Короли в бегах.

Скрываясь под куполом, избегаем наказания. Во что мы превращаемся? Грязные монстры с диким блеском в глазах.

Кровь сгустком вылетает из глотки под режущий звук — но чужая шея остается нетронутой. Она инстинктивно оборачивается, облегченно вздыхает, не замечая знакомого металлического блеска, и позволяет высеченной из гордости маске вновь скрыть остатки секундных эмоций. Бедная проститутка корчится в мучительном приступе, вытирая тряпкой свой главный источник заработка — опухшие после усердной «работы» губы, окрашенные не только следами бывшего клиента, но и бордовыми каплями, — а Кушель лишь покидает помещение, словно происходящее не вызывает интереса. Словно все окружающее пространство не имеет никакого отношения к ней — самой таинственной особе их всеобщего ада. Подземный город дышит гнилью разлагающихся трупов, что в хаотичном порядке украшают переулки — и всю эту вонь он тяжко вдыхает в женщину, паром выжигая на сердце знаменитое клеймо. И она выдыхает в ответ, кривя губы в широкой, фирменно-зловещей улыбке — томно растягивает время, упиваясь табачным дымом, слишком развратно скользя языком по верхнему ряду зубов. Показывая, что она часть их вульгарной истории ужаса. От лицезрения искушающих картин, от амплуа дьяволицы в целом наблюдатели обычно чувствовали… Не чувствовали. Потому что не успевали вовремя опомниться. В борделе «Девять ночей» вновь находят обезображенное тело мужчины. Подземный город живет на ворохе пепла, что каждый день удушающей завесой просачивается сквозь жалкое подобие домов. Кто-то вновь плюет на закон и сжигает военные гербы, рассеивая не хаос, а пьянящую радость. Анархия здесь — дело обыденное, но истинное безумие приходит лишь тогда, когда у демонической тени проявляются дополнительные черные элементы. Подземелье приветствует, ликует и пьет за счет великого — поверхность же содрогается от ужаса и начинает выстраивать собственные стены из листовок с кричащей надписью. Кровь снова брызжет изо рта вместе с примесью слюны и розовых ошметков языка — теперь чужая шея искусно разрублена на две части. Он совершенно спокойно перешагивает первое тело, едва не вступая ботинком в лужу непроизвольных масс. Городской «аромат» мгновенно наполнился вонью каленого железа и мочи, разом разъедая все чувствительные ткани — и мужчина с не менее едкой усмешкой смахивает пальцем выступившую слезу, словно произошедшее действительно оставило на его душе какой-то осадок. Словно он стал таким, как все — способным ощущать и мучить себя терзаниями. Прозвище «Потрошитель» нагоняет животный страх, однако сладостно слетает с женских губ, отчего накатившее возбуждение на секунду смазывает картину реальности. Дамы встречают легенду при полном параде: корсеты туго стягивают талии, чулки и панталоны скрывают позорные пятна на бедрах, лица размалеваны, а волосы прибраны в небрежные прически, напоминающие птичьи гнезда. Но только одна притворяется невинной овечкой, оставаясь нетронутой эпохой сгущенного в одной точке людского разврата. Никаких следов утешающих средств на коже, только естественная синева вен и сосудов; никакого откровенного одеяния — худое тело полностью скрыто от голодного мужского взгляда грязно-серым платьем.       — Старшие братья имеют скидку на услугу?       — Старшие братья к черту идут. Кенни Аккерман как злокачественная опухоль на бренном существовании Кушель, которой угораздило оказаться на этом свете его младшей сестрой. И пока Подземный город напевает в чертогах разума свою чудовищную симфонию, завораживая, как сирена заблудших смертников, Кенни по-хозяйски притягивает ее, без зазрения совести поглаживает ладонями запретные, особенно для родственников, места и развязно выдыхает, опаляя ухо:       — Сестрица-мастерица, покажи, что умеешь. Сестра прославившегося головореза умеет многое, в ее «арсенал» входит не только мастерство брать по самые гланды да раздвигать ноги перед очередным животным, изголодавшимся по женским ласкам. Мисс Аккерман приманивает одним взглядом, глубоким, дьявольским — и жертвы, оказавшись во власти страшной красоты, не могут оторваться, продолжая всматриваться в серо-голубые глаза до тех пор, пока не мелькнет