amantes - amentes

Михаил закидывает сумку на плечо, а Люцифер откровенно веселится.       — Паспорта.       — Какие именно?       — Билеты.       — Какие именно?       — Еще одно «какие именно», и я отвечу так, когда меня спросят, где твое тело. Люцифер криво улыбается, застегивая свою сумку. Когда-то в ней хранился целый арсенал, которому бы любой сватовец позавидовал. Теперь — минимум одежды, зубная щетка и книги. Аж тошно. Шесть паспортов на двоих — на всякий случай, три пары билетов — летят разными рейсами через разные страны, из дома выходят по отдельности, до аэропорта едут на разных такси. Больше всего Люцифера раздражало, что лететь придется по отдельности. Жалобы, раздражающие Михаила, на то, что еще придется ждать его в аэропорту Испании, были обусловлены не столько перспективой торчать без дела и занятия четыре с половиной часа, сколько попытками отсрочить скручивающую в трубочки легкие тревогу. Больше суток без связи друг с другом. Если что-то случится, они узнают об этом слишком поздно. Люцифер не помнил, когда в последний раз боялся так сильно. И это, так по-идиотски, тоже пугало. Михаил, напряженный и пасмурный, как будто усилием воли заставляет себя смягчиться. От этого почему-то выглядит немного старше — морщинки на лбу и на переносице, носогубные складки, только в уголках глаз кожа гладкая, и от этого даже немного грустно. Люцифер дергается от неожиданности, когда Михаил тянет его за локоть на себя, заставляя выпрямиться, и берет в ладони его лицо. У Михаила мозолистые, шершавые руки. У Люцифера тоже. Так и бывает, наверное, когда рождаешься чуть ли не с оружием в руках.       — Мы подготовились. Все должно пройти гладко. Постарайся успокоиться. Люцифер рвано выдыхает и пытается улыбнуться.       — Да я просто летать боюсь. Надеялся хоть в самолете подержать тебя за ручку и проблеваться пару раз тебе на колени. Михаил беззлобно щурится, будто и с укором, но зрачки смеются. И сейчас в уголках глаз собирается робкая сетка морщинок. И по какой-то причине это успокаивает. День солнечный. Глаза Михаила на свету — прозрачно-зеленоватые, как зацветшая вода в роднике. Ему как будто улыбается небо. На смену спазматической тревоге приходит волнующее предвкушение, камнем бухающееся на дно желудка, предвкушение чего-то пугающего настолько же, насколько и долгожданного. Такое, наверное, бывает перед выпускным, или первым свиданием. Люцифер не знал. У него не было свиданий, а с выпуском можно было сравнить разве что УДО. Михаил непроизвольно моргает, когда по глазам проносится солнечный отблеск. Прищурив один глаз, по инерции смотрит за спину Люцифера, в окно. На крыше соседнего дома — многоэтажки тут притерлись одна к другой почти вплотную — видит танцующих солнечных зайчиков.       — Ложись! Люцифер, ослабивший бдительность, легко поддается резкому толчку, и, не удержав равновесие, падает на пол. Доля секунды — застрявшее в горле «какого черта», возмущение во взгляде даже не сразу уступает ужасу. Шутит он так. Идиот. Только шутки здесь по части Люцифера. Разбивается стекло. Михаила, уже начавшего нагибаться, отбрасывает назад бесшумным металлическим толчком. Едва мозг успевает ответить телу болью, Михаил теряет сознание, ударяясь затылком о плиточный пол. *** Сознание ватное. Продравшись сквозь белесые волокна шокового морока, как-то резко вспыхивает осознание только что произошедшего. Люцифер забывает, как дышать, как моргать, его сердце забывает, что должно биться, потому что сердце Михаила, кажется, только что поступило точно также. Не кинуться к телу в ту же секунду мешает отнюдь не страх за свою жизнь. Черте знает, может, кажется, что сейчас, как в дрянном кино, включится обратная перемотка, или он вскрикнет, подскочив на кровати, растолкает лежащего рядом Михаила, сонного, теплого, податливого, живого, и ничего этого не будет, не случится, нет… Только не с ними. Никогда — не с ними. Всегда, каждый раз им удавалось обходить каждый порог в самый последний момент, юлить, увиливать, вертеться, всегда. Расслабились. Им позволили думать, что они соскочили с крючка, тогда как все это время они были не больше, чем муравьями под лупой. Чак ослабил нити, позволив им двигаться свободно, но не оборвал их, готовый в любую минуту продолжить свой спектакль. Но нет. Нет. Он не даст умереть Михаилу. Видит бог, во что бы ему это ни стало. *** Едва успели… Необыкновенный везунчик… Да, полсантиметра правее, и принимали бы уже в морге… Михаилу не в первой приходить в себя в больнице. Как на зло, сознание прояснилось быстрее, чем хотелось бы — побыть немного в уютном облаке постнаркозной томительной истомы бывает приятно. Захарию он тут же узнал по голосу. Предприимчивый мерзавец, под Чака он стелился с искренним энтузиазмом и прямо-таки виртуозно, быстренько наводнив больницу «своими» людьми и вытравив всех, кто не пожелал соглашаться с новым режимом. Из посредственного хирурга вышел первоклассный предприниматель. Наверняка его легкое дербанил лучший хирург, которого они смогли найти. Жаль, не попросил пулю на память. Он бы голыми