про глаза-сердечки, про тридцать лет и про всё, чего он хотел

Ричи мог бы ненавидеть себя за свои собственные глаза-сердечки при взгляде на этого человека, но, к сожалению, вышло всё так, что он совершенно этим чувствам сопротивляться не может. Ему тринадцать лет, у него самый-самый конец учёбы, а думает-то вовсе не о своих «чудесных» оценках, требующих немедленного исправления, а о том, кто решился всё же через «не хочу» помогать ему с биологией. Или с физикой — Тозиер уже не уверен совсем. Он как дурак из всех этих идиотских ромкомов, которые смотрят на объект своего обожания и тут же чувствуют, как дико бьётся сердце, выпрыгивая из груди. У Ричи так же: ноги стучат под столом, как будто оторванные от тела, пальцы рук совсем холодные, а улыбка с лица не слезает ну никак. Каспбрак смотрит уже, как на дебила, но, может, всё лишь потому, что Ричи не особо стремиться понять или хотя бы слушать то, о чём парень говорит. — Рич, у нас конец года на носу, поэтому… — Мамаша твоя у меня на носу, — парень в очках звонко смеётся, из-за чего Эдди так сильно злится, что хлопает учебником, закрывая его, а затем поднимается из-за стола, отходит в другую часть комнаты, к своей кровати, плюхается на неё и залипает в какую-то книгу, лежавшую под его подушкой. И Тозиер лишь усмехается, поднимаясь тоже, но всё же подходит к нему со спины, целует в лоб в шутку и покидает комнату лишь после услышанного, совсем не грозного: «До завтра, Рич». Тозиер знает, что парень не сердится из-за всех этих глупых шуток. Они ещё мелкие, чтобы шутить, но уже достаточно взрослые, чтобы не обижаться. Да и видно, что оба они всего этого не переваривают, чёрт возьми. Тогда почему? Почему Тозиер, уходя из его дома, так широко улыбается, а дома плачет ещё минут семнадцать в ванной комнате, сидя на унитазе и стараясь не шмыгать носом слишком громко. Как же он ненавидит любить его, боже, блядь. Когда появляется вселенское зло в виде ёбаного клоуна (кто бы сомневался), всё становится немного иначе. Теперь им просто необходимо быть рядом, чуть ли не жаться друг к другу как можно ближе, чтобы находится в безопасности. У Ричи крышу сносит тогда, в гараже Денбро, когда все вместе они смотрят плёнку, а Пеннивайз появляется слишком неожиданно. И нет, не так, как у других — от дикого страха. У него — от запаха Каспбрака, за который он готов умереть в лапах своего самого сильного страха. И каждый раз Тозиер надеется, что клоун подберётся ещё ближе. Тогда и Эдди будет ещё ближе к нему. Было ли это похоже на безумие, умалишённость? Как когда в тупых взрослых фильмах человек сходит с ума и заходит слишком, слишком далеко ради своей любви, объекта своей страсти. Ричи бы так не сказал. Он просто всегда был тем, кто хранил в себе очень много, думал на удивление больше других, мечтал, с позволения. А потому всё это так отчаянно рвалось теперь наружу, что любому стало бы страшно. Вот и самому Ричи было страшно тогда. Не от того, что кого-то из них реально могут убить, а оттого, что он утонет во всём этом, погрязнет, да ещё и Эдди с собой утянет. Страшно, чертовски страшно. Поэтому приходится шутить, приходится быть местным клоуном-дурачком, чуть ли не каждую ночь стабильно рыдая то в подушку, то тихонько скуля, сделав лишь два шага от Каспбрака, когда они оставались вдвоём и у него был шанс. Поэтому приходится отпустить его ещё тогда, в семнадцать лет, когда тот поступил в престижный колледж пиздецки далеко от Дерри, куда мысли и чувства Тозиера уж точно не доберутся. Ричард хотел попрощаться по-особенному, подарить что-то памятное, мол, помнишь, Эдди, того дебила, который вечно без повода шатался за тобой, прикрывая всё это дружбой? Так вот, это я, и я тебя ну жесть как люблю. Но так и не решился. В кругу друзей