Пусть он (не)молчит

Его взгляд скользит по лицу артиста. Измученное покрытое ссадинами лицо смертельно уставшего человека. Резкий белый свет ожесточает черты, делает кожу мертвенно бледной. Разбитые губы шевелятся в беззвучной молитве. Слова его молитвы складываются в рифмованные строки и их отзвуки бьются в голове Соколова пойманным в клетку соловьём. Проклятая птица исклевала все стенки его черепа изнутри. Ему нужно, чтобы Лещенко начал говорить, но он хочет только чтобы тот наконец заткнулся. Его злит, так сильно злит, что он, имея возможность дотронуться до артиста, всё ещё не может его достать. Кажется вот он, прямо перед тобой, только руку протяни, и возьми за шею сзади, положи тяжёлую голову себе на плечо, погладь нежную кожу кончиками пальцев, и шепчи жарко на ухо всё что угодно, а всё равно не достанешь. Не слышит он тебя или делает вид или вообще он где-то не здесь, шепчет свою песню кому-то ещё, а ты сидишь здесь как дурак и болтаешь с пустотой вместо живого человека. Но нет, пустота не может так мелодично кричать. Всё-таки он здесь, перед тобою, настоящий живой и до самого конца смены принадлежащий только тебе. У него дрожат мокрые ресницы, губы кривятся от боли, и дыхание прерывается, перемежается кашлем и всхрипами. И в глазах тягучая ледяная тоска. Только вот молчит всё равно, хоть ты расшиби его лицом об этот самый стол. Соколов бы так и сделал, но что-то останавливает. А ведь и правда наконец замолчал. Просто стоит, пялится в одну точку и не шевелится. Соколов тоже молчит. Ему надоело бросать слова в пустоту. Он тушит очередную сигарету о руку несостоявшегося визави. В награду ему достаётся стон сквозь зубы. Соловей в голове заливается пронзительной трелью, и Соколову почти физически больно от этого. Он бьёт артиста под дых, и ещё раз, и ещё. Соловей замолкает, и ему кажется что так ещё хуже. В наступившей тишине пугающе отчётливо слышны собственные мысли. А в мыслях страшный бардак, самый опытный следователь ногу сломит, или сойдёт с ума, потому что Соколов кажется уже. Потому что ему слышатся всякие соловьи, когда человек перед ним двигает губами, потому что он не может дотянуться до этого человека, на расстоянии чёртовой вытянутой руки от него, потому что у него дыхание прерывается, когда он обводит недосягамого человека взглядом. А смотрит он в упор, не отрываясь, потому ему кажется, что он практически не дышит, только когда втягивает в лёгкие сигаретный дым, что так похож сейчас на его собственные мысли. Вдох - взгляд скользит по до сих пор прямой спине, мысли клубятся всё гуще, запускают в кровь свой яд. Он прижимается к этой спине грудью, лбом к затылку, судорожно выдыхает, вслушиваясь в стук чужого сердца. А оно бьётся как тот соловей в его голове, и с новой силой они бьются в унисон, когда он осторожно смыкает руки на груди артиста. Тело его и без того податливое совсем обмякает в руках Соколова. А потом он снова слышит соловья. Только через мгновение он понимает, поёт тот снаружи, а не внутри головы. Он замирает словно каменный, ни единым жестом не смеет нарушить момент, а соловей в его руках поёт, не замечая прутьев клетки, тихо и печально, как только он и умеет.