убийственный огонек. Подобный на тот, что сейчас слабо колыхается в кучке растаявшей жижи, отбрасывая таинственные тени на черную карту — роковая надпись «Смерть» успевает лишь блеснуть напоследок. Кушель пугающе рычит и хватает с прикроватной тумбы канделябр. В глаза клиента летят капли горячего воска. Эхо пронзительных криков отлично проносится под аккомпанемент зловещего хохота, что пронизывает сгнившие улицы. Брат и сестра как короли запретного искушения, выпускают остатки святости и вместе усмехаются от развернувшегося в самом пекле маскарада. Люди как звери, потерявшие рассудок в тесной клетке — гоняют из угла в угол защитника закона, предварительно избавив его от режущей глаз униформы. Бедолага слезно вопит, метается по дороге в одном белье, пока не содрогается в приступе и не падает лицом в лужу, завершая представление на самом интересном. Кто-то нещадно бьет его по ребрам, в надежде уловить последний стон. Но только пена стекает по разбитым губам — зрители остаются неудовлетворенными.       — Слабак, — звон бутылок и хлюпанье спиртного в кружках поглощают слово, — не смог продержаться и пяти минут. А мы здесь целую вечность гнием. Двадцать лет жизни действительно напоминают Кушель вечность, протекающую мучительной болью собственного бессилия. Бессилие перед всем, будь то желание освободиться от зависимости или мечта обрести нормальную семью, начать существование заново, на сей раз под чистым небом. Позволяя старшему брату расшнуровывать корсет, она не считает происходящее настоящим, только забвением, страшным последствием их общей слабости. Потерять здравомыслие — дело простое, как и опуститься до самого дна, губами касаясь вздувшихся линий шрамов, языком собирая соленые капли, утягивая единственного любимого человека в жадный, такой запретный поцелуй, совершенно не боясь кары святого. И сейчас, словно в бреду повторяя строки стихотворения, она чувствует себя Искусителем, в чьей безграничной власти оказалась гроза всего континента. Одурманивающий жар и страшная сила, пронизывающая точно каменное тело, насыщающая каждый плотный ком мускулов — мужчина как зверь, которого невозможно подчинить, а в особенности победить; он как титан, до безумия огромен на фоне «подземного» общества. На фоне хрупкой женщины, что совсем не скромно оседлала его бедра и задавала неутолимый темп, стараясь принять в себя как можно больше, наконец утолить сводящую скулы жажду, лишь усиливающуюся с хриплыми стонами. Ее собственный стон застревает в глотке, когда ладонь брата скользит вверх и сжимает грудь, а после вырывается с громким шлепком о влажную кожу — и кажется, развратные звуки выходят за границы спальни, оповещая всех «жителей» борделя. Они знают — только с ним появляется Кушель, грешная до самого основания души. Видят — любовь ее нездоровая, взаимная, сжигающая до костей. Не удивляются, когда слышат новость — Олимпия предпочитает скакать на члене родного брата, нежели удовлетворять желания клиентов. В их мире, уменьшенном до тонких стен борделя, подобное считается нормальным. Здесь никому нет дела. Никто не сует свой нос в чужую постель. Старая кровать пугающе трещит — вот-вот проломится под телами, одержимыми силой нахлынувшего голода. Контроль над ситуацией переходит в умелые мужские руки, и теперь «мастерица» оказывается прижатой к мокрым простыням, под тяжестью горячей плоти. Собственная кожа начинает гореть невидимым пламенем — новые отметины станут напоминанием о дне, когда великий головорез вернулся домой. Кенни смотрит исподлобья и расплывается в коронной улыбке, обнажая зубы — и Кушель замирает, понимая, что ради этой чертовой улыбки она готова отвернуться хоть от самого Бога. Она давно сделала это, позволив брату осквернить чистый образ, взять ее совсем юной, без мысли о последствиях. Нет мыслей и сейчас — жар Кенни сводит с ума, он ощущается снаружи и внутри. Особенно внутри, растекаясь болезненными спазмами и сосредотачиваясь в одной точке, что не остается без внимания. Кенни мастерски ласкает пальцами и яростно вколачивается до самого предела, пока грубым движением не заставляет перевернуться на живот — и Кушель хватается за изголовье кровати, жмурит глаза и кусает губу, когда