было бы неловко, да и спустя каких-то там жалких пять лет парень не продвинулся в признании дальше, чем сраное «У тебя сегодня классная рубашка, Эдс». Стоило, пожалуй, смириться. — Увидимся как-нибудь, Рич, — Эдди улыбается устало, синяки под глазами от вечных недосыпов из-за подготовки к экзаменам кажутся даже милыми. Он мягко ерошит волосы Тозиера, а тот думает о том, что если он расплачется прямо здесь, это будет просто отвратительно. — Да, бро. Увидимся. Я тебя в покое не оставлю. Они усмехаются, Каспбрак прыгает на свой поезд в один конец, а Ричи удаляется быстрее, чем Билл успевает положить руку на его плечо и спросить, всё ли в порядке. Только Беверли потом с обеспокоенным взглядом уточнит, не показалось ли ей, что глаза парнишки слезились. Но всё это лишь жалкие пять лет, которые он провели вместе. Они встретятся ещё, и не то чтобы уверены в этом абсолютно — словно чувствуют, что не отпустили друг друга до конца. Нет, не так. Ричи уверен, что не отпустил. Отучиться в каком-то вшивом колледже, трахаться с кем попало без разбору (а то и вовсе зависать в одиночку по году), заиметь хоть какое-то, пусть и не слишком явное, но вполне располагающее место в жизни — всё это идёт нахуй. Потому что спустя двадцать семь чёртовых лет он видит его снова. Нет, ну предыстория так себе: довольно-таки популярному (что перестало радовать буквально после первого же большого выступления) стэндап-комику звонит, кажется, друг детства из родного долбаного Дерри; просит приехать, мол, дело какое-то важное или вроде того. Тозиер честно не хочет, честно говорит об этом, даже честно сблёвывает уже после, но Майк, или как его там, говорит о том, что все соберутся. Все — а это кто? Имена знакомые, но Ричи даже на лицо никого вспомнить не может, ну, или не старается вовсе. А вот Эдди… Эдди, да. Тот, кого он помнит прекрасно, каждую завитушку в волосах, каждую родинку на шее и груди, каждую морщинку, появляющуюся от улыбки на лице. Чё, бля, за бред? Но Ричи пакуется: собирает чемоданчик, накидывая свои глупые шмотки, берёт даже счастливую куртку, в которой привык выступать перед огромным количеством незнакомцев, чтобы теперь появиться перед несколькими своими друзьями из прошлого, которые, наверное, теперь такие же незнакомцы для него. И хоть что-то в глубине души и подсказывает, что он соскучился по рыжей забавной девчонке с веснушками, по мальчику, безропотно верящему в Бога, по остальным тем, кого вспомнить труднее — сейчас он останавливается на обочине снова, чтобы сблевать раз в третий или четвёртый за сегодня. Чёртово волнение, мать его. Каспбрака он узнаёт сразу. Тот снова что-то бормочет про свою тупую сою и глютен, а ещё ебучий кешью, от которого он может умереть. Ричи громко бьёт в гонг, уже с захода начиная шутить про мамашу Эдди, алкоголь и гейские наклонности. Короче, у кого что болит. Эдди закатывает глаза и смеётся, а Ричи смотрит на него, как придурок, как будто единственное Солнце всей его жизни зажглось вновь, хотя никто уже и не надеялся. Тозиер замерзал без него, а теперь боится сгореть нахуй в его огненных лучах. Хотя что тут страшного? Чего ему бояться? Они пьют в компании, весело смеются, но уже спустя часа три спешат покинуть заведение. Глюки прямо в ресторане, но хоть ''неудачники должны держаться вместе'', Ричи тут же прыгает в свою дорогущую красную тачку, послав всё нахер и забирая Эдди с собой. Тот, дав себе лишь одну попытку передумать, потому что искренне считает, что оно того стоит, плюхается на сидение рядом, дрожащими руками хватается за ремень, убого как-то пытаясь попасть в отверстие для щелчка. Ричи думает о том, как охуенно было бы сейчас перехватить его запястье, сказать, что всё в порядке, что они справятся или смогут уехать вместе