Любая прямая однажды замкнётся в круг (с)
Вообще-то, у Кроули всегда всё было «как-то не так». Начать хотя бы с того, что задавал он «какие-то не такие» вопросы, водился с «какой-то не той» компанией и попал потом, очевидно, «куда-то не туда». Впрочем, уж если начинать, то начинать с начала — потому что Кроули уже в начале был «каким-то не таким». Нет, правда, вы только взгляните на этот вызывающе рыжий, такой нелепый и броский, слишком нахальный на фоне нежно-пастельного, и, серьёзно, вы вообще можете себе представить рыжего ангела?.. Демон из Кроули, конечно, тоже вышел «какой-то не такой». И то, что ему поручали, он делал «как-то не так». А потом ещё оказалось, что он «как-то не так» представлял людей, «как-то не так» среди них выделялся, «как-то не так» одевался, общался и чувствовал к ним тоже «что-то не то». Однако же совокупность всех его «как-то не так» требовала конкретизации, и Кроули долго искал себя в ворохе человеческих слов. В те незапамятные времена они были, точно как сами люди, немного наивные, безобидные и такие хрупкие — в них слабо горела искорка веры, солнечным светом распаляемая до настоящих пожаров. И они подходили Кроули, как ни странно, эти слова, со всей их детской непосредственностью и угловатой тонкостью — но он искал лишь одно, и это, наверное, было «каким-то не таким» занятием, чтобы тратить на него столько времени, но мы же про Кроули говорим, помните? Так вот, в конце концов, он нашел. Разочарование. Слово было полупрозрачным и на солнце переливалось золотисто-коричневым — словно кубик льда в стакане виски, как шутить будет Кроули веками позже. Но было время, та волнительная пара лет, когда это нескладно-длинное, почти рыжее слово за Кроули следовало, точно родная тень, и в нём он видел себя, потому что, признайте, это было весьма разочаровывающе — что он не стал ни достаточно хорошим ангелом, ни достаточно плохим демоном. Что он вообще не мог, как другие. Что не мог соответствовать. В ходе таких размышлений появилось и второе слово, которое Кроули показалось весьма… подходящим. Оно было чуть тяжелее «разочарования», на свету ничем не переливалось и даже не блестело — матовое, стоит признать, Кроули не жаловал, но отмахнуться от меткого определения не мог. И был Кроули сплошное несоответствие. Ему это, к слову, не нравилось. С несвойственной обитателям ада искренностью он хотел быть, для начала, просто приличным демоном: делать и чувствовать так же, как все, чтобы потом не стоять побитой псиной под насмешливые взгляды товарищей, слушая выговоры не скромничавшего в выражениях начальства. Ему говорили, мол, будь собой, твори всё, что заблагорассудится твоей черной гнилой душе, и он творил, и был собой, а потом получал нагоняй за очередное «не так» — только вместо того, чтобы распалять желание отстаивать свою демоническую честь, это лишь пробуждало в Кроули отчаянье, чистое и звенящее, как вода в горной реке, которое, в свою очередь, пробуждало желание забиться скорее в свой тёмный угол и никогда больше оттуда не выползать. Ведь даже если он хотел разозлиться, получалось только на самого себя, а это, признайте, что-то диаметрально противоположное демонической самовлюблённости, которая каждому гражданину ада давала право делать виноватыми всех, кроме, как раз-таки, себя любимого. А раз Кроули не понимал, что за страшная сила каждый раз заставляла его повернуть не туда, то, как водится в жизни, на заданный вопрос был получен ответ — и, поскольку коллеги по цеху только мерзко хихикали и отворачивались, помощь пришла с неожиданной стороны. Итак, всё началось с того, что на какую-то миллиардную долю секунды самым неприятным — куда более, чем собственные промахи — показалось Кроули чувство, с которым он был выдернут из сладкой эйфории временного забвения, потому что кто-то настойчиво тряс его за плечо. Демон прошипел кое-что крайне недовольное и нехотя приоткрыл глаза. Чтобы тут же сощуриться из-за слепящего света, от которого ещё и рукой пришлось отгородиться. — Ты живой, — не дав толком привести мысли в порядок, прямо над ухом прозвучал знакомый бархатный голос и тихий вздох облегчения. — Живой. Хорошо. Очень, очень… хорошо. — Конечно живой, — проворчал Кроули и завозился на полу, аккуратно высвобождаясь из хитросплетения крепких детских объятий. Затем он, наконец, поднялся; зевая, стряхнул с одежды соломинки и потянулся. — Я спал. — Спал? Ну вот, ещё монетка в копилку несоответствий. Дурацкая привычка выпадать из реальности в странный мир приглушенного света и нежной музыки — казалось бы, ничего такого, но это, вроде, он людей должен был подбивать на ненужные им глупости, а не они его, понимаете? — О да, попробуй как-нибудь. Тебе понравится, — Кроули заулыбался, когда ангел, ни капли, кстати, не изменившийся с Эдемского сада, смущенно отвел взгляд. — Хэй, Азирафель. Ты что, волновался за меня? Светишься весь… Он легонько провел пальцем по белоснежному ангельскому крылу, — зачем он их вообще сейчас выпустил?.. — из-за чего Азирафель испуганно вздрогнул. Пушистые пёрышки у основания крыльев чуть всколыхнулись, и он одарил Кроули упрекающим взглядом — демон, в свою очередь, отчего-то был радостный, как щенок. — Конечно, я волновался, — очень серьёзно сообщил ангел, — я волнуюсь за всех. За каждое живое создание в мире… — Что-то не припомню, чтобы ты волновался за этих детей. — Они!.. — он вдруг захлопнул рот, моргнул чуть растерянно и опустил взгляд на мирно спавших в стоге сена детишек, которые парой минут ранее обнимали Кроули. Азирафель от невольного беспокойства светиться начал чуточку ярче, и светло-бежевое, чуть мерцающее, хрупкое, но при этом будто гвоздями к земле прибитое «суетливость» с примесью светло-розовой полупрозрачной «взволнованности» стало первым и единственным неосознанно возникшем в мыслях Кроули описанием стоявшего рядом ангела. Который, в свою очередь, чуть раскрыв крылья, вновь перевёл на демона взгляд ясных голубых глаз и заговорил будто бы виновато: — Они не входили в круг моих обязанностей. Но Гавриил — он у нас главный — он точно знает, что делает, он же… — Архангел. — …архангел. Да. Кроули покивал. — Значит, собирался кого-то из ваших послать? Спасать этих детей. — Да. Возможно. Думаю, так и было. — Не хочу тебя расстраивать, но не было похоже… — Может, просто ты их опередил? — Азирафель с выразительной недосказанностью вскинул брови, но тут же смутился, столкнувшись взглядом с Кроули. — Или они не должны были… ну. Выжить. — Дети. Ангел отвернулся, всем своим видом демонстрируя, как много дискомфорта доставляет ему этот разговор. — Почему ты вообще их спас? Я имею ввиду, разве это не противоречит твоему… твоей сущности? — Бро-ось, они ведь не сделали ничего настолько ужасного, чтобы быть вот так вот убитыми, гм? — Кроули усмехнулся