Исповедь

      На закате того дня, о котором Лами Хельвес ничего не могла вспомнить, в дверь храма постучали. Настоятельница Лами удивилась: Великая часовня Мары открыта для посетителей день и ночь, ее двери никогда не запираются — зачем же стучать?       Настоятельница потянула на себя тяжелые створки: красивая женщина вежливо спросила разрешения войти. Лами знала в Бравиле многих, если не всех, но эту темную эльфийку в длинном дорожном плаще видела впервые. «Чужестранка,» — подумала Лами. — «Наверное, не знает, как себя повести».       Женщина прошла мимо настоятельницы и остановилась, чтобы оглядеться — будто и вправду зашла в храм впервые. Солнце скрылось, угас последний красный луч, бивший сквозь цветные стекла витражей, и храм погрузился в полумрак — лишь центральный алтарь освещался ярко. Но подходить к нему незнакомка не спешила.       — Желаешь помолиться? — решила подсказать ей Лами.       В часовне, кроме них двоих, никого не было — сестры ужинали внизу, прихожане разошлись по домам. Незнакомка кинула на Лами взгляд через плечо. Она хоть и была небольшого роста — куда ниже северянки Лами — смотрела свысока, с толикой надменности, которая всегда выдает урожденных дворян, сколько бы те ни пытались этого скрывать.       — Боюсь, Мара не захочет меня слушать, — бросила она равнодушно.       Так говорят о всем известных, очевидных вещах. Настоятельница поежилась — от спокойной уверенности в голосе незнакомки ей на пару мгновений сделалось жутко.       — Мара слышит мольбы всех смертных созданий, — возразила она.       — Воистину, — смиренно согласилась незнакомка. — И все же я пришла для разговора не с ней.       — А с кем тогда? — растерялась Лами.       — Например, с тобой.       С полминуты настоятельница и странная женщина смотрели друг на друга, пока Лами, наконец, не кивнула:       — Исповедь?       — Только если ты пожелаешь слушать.       Они сели на край самой дальней от алтаря скамьи, свет свечей едва проникал в этот скрытый за колоннами угол, и густые тени добавляли женщине в низко надвинутом капюшоне почти мистической таинственности. В ее ночном появлении, непривычных манерах, длинном плаще было что-то от детских сказок, как известно, нередко происходивших от мрачных и кровавых легенд. Как те страшные сказки, незнакомка пробуждала в Лами любопытство, смешанное со смутным беспокойством, и в какую-то минуту Лами была готова предложить пересесть поближе к алтарю и свету, но она тут же одернула себя, мысленно обругав за глупость.       Женщина не спешила начинать рассказ; Лами не торопила, понимая, как сложно, говоря о своих и чужих грехах, собраться с мыслями — и набраться смелости.       В это время Лами постаралась лучше рассмотреть пришедшую, но и не показаться при этом бестактной. Та скинула капюшон, а немного погодя вынула серебряный гребень из черных волос, дав тем свободно упасть на плечи. Одежда ее — темное платье под длинным плащом — была лишена всяких украшений, но Лами, как ни старалась, не могла отыскать на подоле и полах плаща и следа дорожной пыли. Так могут выглядеть странствующие инкогнито леди; благородство выдавали и осанка, и манера держать голову. Что до ее лица, то женщина обладала, как сказали бы при дворе, «классической красотой»: идеально правильные черты лица были гармоничны и прекрасны, и вместе с тем, казалось, лишены всякой индивидуальности — такой, наверное, представит данмерку любой, кто решит описать типичную женщину этой расы: точеные скулы, прямой нос, тонкие губы. На глазах женщины Лами почему-то никак не могла сосредоточиться: обращенный вниз взгляд, казалось, был наполнен мудростью и давней грустью — а может статься, Лами все это придумала от неверного света свечей и разыгравшейся фантазии, и глаза незнакомки не выражали абсолютно ничего.       Женщина не смотрела на нее; Лами казалось, ей не важно, кто будет слушать — по сути, этот рассказ вовсе не предназначен для чьих-либо ушей. Обычно такие записывали в дневник, чтобы, поставив последнюю точку, сжечь его дотла. Незнакомка же решила прийти в храм в чужом городе, а может, и в чужой провинции.       — Я не знаю, кто ты, и не спрошу тебя об этом, — Лами отважилась начать первой, прервав затянувшееся молчание. — Но вначале — расскажи о себе. Не называй имен, если не хочешь, мне думается, ты слишком привыкла, что у стен есть уши. Ты ведь графиня, да? Может, даже королева.       — Может быть, — слабо улыбнулась женщина. — Ты правильно поняла, мне непривычно говорить открыто. Но не потому, что я боюсь шпионов — они никогда не причиняли мне беспокойства, меня слишком боятся и уважают. Но в этом же проблема всех жителей моего королевства — мое положение в их глазах слишком высоко, чтобы я могла позволить себе излишнюю честность.       — Ничего из того, что ты скажешь, не покинет этих стен, — горячо заверила ее Лами. — Тайна исповеди оберегается самой Марой.       — Не сомневаюсь, что не покинет, — с той же легкой улыбкой на губах кивнула женщина. — С чего ты хочешь, чтобы я начала?       — Может быть, с семьи... или с детства?..       Незнакомка глубоко задумалась, как будто Лами была первой, кто когда бы то ни было задал ей такой вопрос.       — Наш отец... — начала она наконец. — Я почти ничего о нем не помню, но вряд ли существует кто-либо, кто помнил бы о нем больше меня. Он давно... отошел от дел, и то, что осталось после него, поделили его многочисленные наследники, включая меня.       — Значит, у тебя много братьев и сестер? — спросила Лами.       Женщина поморщилась.       — Не все из наследников отца родня мне по крови. Но да, братьев и сестер немало. Правда, никто из нас не думает друг о друге в таком ключе. Мы почти не видимся: каждый сидит в своем уединенном царстве, и встречается с другим только если надо заключить военный союз — и на поле боя.       Лами кивнула. Личность незнакомки стала для нее чуть понятнее — вероятно, та была маленькой правительницей из Хай Рока, где на небольшом клочке земли теснились не то пятьдесят королевств, не то уже больше. Интересно, что она делает в Бравиле, так далеко от дома — не только ради исповеди же она преодолела такой путь? Есть ведь много храмов и ближе. Или из всех них она искала именно часовню Мары?       — А другая семья — муж, дети?       Незнакомка не изменилась в лице, даже ресницы не дрогнули, но Лами безошибочно ощутила, что попала в цель. Или близко к цели.       — Мои подданные — мои дети, — медленно произнесла незнакомка. — И правлю я в одиночестве.       — И нет того, кого ты захотела бы видеть рядом с собой?       — Кажется, я слишком стара, чтобы кому-то доверять, — женщина едва заметно вздохнула. Лами бросила быстрый взгляд на ее лицо — красивое и молодое, но когда речь идет о темных эльфах, возраст бывает сложно определить. — В юности я один раз почти решилась на этот шаг. Почти. Тогда все закончилось... достаточно печально.       Она пришла в часовню Мары рассказать эту историю, Лами поняла.       — Ты любила?..       — Я не уверена. Про таких как я говорят, что мы вовсе не способны на любовь — сейчас эти слова в отношении меня, пожалуй, что и правдивы. Возможно, любила — если мои чувства хоть немного напомнили то, что обычно понимают под этим словом.       — Кем... Каким он был? — быстро исправилась Лами, вспомнив, что пообещала не спрашивать имен.       — Белым рыцарем на бледном коне. «Прекрасный и грозный, как чистая совесть, прямой и серьезный — короткая повесть...» — пропела она. — Знаешь, через много лет после того, как сложили эту песню, он нашел автора, вырвал у него язык и съел за ужином с вином.       Лами поежилась.       — Возможно, ты была права, отвернувшись от него.       Женщина усмехнулась и покачала головой.       — Именно благодаря мне он так изменился. То есть, не только мне... Так я себя обычно утешала. Самообман, понятное дело — если бы я не захотела, ничего бы не произошло. Возможно, произошло бы много худшее, но этого я знать не могу.       Незнакомка чуть сильнее закуталась в плащ.       — Знаешь, жрица, и на нашем отце, и на всех его наследниках лежат несмываемые грехи. Кое-кто из нас молчит о них, но большинство моих братьев и сестер открыто ими гордятся. О том, что свой поступок в этой истории я считаю своим самым большим грехом, известно только мне — и ему. И теперь ненадолго узнаешь ты, но ты никому не расскажешь.       Лами молча слушала, отчего-то не находя в себе сил больше глядеть на незнакомку. В храме наступил непроглядный мрак — так темно на памяти настоятельницы здесь еще никогда не было, погасли все свечи, кроме тех, что стояли над алтарем, и теперь их свет слепил Лами, болезненно ярким пляшущим пятном отпечатываясь под веками. Ей казалось, что стены храма кружатся, она закрыла глаза ладонями, защищаясь от света, и лишь спокойный голос женщины звучал в ее сознании ясно и чисто.       — Из всех нас он был самым могущественным. Дело не только в чистой силе — хотя и в ней он превосходил каждого вдвое. По-настоящему грозным его делала абсолютная несгибаемость. Он твердо верил в придуманные им для себя — и для всех — идеалы, и скорее бы уничтожил того, кто встал у него на пути, чем попытался бы принять чужую правду.       Он не был Светом — но искренне считал себя таковым. Он считал, что он есть Порядок — а являлся таким же воплощением Хаоса, как остальные наши братья и сестры, которых он так отчаянно презирал. О, а он их ненавидел — бесподобно порочных, извращенных в самой своей сути; они не укладывались в его простенькую картину мира, самим своим существованием мешая установлению вселенского Порядка. Все они были ему противны — кроме меня.       