от кожи Ноя и холод от протеза, особенно когда Ной, от неожиданности, немного сжимает руки. Ванитас смотрит Ною прямо в глаза, прежде чем задать вопрос: — Что ты чувствуешь, Ной? — Что я чувствую? Ной смотрит удивленно, совсем как обычно, когда ему задают вопросы о разных мелочах, на которые он не знает ответа. — Да, прямо сейчас, что ты чувствуешь, Ной Архивист, и не смей мне лгать. Ной поджимает губы. Он смотрит в глаза и Ванитас готов поклясться, что никогда не видел у Ноя взгляда печальнее и серьезнее одновременно. — Что я чувствую? — последнее слово выходит надломленным, — Прямо сейчас — тепло. И что твои щеки мягкие, особенно если сжать их или провести пальцами, — большим пальцем правой руки он поглаживает скулу, — что волосы немного влажные после умывания, — проводит рукой дальше, зарываясь пальцами в черные волосы, перебирая пряди, — и что они скользят между пальцев, когда я хочу погладить. Чувствую, что моя ладонь и уши горят, когда мы сидим вот так, и чувствую, что не понимаю, к чему это все. — Ной улыбается незаметно, одним уголком губ, когда тыльной стороной ладони поглаживает Ванитаса по скуле. — А второй рукой? — Ванитас коротко трется об нее щекой и ровная белая царапина остается на скуле. — Ничего. — Ной говорит ровно. — Возможно, холодно. Чувствую, как железные части натирают там, где касаются кожи, и тканевая подкладка не помогает. Чувствую, как ноет шрам, если носить руку целый день, но к этому я привык. — Улыбка, только появившаяся, исчезает. — Я не могу контролировать силу, с которой двигаю ей. Сейчас я сжимаю слишком сильно, или, наоборот, вообще никак не прикасаюсь? Я не понимаю. Я не чувствую эту руку, она заканчивается там, где начинается железо. А дальше — не мое. Железная ладонь, которая никогда и не станет моей, она чужая, и плечо болит вечером, если носить ее целый день. Я могу двигать этими пальцами, но не могу их контролировать. Я не чувствую ни холода, ни тепла, и если сейчас попробую выбрать прядь твоих волос — не уверен, что не сожму слишком сильно. — Ной надрывно выдыхает, — и я чувствую бессилие, когда в очередной раз ломаю что-то, не контролируя свою силу. И меня раздражает, когда все смотрят, но никто не помогает, словно мои проблемы это какое-то развлечение, про которое можно потом забыть. Вы все спрашиваете, как я себя чувствую. А как я должен? У меня нет руки. Наверное, мне не очень радостно. Ной замолкает. Ванитас чувствует, что он сказал и так слишком много и почти все это вообще не хотел кому-либо говорить. Ему неловко что-либо говорить, и он не совсем уверен, что это правильно, но руки Ноя, обе, все еще на его лице, и он и так зашел слишком далеко, усевшись Ною на колени ради такого откровенного разговора. Ванитас берет лицо Ноя в свои ладони. — А знаешь, что я чувствую, Ной? — тот растерянно кивает, приглашая продолжить. — Я чувствую, что злюсь, когда ты заботишься о ком угодно, кроме себя, особенно, когда именно тебе поддержка нужнее всех. Меня бесит, когда ты закрываешься и не даешь мне ни шанса помочь, только потому что решил, что твои проблемы будут обузой для остальных. И я хочу тебя ударить всякий раз, когда ты улыбаешься, вместо того, чтобы рассказать мне обо всем, чтобы я мог помочь. — Ванитас видит, как с каждой его фразой Ной все ближе к тому, чтобы расплакаться. — Но вместе с тем, я чувствую как кожа горит, когда обе твои руки на мне. Твои ладони все еще теплые и нежные, когда ты гладишь по голове, и они обе все еще твои, неважно какие. Ванитас краснеет всем лицом, когда заканчивает говорить. Он теперь как Ной — сказал слишком много, чего не хотел говорить. Он собирается сказать еще что-то, как-то оправдать себя, что ситуация вынудила наговорить лишнего, но пусть Ной подумает над тем, что Ванитас сказал, чтобы перестал вести себя как последний страдалец и наконец позволил помочь себе, потому что терпение Ванитаса на исходе, и он… Он ничего этого не говорит. На его ладони капают слезы, крупные и горячие. Ванитас впервые видит, как Ной плачет, как на его белых ресницах остаются маленькие капли слез, и не знает, что с этим делать. — Мой милый Ной, — Ванитас зарывается пальцами в его волосы. Он прижимает Ноя к себе, обнимая его голову. Дает уткнуться носом в шею, когда Ной коротко всхлипывает и крепко прижимает к себе. Он действительно не рассчитывает силу, и Ванитас уверен, что у него останутся синяки на боках и спине, потому что Ной слишком сильно сжимает его ночную сорочку. Плечо быстро намокает от чужих слез, которые катятся одна за одной, собранные за все время с тех пор, когда они вернулись с Жеводана. Буквально на секунду Ванитас думает, что если Ною сейчас нужно будет выпить его крови — то пускай, сегодня можно. Он перебирает пальцами светлые пряди, прежде чем прижаться щекой к макушке и сказать: — Сегодня мы спим вместе. И оба без перчаток.