и повёл плечом. — Я просто подумал, мол, какая, в сущности, разница, кто они такие, откуда, что думают и как себя ведут, если им просто требуется защита? И я… вроде как почувствовал, что не могу иначе, они же всего лишь дети, в конце концов, — он несмело взглянул на ангела. — Они так невинно игрались под дождём, и я подумал, будет обидно, э-эм, им ведь никто не скажет, что что-то не так, никто не объяснит, что время пришло и всё такое… в любом случае, кто-то ведь и в новом мире должен играть под дождём, да? Азирафель смотрел на него как-то странно: не то озадаченно, не то изумлённо. Но затем вдруг встрепенулся: — Вообще-то, дело не в том, насколько много «ужасного» они уже сделали, а в том, насколько сильно они к этому «ужасному» предрасположены. И как это может сказаться на остальных, — он поймал загоревшийся возмущением взгляд Кроули и примирительно поднял ладонь, качнув головой. — Мы не будем это обсуждать. «Не будем» — потому что они были по разные стороны баррикад и по-разному оценивали вес человеческого поступка, как уже совершенного, так и потенциального. Соответственно, они по-разному же понимали и тяжесть наказания, а спорить об этом было бессмысленно, они бы к консенсусу никогда не пришли, на то ведь они и были ангел с демоном, да? Поэтому Кроули лишь повёл плечом. — Только не говори, что не чувствуешь что-то похожее. — Чувствую, да! Более того, я чувствую это постоянно, потому что это… это… ох, видишь ли, то, что ты описал, это… это любовь. За долю секунды выражение крайне хмурой сосредоточенности на лице Кроули сменилось удивлённо-шутливым поднятием бровей и вырвавшимся из глубины души полу-истеричным полу-восторженным смешком. Предположения Азирафеля были до того абсурдны, что не просто не укладывались у Кроули в голове, а и вовсе не могли стереть с его лица изумленно-насмешливую улыбку. — Это не любовь, ангел. Я не могу чувствовать любовь, я же демон, забыл? — Да, я понимаю, но это — это всё же любовь. Одно из её проявлений, точнее, называется «забота». Ты- ты сам сказал. И глядел он без тени насмешки, беспокойно-сочувствующим взглядом, что Кроули насторожило. Заставило сомневаться — хотя, казалось бы, это он, демон, должен сеять сомнения и смуту в чужих мыслях, никак не ангел, тем более, в демона мыслях, тем более, такой… правильный ангел. Надёжный — чуть блестящее на свету, как позолоченное железо, с виду мягкое, но несгибаемое, ещё одно слово, которым через какое-то время Кроули назовёт Азирафеля. Но сейчас, крайне смущённый неподдельной серьёзностью собеседника, Кроули поежился. То было странное чувство внутри него, мучительное, оно было непреодолимой тягой, мутным осадком в груди, горечью на языке и искорками грозы в крови, оно было той силой, что щемила сердце при взгляде на этих детей, но, при всём при том, оно расправляло крылья — буквально и фигурально — было сильнее внутренних разногласий, перекрывало своей важностью все потуги наладить демоническое постоянство, и ещё оно… оно… — …жжется? — тихо спросил Кроули, и Азирафель, будто бы извиняясь, кивнул. Демон задержал на нём хмурый взгляд, а затем пожал плечами, поразившись тому, что принять эту мысль оказалось так просто. — Любовь, значит. Ладно. Но это ведь может привести к чему-то плохому, да? Вышло бы очень глупо, если бы я вдруг начал творить добро. — Ты же демон. Наверное, твоя любовь может быть губительна. — Хорошо. Но только не для этих детей. Они и так остались без всего и… — Кроули осёкся, и, когда ангел поднял на него удивлённый взгляд, по-змеиному подался к нему. — Ты же за ними присмотришь? — Я?!.. конечно присмотрю, — Азирафель тихо фыркнул. — Но с Ноем говори сам. Кроули широко улыбнулся и двинулся к лестнице, ведущей на палубу. Приходя мимо, он вновь задумал задеть пальцем ангельское крыло, но на этот раз Азирафель предусмотрительно отстранился и, развернувшись вокруг себя, окликнул вдруг Кроули. — Там… — Азирафель потупил взгляд, когда демон забавно поморщился, сдунув с глаз спутавшиеся рыжие кудри. — Там сильный дождь и вода везде, я… я не уверен, что это… что тебе стоит… в общем, не думаю, что это хорошее время для прогулок. — Оу. Ты прав. Но мне, кхм, мне всё равно стоит пройтись, а то, знаешь, эта твоя благодать и чувство внутри меня, любовь, меня от этого слегка… гм. Мутит. — Да, да, конечно, — Азирафель покивал, потирая ладони. — Я просто подумал… наверное, я могу тебе помочь. Как-то забрать у тебя эту любовь или ещё что. Если хочешь, конечно. — Ты можешь? — Да, я… — ангел вдруг решительно шагнул к Кроули и протянул ему раскрытую ладонь, — Дай мне свою руку, — и, когда демон послушно выполнил сказанное, Азирафель прикрыл глаза и засветился капельку ярче. — Только никому не говори, ладно? У Кроули горела ладонь, и щипало глаза, но он всё равно с восторгом глядел на мягкие волны небесного сияния, обволакивающие их с ангелом сжатые руки. Он чувствовал, как резко прилила кровь к ладони, как ускорился её бег, и, будто тонкая леска, протянутая внутри его вен, любовь обжигающим светом потянулась через каждую его жилку к ангелу — своей привычной среде обитания. И это было больно, очень и очень больно, но куда более — завораживающе. Когда Азирафель разжал пальцы, выпуская чужую ладонь, Кроули по инерции отшатнулся, судорожно схватив ртом воздух. Колючее мерцание у него на руке быстро потухло — не прошло и пары секунд, как демон глядел не на мелкие звёздочки света, скачушие по линиям жизни, а на свою просто-себе-руку, ничем не примечательную такую, демоническую руку, весьма похожую на обычную человеческую. Азирафель приподнял брови. — Лучше? — Немного. Всё ещё жжет. — Это пройдет. Ангел улыбнулся, такой мягкий и неожиданно спокойный, и его безмятежность накрыла Кроули волной. Он сказал, всё пройдёт. Пройдёт. Хорошо. — Ну, я тогда… пойду подразню львов, что ли, — он указал на лестницу, и Азирафель кивнул. Ни один из них тогда не знал, что ввиду отсутствия соответствующего опыта фильтрации вместе с той малой долей от всей любви, которую испытывал Кроули, Азирафель впитал в себя ещё и частичку всего остального, что испытывал Кроули — как острые камушки на дне озера, незаметные поначалу, не тревожащие, пока не оцарапают ногу, в ангеле появилась некоторая предрасположенность к кое-чему вовсе не ангельскому, и последствия этого во всей красе наружу вылезут в ближайшую сотню лет. Но об этом потом. Сейчас же на ковчеге было чуть больше людей, чем все ожидали, но ровно столько, сколько планировалось, и, не считая единорогов, было там каждой твари по паре — неделимую пару оккультно-эфирных представляли собой Кроули и Азирафель.***