неприлично большой Аккерман шлепает бедрами о ягодицы, вновь наполняя спальню хриплым рычанием. Сейчас он как гребаное животное, что долгие годы оставляло в стороне необходимый процесс «совокупления», его ненасытность уничтожила ту тонкую грань между простым сексом и изнасилованием. Однако подобное приходится по вкусу, и не желая отрываться от дикого слияния, Кушель лишь послушно приподнимает таз, дабы брат просунул руку под влажное тело и снова погрузил пальцы вглубь возбуждения. Когда по лбу продолжают стекать капли пота, а боль — сковывать мышцы, он поворачивает к ней голову и кривит рот в коварной ухмылке, а она поглаживает его торс и вспоминает невыносимую привычку — пытаться укусить за нос.       — Скоро я сделаю документы и обеспечу себе безопасность, — уверенность звучит в голосе. Новая схватка завершается прокушенной губой и коротким извинением в виде скольжения языка. — Заберу тебя отсюда. Мы подчиним поверхность, сестренка, нужно только потерпеть, уж слишком сложный процесс. Черт возьми, мы станем настоящими королями! Свидетели греховной картины знают, что они — нерушимое сочетание, дополняющие друг друга монстры. Кто-то по ошибке называет их близнецами — слишком похожие, слишком ядовитые для мира и смертельно опасные друг для друга. Никакие любовники не могли их разделить. Посетители борделя нетерпеливо заглядывают в дамские комнаты и избегают самую последнюю — не только потому, что знаменитая Олимпия тронулась умом, проявив интерес к ведьмовским штучкам. Слух о ее уходе из «великого бизнеса» доносился со всех углов, как писк неугомонных крыс, как притягивающие любопытных персон стоны из переулков. Очередное олицетворение их кошмара вздумало что-то поменять, и как наивно. Ведь не успевают пролететь месяца, как костлявая фигура вновь появляется на пороге общественного заведения, героически сдерживая слезы. Не одна, а с гадким, как бросают в спину «подземные крысы», прицепом. Один вопрос «Кто?», произнесенный нагнетающим тоном — и вся ненависть, вся лютая ненависть к окружающему, начиная едкой вонью мужских туш и заканчивая следами былой «страсти», что словно расщепляют кожу до черной мякоти, вырывается на свободу истошным криком. Сил для слез не хватает, однако хватает на то, чтобы крепче обнять себя и забиться в угол, прижаться исцарапанной спиной к сломанной ножке кровати. Мокрые волосы липнут к изуродованному лицу и плечам, ноги смыкаются в попытке скрыть следы насилия, а руки-веточки, посиневшие от тугой повязки, начинают предательски дрожать, когда он повторяет свой вопрос. Рев Кенни пугает и, кажется, все же вызывает у нее слезы, но не ответ. Ответ выдает помощница хозяина борделя, что бесстрашно закрывает собой жертву и смотрит в глаза озверевшего мужчины.       — Живодер местный. Ты знаешь его. О, Кенни знает. В голове его творится хаос — прокручивает всевозможные варианты расправы, отмечая самые жестокие и беспощадные. Страшный гнев движет им, подталкивает к манящей темноте улиц и протягивает убийственного помощника. Рукоять ножа трещит в ладони, опаляет, словно сливается с мозолистой кожей и заменяет недостающий элемент, закрывая пустоту. Лезвие рассекает ткань чужих брюк под неистовый визг — мужское достоинство со шлепком падает к ногам, а после скользит по морщинистой глотке, вырывая фонтаном горячую кровь — и кажется, «Потрошитель» издает тихий звук, похожий на стон, когда капли покрывают его лицо. Совершить возмездие — дело благородное, но не в случае Аккермана, сжимающего шею насильника в целях выдавить как можно больше жидкости. Лужи блестят на полу вместе с телами преступников, и у каждого вместо паха кровавый сгусток. Отомстить за сестру — звучит смешно, а за «шлюху» тем более. Но никто не смеет поднимать смех. Никто не отважится выступить против Кенни-потрошителя, гордо шагающего по улицам Подземного города с чужой кровью на лице. Однако она — его часть, его плоть, его чертова жизнь — не боится выставить на него холодное оружие. Зрачки ее глаз как всегда расширены, но на сей раз не от возбуждения, а от неукротимой злости, собравшейся целой аурой вокруг ее фигуры. Черные волосы взъерошены, рука дрожит, рот безобразно кривится — и синяк, налившийся возле уголка губ, тянется вниз.       — Это мой ребенок, — ядом плюется Кушель, напоминая одержимого безумца. Кто знал, что смерть будет поджидать не в постели с очередным клиентом, а с живодером, что ворвался в сопровождении друзей, «воспользовался услугами» да оставил «подарок» на прощание. Стать матерью в подземном притоне — приговор, но Кушель верит. Почему-то надеется — все обязательно изменится. — Только мой, и никто мне не должен. Я сделаю все ради него, не страшась разбиться в кровь. Он поможет мне измениться. Мой ребенок поможет мне вновь стать человеком. И только посмей тронуть меня — убью. Дьявол хрипло смеется на ухо и уходит подготавливать новый котелок с бурлящей лавой — Кенни же пропускает сквозь зубы «Идиотка». Его ненависть еще долго расщепляет кожу Аккерман, свернувшейся в жалкий комок посреди комнаты, громкий удар дверью продолжает отзываться болью в висках. Она с трудом поднимает взгляд — деревяшка слетела с петель, ручка оторвана, в спальне непривычно темно и пусто. Само дыхание Подземного города цепляет бледное тело жертвы, холодом закрадывается под ребра и образует густую массу, невыносимо сдавливающую давлением. Но ей не страшно превратиться в мясную кашу, наоборот, она раскидывает руки и бездумно смотрит в потолок, будто ожидая, когда тот соизволит накрыть и превратить ее в нестираемую грязь. Сделать с ней так, как Кенни сделал со всем миром — сжал в крепкой ладони и рассыпал мелкой пылью. Боль и разрастающаяся под плотью пустота выдавливают из нее слезы. Долго, мучительно, пока не лопаются сосуды. Несуществующий образ Кенни сдувает остатки мира прямо ей в лицо, поговаривая: «Смотри, это твое будущее».       — Если будет выбор, — шепчет Кушель, боясь отпустить руку той единственной, что не отвернулась от нее, — то спасайте его, не меня. Мой ребенок обязан остаться в живых. Клинковая бритва старшего брата давно исчезла в огне печи — на запястьях уже белели полосы. Последняя комната в борделе «Девять ночей» закрывается на ключ, мастерица Олимпия перестает существовать, по притону начинает блуждать черная тень. Кушель корчится от боли в пояснице, но берет себя в руки. Она прибирает, стирает, отмывает с чужого белья вязкие капли — и на лице ее отражается непривычное для всех омерзение, словно она никогда не контактировала с подобным. Словно ее тело никогда не было заляпано этой жидкостью. Пока остальные продолжают работать в горизонтальном положении, Кушель наконец поднимается и идет навстречу неизвестности. Хозяин говорит, что с ее «умелыми губками» она заработает куда больше, но все же отдает деньги за проделанную работу — и после этого она закрывается в ванной комнате, яростно вытирает рот ладонью, стараясь оттереть невидимые следы. Посетители язвят, что с ее животом она похожа на лошадь, на которую не «встает» — и приступ тошноты вновь перекрывает гнев. Люди прыскают ядом и дико скалятся, обнажая черные зубы, а бывшие коллеги принимают ее со всеми грехами. У кого-то кашель сопровождается кровью, у кого-то злокачественные пятна скрываются под юбкой, а кто-то носит под сердцем ребенка — и каждая отравленная вонью подземелья встретит конец именно здесь, в огромной луже собственных масс. Громкие прозвища обратятся в песчинки, и уйдут они тихо, незаметно, оставшись грудой костей на прогнившем полу. Похожей на ту, что находит проститутка в одной из комнат, закрывающихся на ключ.       — Куша родила, — табачный дым царапает горло и добавляет голосу хриплые нотки. — Тяжело. Прихожу и вижу: лежит она без сознания на полу, под телом окровавленные тряпки, рядом ножницы и кусок отрезанной плоти. Подхожу ближе к кровати, а там младенец, наспех завернутый в простыню. Мальчик у нее. Здоровый. Точно героем будет. С появлением героя рассеивается желтый туман — и улицы Подземного города остаются в забытых кошмарах. Ни дыхания, ни хриплого смеха, ни проклятых стонов изо всех углов, только маленькая ладошка, сжимающая палец. Она целует своего спасителя в лоб и жмурит глаза, нашептывая:       — Больше жизни, Леви. Тени скрываются, а Дьявол пугливо отступает, когда сын любимой марионетки делает свой первый шаг. Маленького героя назвали Леви, и он не боится, вдыхает смрад полной грудью и выдыхает, вырабатывая иммунитет под всеобщее удивление. Он прогоняет мрак одним присутствием и смотрит глазами «Потрошителя» — и новый слух чумой расползается по переулкам. Возможно, убийственная сталь начнет отражать блеск кровавых улиц. Возможно, ребенок, что помогает своей гулящей мамаше, прибирая комнаты борделя ради денег на пропитание, станет новой легендой их ада. Люди знают — в жилах мальчика течет кровь убийцы. И Кушель осознает неизбежное. Вновь опускается на самое дно, пока никто не видит. На колени перед деревянной фигуркой, скрещивая руки в замок.       — Только посмей, — не своим голосом рычит на Всевышнего, что вечно взирает с омерзением. Она — грязь, копоть, ржавчина на старом инструменте, отслужившим свое. Но сын ее — то перышко с поверхности, по случайности оказавшееся под «куполом». — Только посмей передать ему дрянь, что убила меня. Мой сын станет человеком, слышишь? Мой Леви увидит свет и станет настоящим человеком. Собственное существование отходит на дальний план, и всю еду она отдает сыну. Еду, воду и жалкое подобие лекарств, которые доходят до подземелья благодаря контрабандистам. В маленьком теле накапливается сила, а в костлявом — новая зараза. Леви пугается, когда замечает выпирающие ребра и косточки позвоночника. Он тихо злится, когда мама скрывает рукавом платья желтоватые пятна на руках и улыбается так, словно это в порядке вещей. Выпавшие клочки черных волос, роспись сосудов на коже, темные круги под воспаленными глазами и вымученная улыбка — Кушель шепчет, что она в порядке, однако сын отчаянно пытается доказать обратное. Страх разрушает выстроенную с рождения защиту, и впервые за четыре года серо-голубые глаза начинают блестеть от слез. Он готов принять все, даже предложение их самого частого «гостя» — погрузиться с головой в бурлящее пекло, но не увиденное. Надеяться в Подземном городе — глупо, но Леви почему-то верил в лучшее. Видимо, мама передала этот недостаток — держаться за пустую мечту. Сейчас он не верит, только ломается изнутри. Знает — ничего хорошего не будет, если на платке остается кровь. Кашель стихает, и мать повторно вытирает губы, эхом оставляя в сознании лишнее «Прости». Смысла просить прощения уже не существует. Все, что когда-то передал Подземный город, насытив легкие гнилью, выходит громким всплеском. Ее совершенные из-за простой слабости грехи теперь вытекают густой массой изо рта, застревают в глотке мерзким комом, не позволяющим сделать спасительный вдох. На влажной подушке засыхает кровавая слюна, у кровати остается таз с мутной водой. На лице матери мерещатся мелкие частички, напоминающие пепел. Леви не понимает, но Кушель помнит — это рассыпанное запретной любовью будущее.       — Прости меня, Леви, — она говорит так, словно в последний раз, не сдерживая болезненного давления под ребрами. — Прости, что оказалась такой слабой. Но ты… ты намного сильнее. Пожалуйста, Леви, поклянись ради меня, что ты будешь другим. Не повторяй ошибок, иди только вперед. Вырвись из этого безумия и покажи, что сама смерть тебе не страшна. Кровь сгустком вылетает из глотки под хриплый звук — и корчится в мучительном приступе уже Кушель Аккерман, не в силах протереть свой бывший источник заработка — синюшные, потрескавшиеся губы. Но что свидетели? Верно, они реагируют так, как реагировала она в свое время — просто исчезают мрачным туманом, бросая едкие усмешки, что подобное их не интересует. Смерть в Подземном городе — ежесекундное явление, а смерть мученицы, но на деле обычной шлюхи, наглотавшейся грязи — никому не нужное.       — И что бы ни случилось, — проклятая зараза отнимает возможность в последний раз поцеловать мать и почувствовать согревающее сердце тепло, — я всегда буду рядом. Дьявол с разочарованным видом выпускает из рук нити любимой марионетки, и дыхание самой таинственной особы стихает с дыханием подземного царства. Двадцать четыре года пустого существования остаются тощим трупом на кровати, рядом с которой навзрыд рыдает ребенок, безостановочно повторяя «Мама». Для большинства Кушель Аккерман запомнилась Олимпией, что демонстрировала фирменную улыбку «Потрошителя» и жила запретной любовью. А для меньшинства — любящей матерью, что не побоялась пожертвовать собой. Но правильно ли она поступила, оставив маленького сына в точке нескончаемого ужаса? Ответ уже не имел значения, ведь закон здесь такой. Он прогибает под себя всех оказавшихся в плену. Важно лишь то, что последние минуты были проведены с любимым человеком. Настоящим.       — Опоздал, — слово, небрежно брошенное работницей борделя, станет эпитафией надгробного камня легенды подземелья. Звон, протяжный, словно пульсирующий с кровью, сводит с ума не меньше, чем плывущие перед глазами точки. Он не слышит ни собственного голоса, ни бешеных ударов в груди — черный сгусток, представлявший сердце, сжимается и разжимается вновь, спазмами распространяя по телу пустоту. Будто кто-то пробирается под кожу и когтями рассекает мясо, пробираясь выше, подкрадываясь к защите в виде ребер и разрывая ее по косточкам. Будто кто-то ладонью провел и заставил время остановиться. Замирает все: пробивающийся сквозь щели болезненный свет, стекающий по ржавым железкам воск, витающая хлопьями пыль и грязь. Тело младшей сестры на замызганных кровью простынях.       «Идиот», — говорит несуществующий фантом, растягивая момент табачным дымом и сдувая пепельные остатки в лицо свидетеля. И верно, главным идиотом их истории остается Кенни-потрошитель, что отвоевал землю лезвием ножа, но упустил самое ценное. Никчемная клетка в чреве оказалась важнее всего мира, а нежелание взять на себя ответственность — неправильным решением. Бросил вызов королевским гвардиям и вышел победителем с «чистыми» документами? Безусловно. Но победа сестру не вернет. Они и впрямь как близнецы: одно удушающее чувство на двоих, одна боль и одна участь. Мечта — вырваться из смертельных объятий Подземного города всеми способами, не жалея себя.       — У нас могло быть все, — никакой ненависти и угрожающего тона, только давящее в глотке «Могло». — Свежий воздух, чистая земля, новый дом и, возможно, даже нормальная семья. Как в сраных книжечках, где все заканчивается словами «Жили долго и счастливо». Только… проебали мы, Кушель. Ты — возможность начать сначала, а я — тебя. Она была его частью, но сейчас — оторванная от плоти частичка, на месте которой сначала появляется кровяная опухоль, а после черная незаживающая дыра. Собственные руки кажутся чернющими, выламывающимися в обратную сторону, отчего мышцы и паутинка нервов словно закручиваются вокруг. Судорожная дрожь не позволяет ему коснуться мертвого лица, но он рычит сквозь стиснутые зубы, игнорирует застелившую плотной завесой боль и проводит пальцем по впалым щекам, задерживается на губах, на которых давно засохла ядовитая кровь.       — Я безостановочно отнимал у других жизни, а теперь… у самого себя. Один хороший человек однажды сказал: «Свет мечты является смыслом». Но если нет мечты, то к чему стремиться? Она была его жизнью, она была светом… Возможно, сейчас бы Ури не нашел ответа. К черту летит весь мир, и ему ничего не остается, как отпустить пустые грезы, решиться на последнее действие, позволив гложущему чувству восторжествовать. Почти коснуться сестры в поцелуе, намереваясь разделить с ней мучительную смерть. Но останавливается. Маленькое тело на ножках-тростинках мерещится напротив. Волосы, кожа, неподходящий юному возрасту пронизывающий взгляд — и все до боли родное, будто младшая сестра разобрала себя и составила этого мальчика, предварительно избавив от заплесневевших частей. Он будет чище ее и всех, кого успел повстречать; у него на лице виднеется рассыпанное пеплом будущее — будущее в Подземном городе, к которому он выработал иммунитет. У мальчика глаза матери, светлые, холодные, почти белые под неярким светом. Однако когда он смотрит на легенду, они становятся черными — в расширенных зрачках отражается рвущийся на свободу зверь.       — Это шанс? — вырывается горькой усмешкой. Та самая причина, ради которой она отказалась от всего. Но станет ли новым светом? Может, если он пожелает. Если не струсит в последний момент.       — Имя?       — Леви, — синюшные губы почти не двигаются, четыре буквы сами разлетаются слабым хрипом. — Просто Леви. Подземный город дышит убийственными прозвищами, разносит эпидемией каждое слово-клеймо, вынуждая «безымянных» забиться по углам. «Потрошитель» становится царем в глазах незаконопослушных, а для защитников — сенсационным заголовком в газете и ночным кошмаром. Однако Олимпия обращается в пустоту, лишь мимолетным воспоминанием о том, что когда-то существовала проститутка, шлюха, разносчица инфекций, падшая до самых низов и способная убить одним взглядом. Но никак не мать.       — А я Кенни, — мертвенный холод сменяется на живое тепло. — Просто Кенни. Избавиться от меток — возможно. Попытаться исправить — а вдруг получится? Но вернуть — никогда. И начнут они с малого. Сначала легкие болезненно сжимаются в вакуум, а после едва не плавятся под невообразимой чистотой холодного ветра. Организм, впитавший до основания вонь разлагающихся людей, посылает маленький сигнал спасения — кровь бьет в висках, а голова начинает кружиться. Или же это мир закручивается в спираль? Движется, закручивается, уменьшается — резко разжимается, сбрасывая с петли непрошеного гостя. Засиделся, слышится едкое, пора вставать и идти. Подземелье — растворившийся дым, но то, что Кенни обобщает будоражащим словом «поверхность» — наступающий туман, неизменяемый сюжет сновидений, красочный рассказ матери и точно плод больного воображения. Непривычно. Нереально. Словно кто-то любовно проводит по лицу и оказывает ту самую помощь, о которой вопила каждая частичка — в последний момент натягивает кислородную маску и дает живительный воздух. Смерть отступает, и маленький Леви делает вдох. Слово «поверхность» отдает сладостью на кончике языка и мягко проходится по пересохшим губам, вынуждая повторять вновь и вновь, пока по буквам не въедается в мозг. Поверхность встречает белоснежными хлопьями и холодным облаком над бледно-зеленой гладью — первый снег, как называет удивительное явление Кенни, остается в памяти яркой вспышкой, затмевая пленку черно-белых картинок бывшего дома. Нет, не дома, а персонального ада, в котором надеяться — глупо. Планы строились из желчи, цели — из мелких тушек крыс. Выход терял существование, а мечта обращалась значением слова «Невозможно». Но для Леви сейчас — «Реальность». Он почти верит в происходящее — абсурдное, невозможное, как все окружающее, мельтешащее иллюзией. Мир плывет туманом, а почерневшая ладонь тянется вперед, отчаянно, с доверием, и только к ней.       — Мама. Кенни оборачивается к пустоте, сжимает крепкие ладони, лишь догадывается. Но Леви видит собственными глазами — объятая белоснежным дымком, такая живая, родная и горячо любимая, единственная и неповторимая, ставшая смыслом всей его жизни. Мама вновь улыбается так, как раньше, горько, едва сдерживая слезы — и будь у нее драгоценное время, избавилась бы от этой привычки с первой увиденной снежинкой, заменив печаль радостью. Будь у нее шанс продержаться дольше — вздохнула бы с облегчением да покрепче обняла сына, теплым поцелуем напомнила, как сильно любит. Но теперь объятия навечно отпечатаются в памяти, а сама она останется призраком, видимым для него, но не для другого. Тень для Леви, защищающая и безостановочно шагающая позади, а для Кенни — пожизненное наказание и расплывчатый образ с кровью на губах, сжимающий хрупкой ладонью черную душу и нашептывающий «Если бы ты вернулся». Так думает сам Аккерман, подхватывая новоиспеченного племянника на руки и отдавая ему последнее, оставшееся от любимой сестры — шанс хоть на какое-то будущее. Родитель из него получится отвратный, но ради нее — постарается, ведь любит он по-настоящему. Пусть и не совсем братской любовью. Кушель улыбается иначе, вместо проклятия шепча «Спасибо». Когда-нибудь загнанный в клетку мир узнает королей с иной стороны: Леви выполнит обещание, став надеждой в людских сердцах и носителем крыльев, тем героем, что не побоится выйти против смерти, повторно окунувшись в пекло ради победы. А «Потрошитель», нет, Кенни, просто Кенни Аккерман завершит то, что не успела совершить сестра — поможет будущему воину стать сильнее. Они не знают, что будет дальше, но Кушель, оставаясь расплывчатой иллюзией в тумане, самим чистым дыханием поверхности, лишь провожает теплым взглядом, уверяя. Что бы ни случилось, она всегда будет рядом.