***
В большой зале сидели двое — Пётр Константинович и Иван Антонович. Вздохнув наконец с облегчением после того, как комната очистилась от болтовни и женских визгов, они обсуждали какие-то деревенские вопросы, в которых Расплюев ничего не смыслил и отвечал невпопад, а Муромский хотел казаться сведущим и одобрительно кивал на откровенную ерунду собеседника. Медленно текли разговоры о том, какие губернаторы прекраснейшей души люди, какая земля лучше для посева хлеба и в чём дополнительные преимущества Симбирской губернии. Периодически прерывались на глупый тост и очередной бокал вина, после которого речь приобретала более витиеватый характер. От выпитого становилось теплее и на душе, поэтому разговоры уходили куда-то в далёкие-далёкие дебри, куда-то к дальним родственникам, царям, детям и политике…***
Московские зимы достаточно суровы и холодны, особенно если речь идёт о зимних московских ночах. Они запоминаются любому, кто хоть раз бежал по улице, натыкаясь на острый холодный ветер, глотая на бегу снежные хлопья и задыхаясь при попытке вдохнуть звенящий воздух. Нелькин не понаслышке знает обо всём этом. Едва добравшись до поместья Кречинского, он остановился у двери, опёрся на неё рукой и согнулся пополам, пытаясь перевести дух. Его громкие всхлипы звучали в унисон со страшной метелью. Владимир Дмитриевич трижды громко ударил по дубовой двери и выпрямился, ожидая отклика. Через пару минут дверь распахнулась — перед Нелькиным появился камердинер Кречинского. — Здрасте, Владимир Дмитрич. — холодно произнёс тучный мужчина, стоявший в проёме. Он выглядел как простой русский мужик, которого насильно запихали в черный фрак. Вероятнее всего, так оно и было. — Все уже собрались, только вас ждём. — Мммх… — недовольно промычал Нелькин. — Спасибо за ожидание. Поверьте, я надолго в этом месте не задержусь. — съязвил собеседник, спешно заходя в дом через камердинера. Слуга помог прибывшему сбросить мокрые от снега шубу и шапку и повесил их на вешалке у входа, которая уже казалась переполненной вещами ранее приехавших гостей. Разделавшись с верхней одеждой, Владимир Дмитриевич быстро снял и протёр запотевшие очки, а после вернул их на переносицу. Он двинулся вглубь дома. Его путь лежал в залу, откуда слышался громкий и пьяный голос Петра Константиновича. —…и хотел было Лидочку-то за господина Нелькина сватать, старый дурак. Михайло Васильевич всё это время был под носом, а я и не заметил… — бормотал пьяный Муромский, пристально смотря на зевающего Расплюева, в той же степени перебравшего вина. — Ох, здравствуйте, Владимир… Дмитрич! А мы тут как раз… обсуждаем вас, и вашу замечательную личность, понимаете. — в залу забежал краснощекий Нелькин, и последняя фраза, которую он услышал от Петра Константиновича его очень задела. — Здравствуйте, Пётр Константинович. — холодно промолвил пришедший и неохотно пожал мягкую горячую руку старика. — Чего же это вы так прип…припозднились? Невежливо опаздывать на приёмы высокопоставленных людей! — А я сюда не на приём приехал. И вам не советую задерживаться в этом притоне воров надолго. — за столом заметно встрепенулся Расплюев. Он начал прислушиваться к происходящему. — Воров? О чём вы говорите, господин Нелькин. Я уверен, что никто из присутствующих в этом доме не украл ничего существеннее женского сердца. — Муромский засмеялся, однако почти сразу же закашлялся и постучал себя по груди. — Всё бы вам шутить, Пётр Константиныч. А вы оглянитесь вокруг! В этом доме от всего пахнет хитростью и махинациями, каждая ваза — он обвёл рукой несколько фикусов, стоящих на полу, и ваз, наполненных букетами — просто кричит о том, что здесь происходит пока никто не видит. — Вы намекаете на то, что Михаил Васильевич — вор?! Немыслимо! — Муромский медленно встал со стула, пошатываясь, и подошел вплотную к Нелькину. — Кречинский — чистейшей души человек, как вы смеете обвинять его в чём-либо? Как у вас только язык