Хотите верьте, хотите нет, но оказалось, что в адском списке «как-то не так» любовь была на первом месте. Хотя, стоит признать, поначалу всё шло довольно неплохо. Уже во время круиза с Ноем спасённые дети доставили немало проблем, как и им самим доставлено было проблем не меньше — оставшиеся без семей, домов и всякого объяснениия, они оказались самыми яркими порождениями своего капризного времени и его до одурения странных нравов, а вместе с тем и весьма хлопотными пассажирами. И что уж говорить о том, насколько после всех морских путешествий правдимыми оказались слова Азирафела о важности их предрасположенности к «ужасному» — из-за этих детей, а потом подростков, а потом уже взрослых и далее их детей в некоторых моментах мировой истории всё шло немного «не так», что, кстати, было весьма в духе Кроули, не находите? Но мир был новым, и всё было в нём по-новому, и потому сам демон надеялся, что разрушительная сила его любви, приведшая сюда отглосок ушедшего в небытие, позволит начальству взглянуть на своего земного посла по-новому. Однако Кроули не был бы собой, если бы всё у него шло как по маслу. Он нашёл ещё одно слово — наивность, такое маленькое, слегка неуклюжее, переливающееся нежно-розовым, голубым и совсем чуть-чуть желтым; оно ему нравилось, кстати, казалось, понятным и очень близким, но, как показала практика, ничего толкового в жизнь демона принести не могло, и потому наивность Кроули считал равнозначной глупости. И был он от рыжей макушки до кончика змеиного хвоста глупцом, каких ещё поискать. Опуская подробности, было ещё много всяких «как-то не так», за которые доставалось нехило, но про любовь Кроули объяснили наиболее доходчиво. По крайней мере, запомнил он хорошо. И спустя энную сотню лет невзначай подумал, что, наверное, ленивые ужины с ангелом, начиная с этого, первого, и включая каждый последующий, тоже заслуживают зваться «чем-то не тем». Равно как и то, с каким упоением ангел дегустировал стоящее на столе — шутка ли, мы же все слышали про грех обжорства, да?.. — Как дела? — поинтересовался Азирафель, бодро запивая хлеб вином. Они не виделись после Потопа чёртову уйму лет, и, если уж с изменениями в себе Кроули всё было понятно, то некогда стеснительный ангел, который в жизни бы не предложил демону разделить с собой трапезу, искренне поражал: что-то в нём, по-прежнему светлом и ясном, было неуловимо новое, непривычная весёлость, открытость, что ли. По крайней мере, раньше он так радостно на демона не глядел. — Всё нынче в порядке с соблазнениями и подталкиванием к грехопадению? — Как никогда, — бесцветно отозвался Кроули. Он был двоякого мнения о Римской империи, и, будучи посланником ада, он отдавал должное здешней возможности развернуться во всякого рода грехах, но, будучи собой, этой возможностью не пользовался, получая мрачное сиюминутное удовольствия от мелких пакостей. Хотя, вообще-то, Кроули тут нравилось. Нравился сухой воздух, палящее солнце, сиесты, скульпторы и бесконечные виноградники. Просто настроение было дурное. — Дел невпроворот? — Мгм. — И как твоя…? — Азирафель многозначительно приподнял брови, но, наткнувшись на заинтересованно-строгий взгляд, слегка наклонился вперёд. — Любовь. Не меша… Кроули резко хлопнул ладонью по столу. — Тс-с-с-с! С-с, — поведя плечом, он дёргано оглянулся, но не встретил никого, кроме любопытствующих взглядов сидящих за соседним столиком. Вновь повернувшись к растерянно моргнувшему Азирафелю, он поморщил нос. — Не вздумай больше упоминать об этом, ясно? Я демон, я чистое зло, я не могу испытывать любовь. — Д-да, конечно. Прости. Уловив сконфуженную осторожность в голосе Азирафеля, Кроули сглотнул стыдливый ком и, смягчившись, вновь откинулся на спинку своего стула. — У вас как дела? На вашей… солнечной стороне? — О! Всё процветает. — Ну хоть где-то все как всегда. — Что случилось с твоими волосами? Кроули недоумённо взглянул на ангела. — Что случилось? Я их отрезал, — перевёл взгляд обратно на невысокого официантика со смешными короткими, точно рожки, кудряшками, бестолково бегающего среди столиков с горой посуды на угрожающе качающемся подобии подноса. — Длина больше не в моде среди мужчин. А я вроде как… зло… ты знаешь. Должен быть модным и привлекательным. — Я просто думал… — Азирафель запнулся. — То есть, сам понимаешь, соблазнения и всё такое, я думал, видимо, не совсем в том смысле… — Во имя дьявола, ангел! — Кроули ничто больше не оставалось, кроме как подарить ему сердито-изумлённый взгляд. — Я даже знать не хочу, что ты можешь о таком думать! Это вообще законно?! — он весь подобрался, боясь снова прозвучать сурово-отталкивающим, но Азирафель только шумно вздохнул, подавляя смешок, и Кроули расслабился. — Но в чём-то ты прав. Я мог разрушить империю. По правде говоря, именно это я и должен был сделать, но подумал, мол, не-ет, мне здесь нравится, пусть постоит ещё. Что? О, вот только не смотри на меня так! Это вовсе не из любви, ясно тебе? Кроули как раз порывисто взмахнул рукой, когда официант со смешными кудряшками проскакивал мимо, и вследствие этого парнишка со всего размаху навернулся на пол, выронив всё, что держал в руках. Однако ему очень повезло, что рядом со страшным демоническим роком был Азирафель — и по лёгкому мановению его ангельской руки ни поднос, ни посуда не пострадали, и сам официант отделался несильным ушибом локтя. Пока тот стыдливо складывал одну в другую обратно громоздкие кружки под душевный гогот толпы, Кроули взглянул на Азирафеля с кривой улыбкой, и ангел ответил ему по-учительски строгим мотанием головы. Он показался вдруг чем-то до смешного инородным здесь и сейчас: такой мягкий в стране холодного мрамора, по-небесному чистый среди грубых завоевателей, слишком утончённый для такого сомнительной пристойности заведения, как это, как все здешние мало-мальски приличные заведения; он даже вино пил легко, будто не было у него ни забот, ни душевных метаний — слишком уж он был, в общем, ангельский, и Кроули чуть вздрогнул, когда его напряженную ладонь вдруг доверительно накрыла чужая. — Всё ещё жжется? Едва заметное свечение появилось вокруг руки Азирафеля, и его дурацкая понимающая улыбка, отчего-то, выбила из колеи: Кроули почувствовал, как обожгла веки накопившаяся за эти столетия горечь. Горечь невыполненных обещаний и забитых подальше обид; горечь правды и нужды притворяться, будучи не в силах стать таким, каким его хотели все видеть; горечь разочарования, постоянного и бесконечного, ставшего не просто тенью, а кожей, что невозможно сбросить; горечь всего того, от чего Кроули, положа руку на сердце, просто устал. И, в конце концов, молча кивнул. — Это пройдёт. Азирафель улыбался ему так солнечно, как только ангел мог улыбаться, и, чувствуя, как припекает вены любовь, Кроули вдруг поверил: не всё потеряно. И эта мысль в этот самый момент, тем жарким летним днём, стала стартовой точкой для всех их дальнейших совсем не случайных встреч — и, с каким бы упорством Рай, Ад и сами Азирафель с Кроули ни искали бы дату, наиболее подходящую на роль отправной точки к «как-то не так», случавшемуся в этом мире, предположения их всегда оставались далеки от правды. Хотя миг, в который это произошло, на плоскостях времени и пространства был отмечен крайне точно и весьма достоверно.***
