Untitled Cesare Fanfiction

Солнце проявилось на небе как выжигает пергамент свеча, которым её накрыли. Когда наши озябшие тела озарили первые лучи, Тревор сперва немного прищурил глаза. – Таким оно и должно быть, – сказал я ему раньше. – Оно должно слепить. Резать плоть мира. – Почему плоть мира нужно резать? – спросил Тревор. – Потому что иногда она болеет. Не то, чтобы это было враньё. Но в действительности всё было немного проще. В отличие от Тревора, моё утро в детстве начиналось ещё в темноте. Короткая, но напряжённая разминка на плаце, задача которой – размять мышцы ног, рук, плеч и спины. После неё каждый из подрастающих монахов брал по два деревянных ведра и отправлялся к Длинной. Длинная – это огромная каменная лестница, выдолбленная вдоль всей горы серия ступеней, которые опускались к самому подножию. У этого подножия находился родник. Все птенцы начинали день с того, что должны были принести к храму два ведра воды. Думаю, одно это доходчиво объясняло почему у нас не было родителей. Понаблюдав за простолюдинами, я понял, что ни один родитель не разрешил бы делать такое с его ребёночком. Не имеет смысла говорить, что это было изнурительно. Это было что-то другое в самой своей сути. К концу пути ты чувствовал, будто мышцы в твоих руках надрываются как ослабевшие канаты. Не раз я боялся, что именно так и будет. Мне кажется, пота в этих вёдрах я наносил значительно больше, чем самой воды. Но на самой вершине горы, когда нам было позволено остановиться и опустить вёдра, нас всегда ждало одно. Солнце, которое теперь можно было увидеть с самой верхушки. Его прекрасный округлый облик навсегда остался со мной как символ надежды, спасения и счастья. Только всё-таки не символ. Скорее, чувство. Утро Тревора, теперь, с моей подачи, начиналось с медитации на крыше. Заставить его таскать воду вряд ли получилось бы, его великодушная матушка ни за что бы этого не позволила. Равно как и бить его палкой. Она была уверена, что такие методы подобают разве что простолюдинам. Пожалуй, слово "простолюдин", которое я изучил после пребывания с людьми, оказалось не совсем точным аналогом моему родному atani. По здешним представлениям Тревор не полагается простолюдином, однако в монастыре его называли бы именно так. Мы долго молчим, прежде чем он решается заговорить. К этому моменту солнце успевает оторваться от горизонта. Тревор учится быть терпеливым. – Отец согласился показать мне тот самый приём. Теперь я даже по нему попадаю. – Какой? – Которым надо бить сверху. Я говорил тебе. Который... Ну, проще показать. Я не отвечаю. Дневное тепло растекается по нам, и я позволяю ему просочится в свои жилы. Спустя какое-то время Тревор набирается сил и говорит снова: – Ты подерёшься со мной сегодня? – его голос звучит очень осторожно. – У меня были другие планы на этот день. – Может быть разок? Пожалуйста, я хочу, чтобы ты проверил, стал ли я лучше. Я сдаюсь. Игнорировать его ещё дольше будет уже не очень хорошо. – Вечером. На закате, перед ужином. Тревор не отвечает, просто поворачивается к горизонту и молчит. Похоже, он добился своего и теперь не хочет рисковать успехом. С этого момента я теряю отсчёт времени. – Ах, ладно, мне нужно идти. Мирцея говорила, что хочет показать новую игру Камиле. Они с мамой уже проснулись, наверное. Я киваю ему. Тревор подрывается на ноги и исчезает в двери башенки. Что ж, теперь самое сложное. Я делаю глубокий вздох, напрягаю диафрагму. Медленно опираюсь на свои руки и пытаюсь подняться. На четырёх конечностях это удаётся. Все сосуды будто осыпает иголками, но я постепенно перевожу вес на стопы, потом придерживаю себя руками на коленях. Порядок. Медленной походкой я добираюсь до винтовой лестницы. Опираясь рукой о стену, спускаюсь на верхний этаж. Здесь могут быть слуги, поэтому я отнимаю снова отнимаю руку и пытаюсь поймать удобный для себя темп. Хорошо, что Людвиг со своими телескопами засел наверху особняка. Из комнаты Камилы доносится смех. Дверь открыта настежь. Приближаясь к ней, я выравниваю спину, распрямляю плечи, задираю подбородок, разжимаю кулаки и пытаюсь перейти на более уверенный шаг. Минуя дверь, заглядываю внутрь. Внутри, как и говорил Тревор, малышня забавляется какой-то странной игрой. Тревор замечает мою копну ярко-красных волос и машет мне рукой. Я ухмыляюсь и приветствую всех сидящих двумя пальцами. Девочки не отвечают, но поворачиваются в мою сторону. Меня забавляет, что у них одинаковые стрижки. Прохожу мимо двери. Плечи обваливаются, и спина мстит мне жестокой горячей болью и чувством, будто позвонки стянули стальным прутом. Ноги деревенеют. Конец коридора обрамлен тяжёлой дубовой дверью, насквозь прошитой железном и начиненной двумя увесистыми замками. Она скрывает за собой комнату, немного напоминающую склеп с кучей столов. Внутри, неподвижно сидит человек. А вокруг него всё пространство заполнено паром странного запаха. Я машинально оглядываюсь, но кальяна нигде не видно. В этот момент теряюсь ещё сильнее, пытаясь разобраться, хорошо это или плохо. Людвиг меня, кажется, не замечает. – Это странно… – неожиданно подаёт он голос, как будто подтверждая мои мысли. И после этого умолкает. Я с облегчением перевожу дыхание и добираюсь до ближайшей скамейки. Он смотрит на меня