руками затолкал ее в глазницу того гада, который посмел стрелять ему в сердце. Набрав в грудь побольше воздуха, Михаил задерживает дыхание на несколько секунд. Терпимо. Это пока действует обезболивающее, но ему хватит, чтобы… чтобы что? Добраться до их квартиры? Люцифер был бы полным идиотом, если бы решил остаться ждать его там. У них была условная точка пересечения на другом конце города, в доках. Там хранили запасное оружие, сухпаек и униформу. Стало не по себе от мысли, что с пробитым легким придется потратить на дорогу несколько часов. Но сомневался ли он в том, что собирается сделать? Нет. Старательно отгонял от себя иррациональный страх, что Люцифера на месте не окажется. Нет, им не могло снова не повезти. Просто… просто не могло, когда до свободы оставалось полшага. *** Смеркается, когда Михаил чувствует на лице сырой ветер, несущийся с реки. Небо с севера медленно затягивают тучи. Быстро холодает. Михаил зябко ежится. Неуютно. Интуиция, за годы отточенная до совершенства, ворочалась где-то в желудке комком острой проволоки. Как последний идиот, он повторял себе «все будет хорошо, все будет хорошо, все будет…» На самом деле надеясь, чтобы просто было хоть что-то. В последний раз он был тут с Люцифером, когда они передавали толстый конверт такому же толстому матросу, который тактично согласился не замечать четырех сумок, под тяжестью которых сгибались два здоровых парня. На секунду внутри похолодело от мысли, что среди одинаковых металлических ящиков он не сможет отыскать нужный. Постепенно заканчивалось действие обезболивающего, и последние метры приходилось идти, опираясь о стену, со свистом выдыхая влажный воздух. Глаза застилала пелена непроизвольных слез.       — Здравствуй, мальчик мой. Давно мы с тобой не виделись. Как-то внезапно и боль, и тревога, и страх не просто отошли, а с бешеной скоростью отъехали далеко на задний план. Решай проблемы по мере их поступления? Но что делать, если проблемы только поступают?       — Отец, — цедит Михаил сквозь сжатые зубы. Старается выпрямится, не издав при этом ни звука; унизительно стоять перед ним, таким самодовольным и холеным, немощно сгорбившись у стены.       — Зачем же было уходить из больницы, Майк? Ты только продлил себе реабилитационный срок. Поверь, тебя бы залатали по высшему разряду. Михаил не отвечает ничего, только смотрит зло из-подлобья. Он бы тысяче таких больниц предпочел бутылку дешевого виски, раскаленную иглу и шершавые пальцы Люцифера, зашивающие его на полу их ванной. Чак цокает и качает головой, доставая пистолет из заднего кармана.       — Понимаю. Я ожидал тебя здесь увидеть. Но, скажи, неужели ты думал, что я не знаю о вашем с братом маленьком убежище?       — Где Люцифер? — почти рычит Михаил. В нем столько злости, что металл под пальцами того и гляди начнет плавится. А в эту нечеловеческую, звериную злость плотно укутан такой же нечеловеческий страх. Чак улыбается, будто только и ждал этого вопроса.       — Как обычно, на какой-нибудь помойке. Или помойках, — он чувствует трепет растущего внутри злорадства, наблюдая за тем, как сквозь гримасу ярости на лице Михаила пробивается осознание ужаса. — Ты же знаешь своего брата, он всегда оказывался на дне. А теперь, — смешок, — буквально. Михаил дергается было от бессмысленного желания вцепиться Чаку в глотку и голыми руками выдрать трахею, слушая, как он захлебывается собственной кровью, пытаясь скулить от боли, но Чак предупредительно щелкает предохранителем.       — Но-но-но, мальчик, не так быстро. Я же сказал, что не знаю наверняка, — Чак пожимает плечами так буднично, будто отвечает на вопрос о забытой где-то записной книжке. — Быть может, он еще жив, и умоляет оставить ему хотя бы одну целую кость. А, может, его прах уже смел на обочину дворник, — Чак насмешливо разводит руками. — Честное слово, я понятия не имею.       — Ты, — рычит Михаил, стиснув зубы. Страх, боль и злость. Алое и черное перед глазами. Вот почему на дело с собой никогда не несут чувств. Их укладывают бережно на дно сумки между автоматическим пистолетом и запасными магазинами, не суют за пазуху вместе с рацией, нет, их оставляют дома, наглухо запирая квартиру, чтобы не выбрались и не догнали, потому что… Потому что со стороны — со стороны Чака — Михаил просто смешон. Не пытаясь обернуть в свою пользу слабое освещение, не пытаясь разговором ослабить бдительность, он так наивно и так топорно в открытую тянется к заднему карману, и по большому счету Чаку плевать, что у него там — пистолет или мятная жвачка. Выстрел отскакивает от стен и бьет по ушам, револьвер, выплюнувший пулю, дымится; гарь и порох. Чак по-достоинству ценил винтажное оружие. Михаил оседает на землю. Чак досадливо поджимает губы, глядя на красную точку. Не ровно по центру. Кровь заливает левый глаз.       — Даже идя по кривой дорожке ты умудрился свернуть не туда. А ведь такой потенциал!.. — Чак вздыхает. Ему почти жаль. Михаил был одним из лучших. В него было вложено много времени и сил, Чак бы сказал, души, будь у него душа, но… Какая теперь разница.