Закинув длинные ноги на соседний стул, Кроули скучающе листал журнал. Шумная компания крейсировала из и обратно в душный паб с завидной частотой — мягкий уличный гул и приятную прохладу вечернего полумрака затмевали сигаретный дым, увлечённая болтовня, чей-то нескончаемый хохот, зажигательный твист, ревущий так громко, что казалось, всё здание вибрирует в такт, и терпковатый запах еды, что после каждого открытия двери маслянистой волной накатывал на демона, чувствительного ко всему, связанному с обонянием. Пара молодых людей зарулили в паб, сменяя минутой ранее вышедшую оттуда точно такую же пару, а Кроули, потягивая вино да любуясь желтоватыми бликами на глянце, чинно не двигался с места — он ждал, и ожидание его было всецело оправдано. И стоило только начать вчитываться в текст очередной малоинтересной статейки, как рядом появился Азирафель, принесший с собой порыв холодной осенней свежести с запахом пряностей и мокрой листвы. — Соблазнение выполнено успешно! — и он тут же прикусил язык, с деланной досадой одёрнув пальто. — К сожалению. Правда, сожаление было сугубо формальным. Вскинув к Азирафелю голову, Кроули ухмыльнулся. — Горжусь тобой, ангел. — в тот же миг дверь распахнулась, и немолодой официант вынес на улицу круглый поднос с ещё одним бокалом вина и внушительным куском торта с заварным кремом. Азирафель, неприкаянно стоявший у столика, непонимающе моргнул, всё также сжимая в руках небольшой светло-серый зонт, и в ответ на его растерянность Кроули лишь смахнул упавшие поверх очков аккуратные пряди челки. — Я заказал тебе кое-что на свой вкус. Если ты не против… Мягкая улыбка озарила лицо ангела. — Как мило с твоей стороны!.. Они не так давно возобновили негласную традицию при любом удобном случае кушать вместе — делали они это не первое тысячелетие, но двадцатый век пошатнул их стабильную праздность. Как, впрочем, пошатнул весь мир, и в этом было дело: вначале их разделила война, а потом то, что Кроули ляпнул, будто непосредственно свою руку к началу той войны приложил. Они не виделись несколько лет после того случая в церкви тогда, в сорок первом. Они, конечно, давно почувствовали, что человечество, долго шедшее по грани дозволенного, всё же переступило черту, и мир вот-вот перевернётся навсегда — но то были людские дела, и ни ангелам, ни демонам не следовало в это лезть. Посему Кроули с Азирафелем было велено сидеть тише воды, ниже травы, и, если Кроули это вполне устраивало — он, признаться, участвовать в этом и так не особо хотел — то для Азирафеля бездействие в то время было настоящей трагедией. И он периодически совершал несанкционированные выползки, пытаясь помочь, пока в Раю вдруг не объявили срочную демобилизацию, и на мир людской не полился ангельский свет. Азирафель присоединился к своим товарищам, и оставшиеся несколько лет они денно и нощно работали то тут, то там по всему земному шару, и силы у каждого были уже на исходе, но такова была ангельская натура — выжимать себя до последней капли ради мира и жизни. В аду в это время было на удивление тихо. Они искренне восхищались и с тем ужасались этому хрупкому, жалкому и самому жестокому созданию в мире — человеку. Кроули послушно не вмешивался и из всех данных ему возможностей, предоставляющих свободу действовать в любом направлении, не выбрал вообще ни одну. Он предпочел коротать время в самом центре развеселой жизни буржуазной Европы, не понимавшей ни страха войны, ни боли потерь, правда, несмотря на то, что любил приписывать себе немаловажную роль в развитии абстракции в живописи, он толком-то не участвовал в жизни деятелей культуры, в кругу которых вращался. В общем и в целом, Кроули лишь красиво одевался, беседовал об искусстве, был завсегдатаем самых масштабных вечеринок в каждой стране, куда приезжал, и снисходительно соглашался оценить новые шедевры тогдашних гениев — но только если ему обещали достаточное количество алкоголя, иначе светские презентации становились слишком невыносимыми. И, купаясь в блеске культурной жизни, был Кроули самим проявлением трусости — мелкой, черной, как плетущий без конца свои сети паук; юркой и вороватой; неизменно дышащей в спину. И Кроули было стыдно, нет, действительно стыдно — слово такое тяжелое, молочного цвета и будто не из этого века, где все слова стали тонкими, непрочными, грубыми, полупустыми и фальшью пропитанными, как сами люди. Так вот, Кроули было стыдно, и отчётливее всего он это понял, когда столкнулся с Азирафелем в конце. Ангел был изнеможден до непривычной худобы и опустошен настолько, что у него, казалось, и слёз уже не осталось; он сам вышел Кроули навстречу, в перепачканном белом, с торчащими в стороны перьями; он улыбался, пусть через силу, но также мягко, как и всегда; радовался тому, что видел, наконец, родное лицо, и у Кроули сердце болезненно сжалось: он хотел забрать всю тяжесть с ангельских плеч, как много раз до этого ангел забирал у него сжигающую изнутри любовь, но Кроули знал, что некоторые раны не затягиваются никогда. Правда, как только эмоции улеглись, к своему сожалению демон вспоминал вовсе не о случившемся — сердце Кроули грела мысль о том, что, несмотря на обилие небесных сородичей вокруг, свою всепоглощающую ангельскую боль Азирафель пришел разделить именно с ним. А потом в аду получили отчёт, где прямым текстом говорилось, что Кроули подтолкнул человечество к началу войны — и Азирафель на него обиделся. Нет, ну это же было крайне нетактично и эгоистично с его стороны, ангел имел полное право дуться, но ведь и Кроули, беззаботно прохлаждавшемуся все эти годы, надо было выкрутиться, понимаете? Тем не менее, ещё пару лет демону пришлось провести в попытках убедить Азирафеля в искренности своих извинений. Правда, в какой-то момент Кроули досадливо отмахнулся и всего себя посвятил возне со святой водой. Без какой-либо задней мысли все вопросы по этому поводу он решал в Сохо, по случайному стечению обстоятельств оказываясь каждый раз возле небезызвестного книжного, в результате чего, конечно, ангел обо всем узнал как только, так сразу, и сменил гнев на милость. Он в силу природы своей долго сердиться вообще не мог, но в воспитательных целях не смел явиться к Кроули, покуда тот не решил так глупо поставить свою жизнь под угрозу. И с тех пор всё будто бы вернулось на круги своя. — Что читаешь? — устроившись на соседнем стуле и поблагодарив официанта, Азирафель с ненавязчивым любопытством заглянул в журнал, что Кроули держал