поворачивается! От старика сильно пахло вином и потом, поэтому Владимир Дмитриевич отстранился и, поправив очки на переносице сказал: — Если ваш Кречинский такой чистый и непорочный, то как вы объясните отсутствие в настоящее время у Лидии Петровны булавки-солитера, которую она сама отдала этому демону сегодня утром? Я сам видел, как вот он — палец Нелькина указал в сторону напуганного Ивана Антоновича — забрал добровольно протянутый вашей дочерью солитер, и сел на извозчика. Конечно, я направился за ним — петлял, петлял и петлял по всей Москве, но упустил из виду. Искренне уверен, что этот шулер уже успел заложить булавочку у Бека. А ведь он работает на Михаила Васильевича — мужчина глубоко вдохнул и выдохнул, казалось, что бурлящая в нём злоба растратила весь объем кислорода в лёгких. Но он выдал всё, что давно хотел сказать. Выжидающий взгляд направился на остолбеневшего Петра Константиновича. Пару секунд в комнате звенела тишина. — Да как вы смеете! Да я вас! Да вы! — старик ударил кулаком по столу так, что вся посуда зазвенела, а Расплюев соскочил со своего места и округленными глазами смотрел то на одного спорщика, то на второго. — Лида! Лидочка! Пойдите все сюда, живо! — крикнул Муромский в коридор, ведущий из комнаты. Резко приблизившись к Нелькину, он тыкнул в него указательным пальцем и прорычал, стиснув зубы: — Вы же понимаете, что будет, если вы не правы. Вы долго пользовались моим доверием, Нелькин, но теперь все границы пересечены. Да я вас… — Папочка! Папочка, что случилось? В комнату пришли женщины в сопровождении Михаила Васильевича. Во главе бежала Лидочка, которая сразу же по какой-то своей странной привычке прильнула к отцу и осмотрелась. — Ах, Владимир Дмитриевич, это снова вы? — недовольно шикнула Анна Антоновна. — Что же вы тут, опять сплетни распускаете? Позорите кого-то? — она подошла к Лиде и положила пухлую руку на её плечо. Нелькин подался назад и перевел взгляд с семейки Муромских на одиноко стоящую фигуру Кречинского, на лице которого читалось превосходство. Будь они наедине — оба бы оскалились, как дикие волки, но каждая сторона смогла сохранить невозмутимость. — Я, Анна Антоновна, говорю, что вы сейчас находитесь в доме шулеров и воров. — Господи! Неужели вы опять за своё? Я просто не могу поверить в то, что… — Лидочка. — Вдруг ожил заметно протрезвевший Пётр Константинович — Не могла бы ты сказать, где твоя булавка-солитер? Молоденькая девушка отстранилась и вопросительно посмотрела на отца. — Я отдала её Михаил Василичу, потому что он держал какое-то пари с Бельским. Разве это так плохо? Он обещал вернуть её на днях, не так ли? — Муромская повернулась к Кречинскому и улыбнулась. — Конечно, mon chéri. — Кречинский в пару широких шагов пересёк комнату и приблизился к девушке, подхватил её руку и поцеловал тыльную сторону ладони. — Я удивлён, как в вас могло зародиться сомнение! Кречинский был безусловно уверен — солитер сейчас лежит во втором ящике его комода и ждёт того момента, когда он будет торжественно вручён владелице. Несмотря на красноречивые замечания Нелькина, он был прав в одном — Бек действительно работает (по крайней мере, до последнего момента работал) на хозяина дома. Только благодаря алчности и сговорчивости ростовщика Михаилу Васильевичу и удалось провернуть нехитрую махинацию: выманить у простодушной и глуповатой от любви Лидочки солитер, сдать его Никанор Савичу, получить деньги, а потом ловко подменить настоящую булавку на фальшивку. Бек слишком импульсивен и жаден до безобразия, чтобы проверять дважды предлагаемый товар. Так Кречинский остался и при деньгах, и при честном имени. Осталось только восторжествовать над побеждённым Владимиром Дмитриевичем и увидеть, как мир рушиться в его глазах. Отпустив руку девушки, мужчина подошел к высокому сероватому комоду и мягко выдвинул нужный ящик, доставая маленький, но увесистый свёрток. Он протянул его Лидочке и усмехнулся. — Чего