в рассвет после всего этого, а потом, может, если Каспбрак решится, они поцелуются, глупо, неловко и по-детски, потому что Ричи не хочет давить. Ричи нужна искренность, пожалуйста, спустя столько лет. Этим мысли нужно разбить, как мечты об скалы внизу, у берега моря. А разрядить обстановку Тозиер умеет только одним способом: вечным, неизменным, сопровождающим на протяжении всей грёбаной жизни. Он шутит. — Так что, Эдс, твоя мамаша всё такая же жирная? — Она умерла, Рич. — Оу, бля. Прости, бро… — Ничего, — Каспбрак опускает взгляд, хмыкает, но улыбается так, словно им снова по тринадцать, а Ричи обещает сводить его маму на свидание. Ничего не меняется. Даже Ричи Тозиер не меняется. Они постепенно разговариваются, болтают о чём-то совсем лёгком, повседневном, даже не те банальные штуки вроде: «Ну что, как там с работой?», «Как жена поживает?»; скорее, что-то вроде «Ты всё ещё такой же аптечный маньяк, как в детстве, м, Эдди?». Они много смеются, Тозиер старается глядеть на дорогу, а не на губы лучшего друга, чтобы не попасть в ёбаную аварию (было бы некстати), ну, или, скажем, чтобы не почувствовать тянущее ощущение влюблённости где-то в самом сердце, где Ричи пытался хранить лишь заученные наизусть тексты своих же выступлений. У Эдди жена, у Ричи — работа, но они падают на одну кровать в комнате, снятой Каспбраком на одну ночь (надеялся уехать на следующий же день, говнюк), даже не раздеваясь; Тозиер, распластавшись по полуторке и устало прикрыв глаза, прижимает к себе пьяноватого до звёздочек в глазах парня, который льнёт так, словно всё с этим нормально. Но у Тозиера ничего не нормально: он с ума сейчас сойдёт от близости. Он медленно стягивает с себя очки, зная, что те будут мешать в любом случае, ведь сколько раз он проёбывался с этим перед сном, отрубаясь в алкогольном или унылом приходе. Каспбрак кажется таким невинным, и Ричи, не отдавая себе отчёта вообще (совершенно, нахуй) ни в чём, касается губами его макушки. — Рич, — Тозиер даже сначала думает, что ему показалось — настолько тихо тот позвал его по имени. Тот подтянулся повыше, носом теперь утыкаясь в его щёку. От Эдди пахнет перепитым раза в три виски, каким-то странным одеколоном, явно подаренным жёнушкой, домом, а Ричи больше не чувствует своё сердце в груди, на которую мягко ложится тёплая рука. — Рич, полежим?.. Он с детства стал словно другим, хотя говорит те же чёртовы фразы. «Полежим?» — спрашивал он у него двадцать семь или шесть лет назад, предлагая улечься на гамак вдвоём, потому что он опоздал и пропустил свою очередь. Ричи лишь улыбается, зная, что всё будет другим в этот раз. Они, кстати, отрубаются, кажется, совсем ненадолго, поэтому Ричи абсолютно точно не помнит, что произошло между ними. Ладно, секс? Вряд ли. А о другом думать вовсе больно. Бля, как было бы обидно поцеловаться с парнем своей мечты по пьяни, не запомнив буквально ничего. Но проходит не так уж много времени прежде, чем это произойдёт на деле. В чём дело? Всё произошедшее с ними за эти дни ощущается таким бессмысленным и пустым, потому что сейчас пусто не только в его глазах. Потому что дыра в груди Каспбрака такая глубокая, что Ричи даже усмехается где-то в глубине себя: будучи ребёнком, тот бы сошёл с ума, кричал, просил принести перекись или что там вообще нужно. Но он не кричит. Лишь тихо шепчет и улыбается так, что Тозиер хочет ему врезать: чё ты, сука, улыбаешься? Нет. Больше он хочет сдохнуть сейчас вместо него. Все уходят к ёбаному клоуну, а они остаются наедине. Ричи смотрит в его глаза, Эдди отвечает тем же, улыбаясь всё так же глупо, так, словно уверен, что сейчас нужно будет прощаться. И нет, это не какой-то там кассовый фильм в кинотеатрах, на который молодёжь попрёт ради сексуальных актёров; это