в руках. Демон тут же захлопнул его и демонстративно кинул на стол. — Таблоиды! Обитель коварных сплетен и столичных слухов всех цветов и размеров. — Гнойник на истории литературы, — Азирафель пригубил вино. — Все ещё не могу поверить, что вы к этому не причастны. — Ты слишком высокого мнения о людях, ангел. Они всегда находили сплетни и сквернословие развлечением более заманчивым, чем все остальное — поверь мне, если конец света назначен на день, когда люди возлюбят друг друга, маяться нам тут ещё не одно тысячелетие. Ангел многозначительно изогнул бровь, а Кроули в ответ только фыркнул с насмешкой. — Брось! Взгляни на них, — демон махнул рукой, — они маленькие и… слабые? Любовь не для слабых. Для них это слишком сложно. — Это совсем не сложно, — бескомпромиссно заметил Азирафель, отправляя в рот небольшой кусок своего десерта, на что Кроули мрачно усмехнулся. — Ты — создание любви, ангел, конечно, для тебя это не сложно. Но для них… — он вдруг осёкся, задержав взгляд на ангеле, и, когда тот неуверенно проглотил сладкое, Кроули опустил ноги, подался вперёд и подпёр подбородок кулаком. — Ты же и сам не до конца понимаешь, что это такое, правда? — Я? — Азирафель нахмурился. — Ну что за глупости. Я прекрасно понимаю, что это такое. — Тогда расскажи мне. Что такое любовь? Он ждал от него чисто ангельский ответ — «любовь абсолютна», «любовь прекрасна», «любовь — главное в этом мире» — и был готов спорить. Все эти красивые описания имели вес только там, наверху, где полчища верных солдат добра свято верили в идеальность любви и знали о ней всё в теории, но понятия не имели, как она работает на практике. Или, точнее, как она нефункциональна в реальном мире, а уж в этом вопросе Кроули был подкован, как никто другой. Любовь — столько мощи и жизни в этом гигантском и маленьком слове, столько эмоций в паре чудаковато связанных букв, столько описаний к нему подобрано, даже самому напрягаться не надо, хотя Кроули всё равно искал сам: любовь, он знал точно, непонятная, наказуемая, болезненная. Безответная. Любовь — недоразумение. Сам Кроули — не-до-ра-зу-ме-ни-е. Но Азирафель, после легкого удивления проглотивший ещё пару кусочков торта, всё-таки предсказуемым среднестатистическим ангелом не был. — В этом… в этом нет ничего сложного, — осторожно сказал он наконец, разгладив пару складок на скатерти. — Любовь, в первую очередь, это… учёба. Учёба взаимности, для начала. Бескорыстию. Доверию и терпению. Учёба заботиться о другом: задавать вопросы и волноваться. Слушать и сострадать, ставить чужие интересы выше своих, искренне разделять чужую радость, а ещё учёба… — тут он запнулся. — …всегда приходить на подмогу, несмотря ни на что. И учёба прощать. Шумная компашка, затерявшаяся на фоне пришедшего Азирафеля, вновь вынырнула из ресторана в объятья холодной осенней ночи. О чём-то смеясь, молодые люди двинулись прочь, и, не пройдя и десяти шагов, кто-то из них завёл смутно знакомую песню, которую остальная компания моментально подхватила с похвальным энтузиазмом. Кроули понадобилось где-то полминуты, чтобы в отдаляющемся дружном вое различить подражание Фредди — сегодня вечером… я собираюсь проводить время отлично… я чувствую себя… таким живым… — и демон повёл плечом. — Почему учёба? Азирафель, подняв бокал, пожал плечами. — Потому что иногда не хватает ни терпения, ни благодарности… ни доверия. — Даже тебе? Ангел едва не поперхнулся — небывалое изумление на долю секунды застыло на его лице. Затем выражение его сменилось, и глядел он на Кроули с немым укором, хотя, на самом деле, это был давно известный демону «пожалуйста, не ставь меня в неловкое положение» взгляд. — Я теоретизирую. А всё потому что у Азирафеля не могло что-то вырваться случайно. Ему ведь не были свойственны спонтанные решения — при этом, Кроули, усмехаясь тихо в бокал, готов был поспорить, что не было на свете существа, тянущегося к спонтанному сильнее, чем Азирафель. Ангел не менял гардероб с восемнадцатого века, как по приказу проводил ревизию у себя в книжном в один и тот же день из года в год, окрестил самым экстремальным жанром рок-н-ролл и не чувствовал себя ни капли ущемлённым в своих строгих рамках порядочной правильности, но при этом он же не упускал возможность попытать удачу, подкидывая монетку на пару с демоном; толкаемый внезапным желанием порадовать себя порцией свежих блинов, был способен через пару часов после пробуждения оказаться в самой жаркой точке революционной Франции и всегда вежливо менял тему, когда разговор заходил о появлении кого-то, смутно на него похожего, в местах, куда ни один приличный ангел не сунулся бы. Азирафель так искусно балансировал между детальным обдумыванием каждого своего движения и безмерным желанием броситься в ближайший омут, что порой Кроули физически ощущал волнительное покалывание, окружавшее его истинную хрупкую неустойчивость — Азирафель всегда продумывал все свои слова и всегда имел в виду что-то ещё. Особенно в разговорах с Кроули. Не признаваясь даже самому себе, ангел постоянно пытался сказать что-то более откровенное, более честное и нужное быть сказанным, но получалось лишь «ты слишком быстр для меня» и что-то обронить про Ритц. А потом ещё — про прощение и доверие. — Почему ты спрашиваешь? — Азирафель чуть нахмурился. — Я думал, тебя не интересуют такие вещи, ты же… демон и всё такое. Кроули откинулся на спинку своего стула, вновь смахнув челку, и с обманчивым безразличием пожал плечами. — К слову пришлось. Так и не положив в рот наколотый на вилку кусочек торта, Азирафель прищурился, и взгляд его стал до невыносимого внимательным. Пока вдруг осознание не заставило его еле слышно выдохнуть. — Ты всё ещё чувствуешь это? — тихо спросил он, и Кроули отвернулся. — Ох, дорогой мой, это… это пройдет. Он по привычке потянулся к лежавшей на столе руке демона, но, едва ангел успел дотронуться, Кроули чуть более резко, чем планировал, руку отдернул. Азирафель удивленно приподнял брови. — Наверное, не стоит этого говорить, но, вообще-то, мне тоже было больно от того, что они убивают друг друга. Спросишь меня, так пусть лучше пишут низкосортные романы о пылкой страсти. Для них замахнуться на понятие любви то же самое, что для нас пытаться разгадать человека, — Кроули блёкло улыбнулся, снова взглянув на ангела. — Дурацкий день. Немного помедлив, Азирафель согласно кивнул. — Дурацкий век. Кроули поднял свой бокал, и Азирафель сделал то же самое. Однако держал он его и держался сам так, словно сидели они с Кроули в разных концах длиннющего стола и не достаточно было протянуть руку, чтобы прикоснуться краями — будто стол этот был целой пропастью, тысячей этажей вверх и тысячей вниз, разделивших их будто бы навсегда, и печально-извиняющаяся улыбка Азирафеля говорила яснее всех человеческих слов: как бы сильно ему не хотелось, это было для него слишком. Во имя его спокойствия они не могли стать ни на йоту ближе. — За любовь, ангел. — За любовь. И в молчании пили они за любовь, сидя плечом к плечу и не чокаясь.***
