Мальчик с севера

У Кузяева вечно уставший вид, невозможные синяки под глазами и куча поводов для стеснения. Он подминает губы, отводя взгляд в сторону, отходит на пару шагов назад и обворожительно улыбается. Или говорит несколько слов по существу и по делу, разминая в волнении тихо хрустящие пальцы. Его мир — питерский и невзрачный — отгорожен поволокой таинственной замкнутости, сомкнут за шорами от постороннего любопытства и соткан из правильных дел хорошего мальчика. Далер мажет по воздуху приятным парфюмом и лижет взвинченный интерес скромной податливостью, по-особенному осторожно и тихо живя свою жизнь. Незаметный, стеснительный, он вовсе не является невидимкой. Наоборот, выделяется слишком остро и горит праздной вывеской самобытности, разнося по округе цепкий и таинственный взгляд. Кузяев врезается в голову как-то не сразу, будто стесняется проникать под чужую подкорку и, в противовес своему естеству, все-таки проникнув вовнутрь, крушит в другом человеке устоявшийся мир. Он просто живет где-то рядом, перекидывается с кем-то парой заезженных слов и тихо выполняет свою работу, размеренно и с усердием занимаясь на тренажерах, пасует мяч и пару раз ударяет в ворота, отирая лицо, садится на лавку и медленно развязывает шнурки. Не предпринимая ровно никаких явных усилий, легко и без особых преград проскальзывает в чужой организм, вспенивая оголтелые мысли. Кузяев дробит Сашку на сантиметры и просто, но незаметно из головы перекочевывает в самое сердце. Головину кажется, что один из ударов по макушке в пылу жаркой игры явно был лишним. Иначе он просто не может себе объяснить, почему Кузяев — Кузяев — так прочно пророс в его мыслях. Далер живет скромно и без особых изысков. Он не давится славой, не раскидывает лицо по страницам социальных сетей и редко дает интервью. И это Головина почему-то особенно злит. Может быть, потому что, проведя полночи за поиском информации, он получает лишь парочку свежих фото на официальных аккаунтах клубных каналов, и этого для него оказывается катастрофически мало. Сашка ерошит волосы, прыскает едкой ухмылкой и блокирует телефон, небрежно откидывая его на край белоснежной постели. Что-то не так и неправильно — думает вдруг, дробя мягкий пол поступью тихих шагов, кутается в форменную толстовку и подносит кулак к губам, скрывая за напряженной ладонью тонкую и растерянную улыбку. Кузяев? Серьезно? Головин трогает ледяными ладонями горящие щеки, отмеряя шагами периметр номера, пару раз шмыгает носом, а потом выдыхает, размазано и повержено ставя руки в бока, подходит к окну и долго вглядывается в почерневшую улицу, зачем-то прикусывая кончик большого пальца. Кузяев, да. И, пожалуй, это серьезно. Далер для него что-то совсем чужеродное, непонятное и неестественное. Умненький мальчик, который каким-то чудом преуспевает во всем и, несмотря на стеснительность и заметную робость, играет в футбол на высшем российском уровне. Они оба стоят на пьедестале российского спорта, и это впервые в жизни кажется неуместным. Сашка думает вдруг, что было бы куда проще, если бы он — щуплый паренек из Калтана — встретил этого студента с синдромом отличника где-нибудь в подходящей реальности застенок чужих городов. Но они оба — на пьедестале российского спорта. И это, естественно, все усложняет. Далер кажется одновременно и близким, и совершенно далеким. Сашка прекрасно знает, что в любой момент может к нему подойти и, приобняв по-товарищески, сказать что угодно, получив в ответ скромную улыбку и тихий ответ с привычной обворожительной сдержанностью. — Далер, мы друзья с тобой теперь. Не разлей вода… Но при этом Сашка совершенно не знает, какой Кузяев в быту. В чем он ходит по дому, что ест на завтрак и в какой плед заворачивается. Во сколько встает по утрам и какую музыку слушает, в какой одежде ложится спать и какие тапочки носит… И это все — эти спонтанные мелочи — вдруг выходит на первый план и безумно интересует. Головин закрывает лицо ладонями от смущения и неприкаянной бури, посреди ночи представляя себе, как бы натягивал на плечи Далеру собственную теплую кофту, пока тот за столом писал бы какой-нибудь текст. Сашка вдруг думает, что научился бы варить кофе или делать какао, а потом, отставляя