Не знаю, чувствовал ли он что-либо — я даже о своих чувствах не могу говорить наверняка, не то, что об его. Возможно, в его представлении у Короля должна была быть Королева, и только. Так или иначе, он искал моего общества, а я не избегала его. Ему, кажется, нравились мои сады — а мне его библиотека. В его книгах было записано будущее; кое-что из того, что я в них прочитала, я иногда вспоминаю — а мои последователи думают, я обладаю сильнейшим пророческим даром.       Но я соткана из темной крови нашего отца, и я такое же порождение Хаоса, как и все прочие. Я боялась, что рано или поздно он это осознает и расправится со мной. Не сразу — сначала он одолел бы моих братьев и сестер по одному, захватил бы их души и силы — и лишь потом, поняв, что его желанный Порядок так и не наступил, взялся бы за меня.       Я любила его — и боялась. Остальные ненавидели — и тоже боялись. И тогда случилось то, что не случалось ни до, ни после — мои братья и сестры объединились. И пришли ко мне за советом и за помощью.       Они говорили о балансе, о том, что скоро наши новорожденные миры могут рухнуть — и еще много всякой чуши из той, что желтоглазый старик выкопал в своих изъеденных червями фолиантах, которые и в подметки не годились прочитанным мной книгам. Они говорили об убийстве — но никто не знал, как его совершить, и возможно ли это вовсе. Никогда еще один из нас не убивал другого. Предполагалось, что убийца должен забрать силу и сферы убитого — но не превратило бы это самого убийцу в убитого, к тому же, обладающего теперь силой и того, и другого?       Наконец, один мой подлый братец предложил иную идею — оставить в живых, но свести с ума, создать ему вторую личность, противоборствующую первой. Разделить надвое, обнажить первородный Хаос, их которого он состоял так же, как и мы все. И сделать это предстояло мне.       Они выковали крошечный кинжал, совсем маленький, что можно спрятать в рукаве или даже в ладони, но невероятно острый. Каждый вложил в кинжал частицу своей силы — и всю жгучую ненависть к Порядку, что кипела в них.       Я могла бы убить их всех там же, этим же кинжалом — они не успели бы ничего понять. Забрать себе их силы, стать единственной Королевой, а его бы сделать своим Королем. Я могла бы приблизить наступление Порядка или одолеть Порядок так же, как одолела остальных, а вселенную, оставшуюся в моих руках, преобразовывать по собственному желанию. Но вместо этого я спрятала кинжал и отправилась в его библиотеку.       Он достиг совершенства в Логике, он знал прошлое и будущее — но он не смог предвидеть ни объединения сил, ни моего предательства. До последнего верил, что Хаос не способен действовать сообща — и в то, что я выберу его сторону.       Я рассекла его сердце. А потом вырвала кинжал и, когда он упал передо мной на колени, рассекла надвое его лицо. Каждая половина немедленно обрела свою личность, жуткое зрелище, помню, как я тогда испугалась. Позднее он это сдвоенное лицо сделал своим символом, вероятно, мне на зло.       Конечно, он потом отомстил, и мне, и всем остальным. Точнее, это был уже не он, а вывернутая наизнанку сущность, занявшая его место. Братьям и сестрам эта новая сущность очень понравилась, а я лишь наблюдаю порой, как раз в тысячелетие в ней просыпается бледная тень его прошлого, чтобы вступить в схватку с собой же, проиграть и вновь надолго заснуть.       Рассказ прервался. Лами сидела, уронив голову на грудь и не двигаясь. Женщина тихо поднялась, подобрав юбки, и пошла к выходу. Только тогда Лами очнулась и поспешила за ней.       — Г-госпожа!       — Что такое?       — Ничего... Просто хотела открыть Вам дверь.       Женщина тихо засмеялась и, вынув из под полы плаща увесистый мешочек, передала его настоятельнице.       — Себе ты награды не возьмешь, так что это для храма. Я не питаю теплых чувств к Маре, но в понятиях смертных она мне тоже сестра, пусть и сводная.       Женщина, накинув капюшон, вышла в открытую Лами дверь — на улице оказалось неожиданно светло, в предрассветных лиловых сумерках и утреннем тумане город выглядел удивительно нежным, а все прямые линии и углы как будто смягченными. Лами смотрела, как фигура в плаще, удаляясь, становится будто прозрачной из-за окутывавшей ее туманной дымки.       Дверь захлопнулась со страшным в такой тихий час грохотом. От неожиданности Лами уронила мешочек, и золотые монеты разлетелись по каменному полу. Настоятельница вздохнула и, отчаянно зевая, нагнулась их собирать. Хотелось спать, в глаза будто песок насыпали.       На секунду ей показалось, что на одной из монет вместо профиля императора изображена звезда с волнистыми лучами, и уже хотела возмутиться, кто из прихожан бросил в мешок для пожертвований какую-то старинную монету вместо обычной — но нет, при внимательном рассмотрении септим оказался самым простым септимом.