же словами воевать с господином Нелькиным. По-моему, мужчину красят поступки… — на этих словах все услышали, как поверх раздался шумный вздох со стороны Владимира Дмитриевича. — Откройте и убедитесь в том, что я не вру. Вернее, вру не я. — акцент был сделан на последнее слово. Голова Кречинского обратилась к обвинителю, чей взгляд судорожно бегал, как у собаки, загнанной в угол. Их взгляды пересеклись. Мгновение затянулось. Где-то, казалось, в другом мире послышались радостные вопли молодой девушки, которая, судя по всему, открыла свёрток и обнаружила там свою безделушку. Михаил Васильевич отделился от ликующей семьи и приблизился к Нелькину, не разрывая зрительного контакта. — Вы проиграли. — сухо промолвил подошедший. — Я…я… Я сейчас же пойду к Беку! Попрошу его всё перепроверить! — голос собеседника дрожал, в нём слышалась ярость и что-то еще… Надрывное и не дающее вдохнуть полной грудью. Страх? — Не пойдёте. Бек уехал сразу же, как я сдал ему фальшивый солитер. Явно поехал на аукцион. Вернется не раньше завтрашнего, а пока он в разъездах, все уже забудут про вас и про вашу манию справедливости. — Но… я. Я точно уверен в том, что прав. Не пытайтесь меня запутать так же, как вы запутали Муромских. Своей бесконечной ложью вы отравляете их! Кречинский подошел вплотную к агрессивно шепчущему, так, чтобы никто не заметил, как он ухватил Нелькина за воротник и притянул к себе. Наклонившись к чужому уху он процедил: — Убирайтесь из моего дома. Скройтесь из жизни этой глупой семейки, а, главное, из моей жизни. Вам здесь никогда не были и не будут рады. Вы не понимаете настоящей жизни и живёте своей нелепейшей справедливостью. Вы смешны. Я. Вас. Презираю. Удерживающая рука разжалась, давая волю. Владимир Дмитриевич опешил. Он стоял, не понимая, куда ему деться. каждое слово Кречинского отозвалось ноющей болью в желудке. Стало невыносимо душно. Нелькин почувствовал подступающие к глазам слёзы. Нет, нет, нет, нет. Нельзя. Он снимает очки и быстро выходит из залы, направляясь в прихожую. — Михайло Василич, всё нормально? — противно высокий голос Анны Антоновны был последним, что услышал Нелькин перед тем, как глаза стало невыносимо жечь, а в ушах появился страшный звон.***
Он не помнил, как засунул в рукава шубы разбитые дрожью руки. Он не помнил, как вышел на улицу, где вьюжило, кажется сильнее, чем до того, как он пришел. Всё, что он помнит — обжигающую резь на щеках от сразу застывающих дорожек слёз, которые не могли больше сдерживаться. Элегантный силуэт в проёме двери. Они были так близко. В груди Нелькина клокотало странное, неизведанное чувство, похожее на тревогу. Ноги дрожали, но он точно понимал, что виной тому не холод. Он почувствовал тепло на уголке губ и отшатнулся назад — кажется этот жест привел его в чувство. — Что вы себе позволяете? — опешил Владимир Дмитриевич. Он попытался перекричать порывы ветра, но ему чудилось, будто вьюга подхватывает и уносит его слова вместе со снегом. — Я ваш Иуда. — низко ответил Кречинский. Если слова были на удивление разборчивы и понятны, хотя говорил он не так громко, как Нелькин. — Я предал вас ради своей выгоды, и я буду абсолютно счастлив, осознавая, что смог разрушить вашу жизнь. По крайней мере, внести в неё сомнения. Михаил Васильевич вышел на улицу и сразу же почувствовал, как остывшая рубаха режет кожу. Он опять встал вплотную к дрожащему Нелькину, как тогда в доме. Сделал глубокий вдох и грубо поцеловал, больно прикусив чужую губу. Владимиру Дмитриевичу показалось, что он сходит с ума. Он не пытался вывернуться, он просто зажмурился от боли и пошатнулся, когда Кречинский отстранился. — Но… Иуда сделал это совсем не так. — растягивая слова словно в трансе, пролепетал потерпевший — Однако и ты — не Иисус. Всё, что осталось в памяти — грохот тяжелой двери, воющая вьюга и отдающий железом и солью привкус крови на языке. Больше ничего. Он — не правосудие.Он потерял истину.