Кроули — непостижимый. Он так решил в свете последних событий, равно как и то, что слово это — непостижимость — принадлежит ему с официального разрешения, и никто с этим спорить не смел. Слово нравилось Кроули. Он, правда, в глубине души полагал, что оно ему не очень идёт — как ни странно, оно казалось ему слишком пафосным — однако было в нем что-то невозможно близкое, до боли знакомое, в этом гармоничном и чуть блестящем переливе насыщено-голубого с перламутрово-белым. Впрочем, как уж не полюбить слово, которое, в сущности, крайне ёмко отвечает на каждое твоё «почему»? Многое в жизни Кроули вдруг оказалось непостижимым, и всё как будто встало на свои места. Сами подумайте, насколько все детальки этой неразберихи под названием «жизнь» при таком раскладе становились логичны и просты: План — непостижим; люди — непостижимы; чувства — непостижимы; и непостижима, конечно, любовь. Хотя ещё более непостижимым, чем она, был её главный представитель на планете рода человеческого, и это было одним из важнейших открытий Кроули чуть ли не за все шесть тысяч лет его земной жизни. На протяжении многих веков, демон искал втихаря ангела среди человеческих слов. Его имя, такое сложное, тяжелое и чуть светящееся, не имело эквивалентов в людском языке, ничто вообще в этом мире не было на него похоже, и слова все были недостаточно наполненными для него. И Кроули не знал, что и думать, потому что, несмотря на это, подходило Азирафелю всё: а особенно ему подходили слова с буквой «м» — мягкий, мраморный, мудрый — и подходили с «д» — душевный, добрый, другой… и так без конца. А был Азирафель, на самом деле, диссонансом на диссонансе. Он говорил одно, делал другое, а думал третье, и в этом не было ни капли лицемерия — он совершенно искренне был таким вот нескладным, и неизменное непостоянство прекрасно совмещалась в нём с нерушимой силой испытываемой им ответственности. Казалось, он и сам за своим настроением не успевает, что уж говорить об окружающих — Кроули, в частности? Поэтому, спустя столько лет тщетных поисков и попыток собрать в одно человеческое слово целый ангельский образ, демон просто смирился. Азирафель был плотно стянутым клубком знаний, мыслей, волнений, решений и противоречий, и, каким бы заманчивым ни воображалось решение этого ребуса, берясь распутывать, Кроули раз за разом позорно капитулировал — ну не было ему дано понять. Впрочем, этот раз, последний как будто, не вызывал ни горечи, ни отчаянья. Никакого разочарования. Некоторым вещам, подумалось вдруг Кроули, предназначено оставаться неразгаданными. Однако что-то всё-таки в ангеле изменилось в сторону большего постоянства, и Кроули это сразу же зафиксировал, поскольку относилось оно к нему непосредственно: если прежний Азирафель вчера звал в Ритц, а сегодня, не в силах внятно объяснить причину, отменял встречу; если прежний Азирафель помогал демону творить пакости, а при встрече пасовал ещё в начале разговора, то нынешний Азирафель улыбался вчера и сегодня с одинаковой нежностью, и если уж говорил, что придёт в гости, то оставался, как правило, на ночь. И это, наверное, должно было показаться чем-то по меньшей мере удивительным, однако же не было даже непостижимым — скорее, закономерным и весьма прозаичным. Всё началось с того, что после Апокалипсиса, Которого Не Случилось, Азирафель зачастил к Кроули — будто спал некий барьер между ними, и посиделки в квартире демона быстро стали явлением таким же естественным, как и регулярные обеды в Ритце. И то было первое Рождество в году после незадавшегося конца света, когда Азирафель с Кроули, почему-то, сочли необходимым отчаянно напиться, поминая старого приятеля добрым словом, и в результате плохо продуманной пропорции выпитого на массу эфирно-оккультного они весьма себе по-человечески уснули на диване у Кроули в гостиной. Это стёрло последний отголосок их давешней и весьма неумелой игры в кровных врагов. Никаких больше не было рамок и ограничений, однако всё же Азирафелю потребовалось время, чтобы привыкнуть, что вечера можно коротать не только в компании хмурого владельца круглосуточной кондитерской, а Кроули терпеливо ждал — чтобы, в конце концов, дождаться. И однажды, после очередной «командировки» по необходимости совершить чудо, Азирафель вернулся отнюдь не в свой книжный. К Кроули он теперь приходил, как домой. А ещё Азирафель не спал. Он приноровился коротать ночные часы в мягком большом кресле в обнимку с книжкой с многообещающе-замысловатым названием, но поначалу он бродил по квартире демона, словно по музею, пока сам демон нежился в объятьях ночного покоя — хотя, вообще-то, было затруднительно спать с льющимся из-под дверной щели ангельским светом. Отчего Азирафель светился, Кроули сказать не мог, но предполагал, что таким образом он сканирует пространство, потому что демоническая энергия, которой была пропитана квартира, в местах особой концентрации могла ангела беспокоить весьма не фигурально. Иногда Азирафель подолгу не двигался с места, глядя, не моргая, на голую стену. А однажды Кроули едва не наступил на россыпь белоснежных искр, точно блошки прыгающих по полу в его кабинете. Первое время демону страсть как хотелось спросить, зачем вообще Азирафель обходит его квартиру со своим светом, но он так и не осмелился — в конце концов, ему это нисколько не мешало, а после месяца совместного проживания Кроули вдруг обнаружил, что угрюмо-серые стены в некоторых комнатах посветлели на тон, да и дышать в квартире стало как-то легче. Не обошел ангельский свет и оранжерею. Азирафель долго не решался туда войти, мучимый плохим предчувствием из-за исходящего от двери острого страха, и был крайне удивлен, обнаружив заполонившие комнату потрясающей красоты растения. Они мелко задрожали, когда ангел вошел, а затем вдруг замерли, настороженные появлением незнакомца. Какое-то время Азирафель со смесью восторга, удивления и неожиданно накатившей нежности осматривался, а затем дотронулся до одного из листков — растение вздрогнуло, после чего вдруг несмело протянуло к ангелу и другие свои листья, и Азирафель, конечно, не смог отказать. А через неделю такого тайного общения на некоторых растениях вдруг распустились невиданной красоты бежевые цветы, и это подняло в оранжерее новую волну беспокойства — они не представляли, как на это отреагирует Кроули. Но он, в свою очередь, быстро раскусил причину неожиданного цветения и не смог даже рассердиться. Легко провел пальцами по одному из бежевых лепестков, фыркнул себе под нос и, уходя, в привычной манере пригрозил расти лучше. В