в сторону книжки, накрывал ладонями руки Далера, пока тот греет их о стакан с обжигающе сладким напитком. Головина ведет и подташнивает от подобных иллюзий, размазывает по ухоженному газону и совершенно не отпускает. Кузяев, сам того не ведая, вплетается в вены и сухожилия, перекрывает дыхание и кровоток, внезапно обвивает веревкой за шею и не спешит ослаблять — Это, Далер, — Сашка прислоняется о косяк приоткрытой двери, грея ладонь о горячие щеки, смотрит из-под ресниц и путается в заученных предложениях. Серьезно… Он пришел признаваться Кузяеву? — Ничего, так, забей. Капитулирует, отступая на пару шагов назад, и отведя взгляд в сторону, не успевает увидеть, как Далер спешит закрыть за ним дверь, поджимая тонкие губы и розовея в щеках. Солнечный мальчик с российского севера задел его слишком остро, прошел по касательной, а потом напал со спины, вклинившись в кожу волнительным выстрелом, застрял где-то в сердце и не спешит вылезать. Далер прислоняется лбом к раскрытому шкафу, пару раз неслышно ударяясь о дверцу одеревеневшей, пустой головой, как-то обмякает и расслабляется, грузно опадая в реальность, где влюбленность в Головина кажется самой громадной ошибкой во всей его жизни. Потому что… Головин. Серьезно? Сашка отстраняется, отходит на пару шагов и жадно впивается взглядом в закрытую дверь, с облегчением выдыхает, будто мелкий воришка, избежавший сурового наказания. Это ж Кузяев. Между ними можно было бы провести параллель, разделив сложное и неясное злосчастной закрытой дверью, открыть бы которую, и все запутанные невозможности сразу бы стали осязаемой, доступной реальностью. Их клонит к земле и обвивает по рукам и ногам обоюдная робость. Кузяев просто не представляет себе, как можно подойти к Сашке — Сашке Головину — и сказать ему… Сказать что? Далер подобного не произносил никогда. И вряд ли когда-то осмелится. Головин крутится вдоль стены, собирая на кофте пару заметных мазков, шумно и замучено выдыхает, улыбаясь в подставленные ладони, и натягивает кожу лица, смешно и забавно кривится. А что такого в Кузяеве? Разве он не может понравиться? Может, конечно. И Головин теперь знает это лучше, чем кто-то другой. — Далер, знаешь? — Сашка уже не выдерживает, проведя с этим ночи — а ночи особенно разъедают бессонницей и коконом мыслей — прихватывает за локоть у всех на виду и смотрит на Далера открыто, со спрятанным вызовом и желанием озвучить все здесь и сейчас. Команда тем временем огибает их пару телами, бормоча под нос собственные праздные разговоры. Кузяев трогает Головина пальцами, и Сашка, как пубертатный подросток, уже это находит интимным и возбуждающим. — Далер, я, знаешь, короче… Он чуть ли не спотыкается на повороте, когда Далер вдруг оказывается в исключительной близости — вообще-то на вполне приемлемом расстоянии, просто взбудораженный мозг все воспринимает по-своему. Головин снова обрывает фразу на полуслове и упускает момент, что самое главное, упускает время, потому что скоро — всего через несколько дней — они снова разъедутся по своим клубам, и это нечто либо закончится, либо разобьет их на части. — Ладно, потом, — произносит с неприкрытым раздражением, сам негодуя, злится на собственную несмелость. Головин прекрасно осознает, что из них двоих первый шаг чисто теоретически способен сделать именно он. И безбожно, досадно и глупо упускает оставшиеся возможности. Для Кузяева это оказывается менее болезненным и угнетающе гулким, потому что Далер в принципе с самого начала ни на что не рассчитывал и не был способен на первый шаг. Он просто врезается в грузное небо осеннего Питера, норовящего свалиться ему на нос, и никак, совершенно никак не может прийти в себя, потому что это невероятное чувство, которое безумно хотелось оставить в коконе завершившихся сборов, тащится за ним по пятам и кандалами холодит кожу. Кузяев мажет по воздуху замерзшей ладонью, норовя поскорее спрятать ее в перчатку, но отвлекается на сигнал телефона. Он застывает посреди улицы, заполненной морем людей, как-то странно и трепетно улыбается, несколько раз, не веря своим глазам, вчитывается в диалоговое окно, пестрящее строчками сообщений: «Хей, лучший друг». «Не разлей вода». «Как насчет новогодних каникул в Монако?»