боль, разъедающая изнутри, это глаза, опухшие от еле-еле проливающихся слёз, которые Тозиер заботливо вытирает с щёк друга, размазывая вперемешку с кровью. Красиво? По-своему, да. Может, дело в больной голове башке самого Тозиера, но ему хочется смотреть. А потом он целует. Вот так просто, без лишних слов и прелюдий. Просто подаётся вперёд и касается его губ своими. Они у Эдди грубоватые, искусанные от нервов, тонкие, но Ричи любит их, он знает. Очень любит. Каспбрак словно не отвечает совсем: наверное, потому что сил почти не осталось. Он лишь мягко касается пальцами горячей щеки Ричи проводя по ней едва-едва и отстраняясь уже спустя каких-то жалких секунд семнадцать. Тозиер улыбается. — Я ждал этого тридцать ёбаных лет. — Я ждал этого тридцать секунд. Ёбаных, — Эдди усмехается, за что тут же получает несильный толчок в плечо. Тозиер улыбается, ощущая, что слёзы не перестают бежать по его лицу, как и у сидящего напротив. Но даже в месте, где на них лишь едва падает свет, Ричи может видеть благодарность в его глазах. Пожалуй, об этом стоило мечтать. Он смотрит на Эдди теми глазами-сердечками, которыми смотрел ещё в детстве. Какой же он, сука, красивый, как же не хочется отрывать от него взгляда, пусть и столько лет прошло. Пусть он не слышал, может, даже забыл о нём за все эти годы, но точно знает: упорно хранил для него как минимум одну камеру в своём четырёхкамерном сердце. А возможно — и все за раз. Он пока не понял. Конечно, страшное должно было произойти. Тозиер отходит от него на какие-то жалкие три минуты: чувствует, что друзьям нужна помощь с чёртовым клоуном. Отходит, поцеловав в лоб на прощание и пообещав вернуться. Эдди лишь улыбается ему в ответ, словно знает уже тогда — три эти самые минуты без него не протянет. Кажется, последнее, что Ричи готов увидеть в своей жизни — отсутствие света в глазах Каспбрака. Вот так — честно, откровенно. Ему ничего больше после этого не нужно: клоун, на которого всем уже давно похуй, мёртв, все друзья лишь искалечены, но и не слишком, город в безопасности, но, сука, всё не так; лучше ослепнуть, а то и вовсе умереть, чтобы не ощущать тягучую, мерзкую боль внутри себя. Этого Тозиеру точно хочется меньше всего. — Эдди! Нет, подождите, Эдди! — он будет звать его по имени, кричать, плакать, рваться из рук Билла и плакать ещё больше, когда его насильно потащат из падающего проклятого дома с колодцем, откуда уже никто не надеялся вернуть погибшего друга. Никто. Кроме, естественно, Ричи. Он будет звать его ещё несколько минут после того, как тот останется под завалами, прекрасно понимая, что никак его уже оттуда не достанут. «Милый… Он мёртв». Ему хочет верить, хочется любить первый раз в жизни, так чисто и правильно, как в детстве. Ему хочется быть рядом, сжимать в объятиях, как тогда, в кровати, целовать, как там, в ёбаном подземелье, хотя, наверное, чуть более нежно и чутко. Или, может, мокро и горячо? Какая, нахуй, разница. Он плачет в озере, куда прыгает, словно в собственную могилу, окружённый друзьями, их заботой, и думает о том, что ради этого стоило бы жить. Но что-то подсказывает, что он не сможет. Может, капли крови лучшего друга на очках? Может, порез на безымянном пальце, прямо там, где нужно? Ну или, может, ёбаная дыра в сердце, которую никаким пластырем уже не заклеить? Привкус застывшей рвоты застревает во рту, и нет ничего прекрасного в том, что любовь всей твоей жизни мертва.

…кто знает, как долго длится боль от потерь? если тридцать, сорок лет спустя после смерти ребёнка, или брата, или сестры вы в полусне вспоминаете умершего близкого человека с прежней болью, ощущаете прежнюю пустоту от его потери, то невольно возникает чувство, что эта пустота никогда не заполнится, даже после вашей смерти.