тот же самый день за завтраком Азирафель осторожно похвалил красоту демонических цветов, и Кроули в ответ только рассеянно кивнул и попросил с ними особо не любезничать. К слову о завтраках, кухня в квартире демона оказалась вполне функциональной. Раньше Кроули там редко бывал, поскольку роль она играла исключительно номинальную, но с появлением Азирафеля всё поменялось, и, как выяснилось, они оба были совершенно некомпетентны в бытовых вопросах. Первым камнем преткновения стала плита — техника была современной ровно настолько, насколько позволяла безграничность демонического чуда, и, представьте себе, не найдя большую кнопку со знаком «вкл», Кроули с Азирафелем не придумали ничего лучше, чем затеять пылкий спор о том, насколько безвредной для ангела может быть еда, приготовленная на адском пламени. За этим спором последовал другой, потом третий, потом ещё один, однако к концу недели они совместными усилиями всё же разобрались в прелестях готовки «по-человечески», и Азирафель искренне хвалил подгоревшие первые в жизни демона блины, когда как Кроули потихоньку пристрастился к вкусу растворимого кофе. Стоит так же отметить, что жили они отнюдь не только у Кроули в квартире. Азирафель в свой книжный наведывался ежедневно, но частичный переезд туда демона был не особо заметным. Зато вот магазин оказался местом безразмерным, и по-соседству с кабинетом — Кроули ручался, раньше там не было дополнительных комнат — появилась спальня, которая своей вычурностью даже близко не стояла с минималистически-новомодной спальней в квартире Кроули. Лучше всего её демон мог охарактеризовать выразительным словом «роскошная», потому что таким это слово и было в проекции на ось пространства — тканевыми обоями со светло-золотыми узорами; резными шкафами из настоящего дерева, ломящимися от коллекционных изданий всевозможных книг; кроватью с высоким серебряным изголовьем, парой больших подушек и расписанным покрывалом. Кроули был, мягко говоря, удивлён всем этим убранством, но, оставшись впервые на ночь, признал, что было ему необычайно уютно и, отчего-то, очень приятно засыпать в созданном Азирафелем специально для него великолепии. Впрочем, на второй год после Апокалипсиса, Которого Не Случилось, ангел с демоном сошлись на том, что мотаться между квартирой и книжным неудобно и, по большему счёту, бессмысленно. Они могли бы говорить, что живут вместе только лишь для создания некой иллюзии безопасности — в одиночку им появляться после всего было рискованно, сами понимаете — однако на самом деле всё было просто: их искренне ужасала перспектива одиночества. Это не было новым чувством, но оно никогда раньше не было столь ярким и ощутимым, и Кроули, закрывая глаза, часто представлял это слово, одиночество — оно было безжизненно белым и твёрдым, хотя с виду будто из пенопласта сделанным; оно приносило с собой одну лишь сухую пустоту, и однажды Кроули живо привиделось, будто всё это закончилось, и Азирафеля у него больше нет, как нет и его у Азирафеля — а ещё нет прогулок в парке, душных милых кафе, тяжелых коробок с книгами, нет газетного шороха, чужого дыхания рядом и ленивой болтовни за завтраком, и, ох, наверное, то, как скоро они прикипели к этим человеческим хлопотам, было побочным эффектом пагубного влияния демонического «как-то не так» на их переплётные в одну жизни, но сама мысль о потере всего этого была настолько невыносимой, насколько реальной показалась в тот миг. Непостижимым образом поразившая их фантомная боль потери плотно засела в сознании, подтолкнув ангела с демоном к переезду. Посему декабрь этого года они проводили в своём коттедже в Саут-Даунсе, который с первого же дня стал не только их главным прибежищем, но и лучшим воплощением их самих — коттедж был в меру райским, просторным, светлым, с прозрачными столами и лёгкими занавесками; в меру же адским, грозно темнеющим на краю известной возвышенности, обдающим по приходу густым запахом пряностей и сухого дерева и при всей своей аккуратной лёгкости плотно заставленный в каждой комнате шкафами, книгами и шкафами с книгами. Одним словом, совершенно непостижимым. И то был конец того же самого декабря, когда в коттедж привезли первую посылку: Азирафель получил заказанные месяцем ранее неопубликованные рукописи Оскара Уайльда. Он весь день с восторженным возбуждением рассказывал Кроули, насколько эти письмена редкие, ценные и уникальные, и как ещё год назад человечество не могло и помыслить о том, что случится такое чудо, и найдётся что-то подобное; а тем же вечером ангел погрузился в чтение рукописей, и Кроули потерял его на следующие полтора дня. Что обернулось для демона весьма тоскливым времяпровождением, стоит признать — он уважал чужое личное пространство и, как оказалось, совершенно забыл, как проводить время в одиночку. В конце концов, он бесцельно катался по городу, торжественно нахохлившемуся в преддверии зимних праздников, и, насытившись до отвалу развесёлым обществом готовых к отдыху горожан, Кроули испытал вдруг тянущее теплом утомление — оставив на столе у читающего Азирафеля пиалу с имбирным печеньем, он преспокойно завалился в кровать. Однако не успел провалиться глубже сладкой дремоты, как его вернул в реальность щелчок дверной ручки, чья-то привычная мягкая поступь и чуть покалывающий веки слабый свет. Кроули открыл глаза. — О, ты не спишь, — Азирафель улыбнулся и, невозмутимо опустив жилетку на спинку стула, подошел к кровати с кружкой какао и тонкой тетрадкой в руке. — Не помешаю? Кроули подумал, что задавать этот вопрос сейчас было странно по меньшей мере ввиду того, что они далеко не в первый раз делили кровать таким образом, но вместо этого демон флегматично потёрся щекой о подушку, прикрыв глаза. — Если только не будешь сильно сиять. Кроули знал, что Азирафель заулыбался — и с этой улыбкой он осторожно потянул на себя край одеяла и, повозившись немного, на пару секунд будто бы замер, после чего радостно зашуршал тетрадными листами. — Ангел. Свет. — Ох, прости. Сейчас, я только… Внезапный грохот со стороны двери резко прервал безмятежную леность. Азирафель замер, выпрямившись, крепче сжал пальцы на кружке; Кроули же мгновенно вскочил. Его зрачки противоестественно сузились, и, морща нос, демон еле слышно принюхался. Хрупкая тишина четырежды разбилась о монотонное тиканье секундной стрелки. И по ощущениям длилась гораздо дольше. — Я их не чувствую, — наконец сказал Кроули, и его заметно напряженные плечи медленно опустились, когда он обернулся через плечо. Перехватив его взгляд, Азирафель кивнул. — Я тоже. Он уже не светился. Тревога — тонкими каллиграфическими буквами, эфимерно-длинными, как тень на полуденном солнце — прочной паутиной обвивалась вокруг коттеджа, проскальзывала в комнаты через малейшие щели и невесомо гладила по спине. Это было неприятное чувство, неприятное слово, и на ангела с демоном напала отчаянная досада за то, что вечерний покой был так быстро разрушен мнимым призраком прошлого — их большим страхом, о котором они, кстати, друг с другом не говорили. Неспешно обернувшись, Кроули взбил свою подушку, после чего вновь улёгся на бок. Азирафель тоже сделал вид, что вернулся к предыдущему своему занятию и даже раскрыл тетрадь, но демон деловито подтянул одеяло, не давая начать. — Они не придут сюда, ангел, — сказал он вдруг как-то хрупко. — Только не в этот дом. Когда они вернутся, это не будет так просто, и они не решатся выяснять это в замкнутом пространстве, — сухо усмехнулся. — Да и моя братия вряд ли переживёт здешнюю концентрацию любви. — Ох, прости! — Азирафель выдохнул с полу-стоном, искренне и сокрушенно. Расстроенно свёл брови. — Почему ты не говорил раньше? Иногда я не могу это контролировать, но я не нарочно, правда! Это всё просто… ох. Может, ты хочешь, не знаю, проклясть тут что-нибудь или… — Я говорил не только про твою любовь, ангел, — ворчливо перебил Кроули. — Стой, ты правда сейчас сказал, что я могу тут что-нибудь проклясть? — Да, конечно. Если… если тебе так будет легче. Ровно на секунду на лице Кроули застыло изумление, и в золотистых глазах заплясали смешливые искры, прежде чем он вдруг тихо рассмеялся, улёгшись на спину. — О-ох, ангел, ты восхитительный! — Что? Почему? — он нахмурился с неправдоподобной честностью и по-учительски покачал головой, получив в ответ только новый добродушный смешок. — Я в недоумении. — Конечно ты в недоумении, кто сейчас вообще говорит «недоумение», кроме тебя? — демон бодро растрепал рукой волосы и с беззлобной усмешкой посмотрел на Азирафеля. — Премного благодарен за неожиданное предложение, но я не стану ничего тут проклинать. Во-первых, это чревато, а во-вторых, может, я и не хочу избавляться от этой… этого чувства. — От любви? — ангел изогнул правую бровь. — Кажется, я к ней привык. Как будто… будто она стала частью меня. Или я частью её, — Кроули повёл плечом. — Думаю, я люблю этот мир. И это человечество с их дурацким прогрессом и… и этими фальшивыми карманами на штанах. В конце концов, они придумали рок и научились делать вино. — И шоколадное молоко! — И шоколад, и молоко, ангел. Все сладости в целом. Если бы не люди, никто бы не знал, как этим пользоваться. — И зависимости от сахара никто бы не знал. Мир не лишён баланса. Кроули ответил ему очередным мягким смешком, и комната вновь погрузилась в тишину — на сей раз, стоит признать, весьма приятную. Ангел чуть засветился, отпив какао, и размял плечи, готовый приступить к чтению с новыми силами, когда как Кроули продолжал глядеть на поблёскивающую от ангельского света винтажную люстру, да слушать биение своего — и совсем немного чужого — сердца. Умиротворённое. Тревога была почти забыта. — Когда я сказал, что они не посмеют сунуться в наш дом, — убийственно тихо сказал вдруг Кроули, — я имел в виду не только этот коттедж. Азирафель растерянно моргнул, оторвавшись от книги, затем опустил взгляд на лежавшего у себя под боком демона и так же растерянно моргнул снова. — Я знаю. Кроули перекатился на бок. — Мне кажется, теперь я люблю этот мир чуточку больше, чем раньше. И я наверняка пожалею о том, что сказал, но мне кажется, что это чувство, любовь, я испытываю его… во многом по отношению… кхм. К тебе. Он взгляд на ангела не поднимал, чувствуя, как по спине холодком пробегает досадливое сожаление о сказанном, но Азирафель, помолчав немного, просто кивнул. — Я знаю. Я тоже, — и он ничуть не смутился, когда Кроули взглянул на него с удивлением. — Я тоже испытываю… любовь. К тебе. — Это ведь не пройдет, да? — Боюсь, что так. Ангел мягко улыбнулся, на что Кроули ответил улыбкой растроганной и по привычке, в буквальном смысле древней, как этот мир, благодарно протянул раскрытую ладонь, в которую Азирафель тут же вложил свою. И руки их сцепленные, само собой, засветились. Проваливаясь в сон, Кроули вдруг подумал, что любовь, имей она человеческий облик, не была бы той роковой соблазнительницей с огненной шевелюрой и длинными ногами, коей ее часто рисуют люди. У неё, наверное, были бы шелковые светлые кудри, ровная спина, уставший и неизменно мечтательный взгляд, круглое лицо, улыбка тёплая, как объятья, и застрявшее в каком-нибудь пыльном прошлом — да не обидятся на него любители винтажа — сомнительное чувство стиля. Она была бы кроткой, доброй, всегда подбирающей нужные слова, всей из себя правильной и законопослушной, а ещё была бы ужасно непредсказуемой, чуть-чуть инертной, избалованной количеством и качеством предоставленных ей выборов, до жути зависимой от своих же привычек, и в минуты особой близости хохотала бы она так искренне, что переполнившей грудь радостью впору бы захлебнуться. Кроули казалось, что такая она и должна быть — тихая, настоящая, нежная — но так ему казалось сейчас, с высоты прожитого. Ещё совсем недавно, затерявшись в череде собственных неудач и разочарований, берясь за дело и не надеясь получить в результате ничего, кроме «не так», Кроули не ждал от любви ничего хорошего и был уверен, что выхода из этого порочного круга нет, но, если первый год после Апокалипсиса, Которого Не Случилось, был весьма суматошный, то во второй Кроули с изумлением обнаружил, что действительно никому ничего больше не должен. Что он может делать то, что захочет — а он, как выяснилось, хотел научиться готовить, начать путешествовать, купить себе новую подушку и наконец установить хоть какое-то подобие внятной стабильности в отношениях с Азирафелем. И эта небольшая планетка, что так неожиданно-больно оказалась бесконечно роднее, чем Рай и Ад вместе взятые, со всем ее мещанским людским уютом стала не только главным источником и получателем его любви, не только временным прибежищем вечного странника — а, наконец, домом. Это слово нравилось Кроули. Оно было коричнево-кирпичным, тёплым, мягким, как свежевыпеченный багет, маленьким, но при этом очень глубоким и надежным. И планета Земля была домом. И род человеческий был домом — домом, правда, странным, с ободранным фасадом, хламом внутри, шатким, мечущимся постоянно между добром и злом, но все же домом. Растения и книги, бабочки в клетку и тёмные очки, квартира и книжный, всё это тоже было домом, и коттедж был — более чем. И домом, со всей палитрой от нежно-бежевого до тёмно-кофейного, был Азирафель. Так и не став ни достаточно хорошим ангелом, ни в меру плохим демоном, Кроули чувствовал, как горит объятая ангельским светом ладонь, как покалывают любовью вены, как растекается от чужого тепла по телу вязкое спокойствие, и думал, что, несмотря на все свои «как-то не так», он, кажется, тоже стал чьим-то домом. И знаете, что? Оно того стоило.