сначала несколько озадаченно, но потом поднимается и сам открывает окно на проветривание. – Идёт, да? – Скоро будет здесь. – Так ты её видел? – напряжённо бросает он, а потом начинает активно махать руками, чтобы все испарения покинули комнату. – Воняет, – всё равно заключаю я. Он щёлкает пальцами, и запах прекращается. Потом со свистом набирает воздух в лёгкие и удерживает его в себе, как-то хаотично показывая мне на бумаги на столе. Я кладу на них ладонь, и после этого волна сильного ветра вырывается из его губ, освежив кабинет и потушив несколько деформированных огарков, которые, похоже, горели здесь всю ночь напролёт. Я познакомился с Людвигом, когда он собирался отправиться за головой графини-оборотня. Меня мучили сомнения с какой именно целью он преследует графиню, и я был обязан убедиться, что семейные традиции будут соблюдены. Я предложил обучить его хамону. Он отказался и сказал, что если будет полагаться на проверенные средства, то никогда не победит. Сказал, что ему всегда нужно иметь козырь в рукаве. Что ж, теперь один из его рукавов пуст, и мне страшно представить, что могло бы там спрятаться. Он сел и продолжил о чём-то думать, иногда переводя взгляд на меня. Я не был уверен, нужно ли мне что-то говорить, или он и так доволен. Дверь отворилась. На пороге появилась красивая молодая женщина в туго затянутом дорогом платье с вышивкой и с маленьким саквояжиком в руках. Не врачевательским, скорее клерикальным, украшенным различной ритуалистической символикой. Женщина вежливо поприветствовала нас, а мы коротко отсалютировали в ответ. Она раскрыла саквояж и начала выкладывать его содержимое на стол: набор увеличительных стёкол, тонкие серебрянные иструменты, чистая ткань. – Анетта, дорогая... Ты в этот раз выбрала девочкам короткую стрижку? – обратился к ней Людвиг, прежде чем она закончила. – Э... Что? Закатывай рукав. Людвиг начал снимать рубашку целиком. Всё равно до этого дошло бы. – Если где-то сохранились локоны Камилы, я был бы благодарен позаимствовать их ненадолго. Анетта склонилась над Людвигом и растерянно начала делать свои процедуры. Она определённо хотела что-то сказать, но никак не могла понять с чего бы ей начать. Я взглянул на обнажённую грудь Людвига. Даже сейчас она выглядела весьма подтянутой. Но и её уже успели разбить морщины. Я же... думаю, в чём-то мог дать фору даже Анетте. Три беременности оказали на её бедра более разрушительное влияние, чем триста лет на мои. Людвиг заметил мой взгляд, и взаимно уставился на мою грудь. От этого стало неловко. – Зачем могут понадобиться её волосы? – наконец смогла выдавить из себя Анетта. – Думал сделать что-то вроде... её портрета в юности. Но в необычном освещении. Никак не могу понять как должны выглядеть волосы, а мучить долгим позированием не хочу. Анетта какое-то время размышляет. – Она ведь целыми днями не выходит из комнаты. Позировать для неё не составит никакого труда. – Я думал поместить волосы под лампу. – Твою лампу можно принести в комнату. Что ты опять задумал, пройдоха? Людвиг вздёргивает бровь. Я смотрю на него с тем же удивлением, что и Анетта. Наконец Анетта громко вздыхает и начинает его вычитывать. – Нет – значит, нет, дядя. Я уже говорила об этом, и не буду повторять дважды – О, ты повторяла это далеко не дважды, милая Анетта. Анетта одарила нашего чернокнижника взглядом, достойным смертельных врагов, а потом пожаловала и мне такой же. Я безропотно подставился под её осмотр. Какое-то время она тратит, чтобы размотать на мне тренировочную робу. Потом внимательно проходится вдоль моих чернеющих вен, нажимая на мышцы то тут, то там, придавливая на в некоторых точках, чтобы оценить реакции тела. Выражение её лица не казалось мне многообещающим. Никаких других операций, кроме осмотра, она не проводила. Похоже, прогресса никакого не было. – Зарубите себе на носу: я рискнула жизнью одного человека, чтобы спасти две другие; – чётко, как отрезала, сказала она, – последнее, чего я теперь хочу, это чтобы любая из них сейчас подвергалась опасности. Пусть даже из самых благих намерений. Людвиг вздохнул. Он проиграл потому что не подготовился. Похоже, идея появилась у него только что, и он не успел продумать все необходимые отговорки. Доселе Людвиг довольно легко укрывался от гнева этой женщины. Он избавился от всех снадобий, препаратов и экстрактов, оставив после них только огромную кучу пустой стеклянной тары. Но смог незаметно перебросить свои исследования в область математики, астрономии и волшебства. Если ему удастся понять, что поразило нас, он сможет понять, что поразило её. Так он думал. Людвигу повезло. Людвиг умный. Достаточно умный, чтобы, будучи разбитым, ни на день не прекращать работу. Я же умею только быстро срезать головы. Если по какой-то причине делать этого не требуется – я бесполезен. – Не всякий недуг это что-то, что можно прижучить, извлечь или удушить. Иногда тело не имеет в себе столько же силы, как другие. В этом случае надо смириться и найти в себе другие силы, чтобы получить от жизни всё, что она может дать. Людвиг вздохнул. – Мне кажется, ты пока не до конца осознаёшь, что значит это твоё “всё”. – По крайней мере, это значит, что она никогда не окажется в такой заднице, как вы двое. – Не стоило покупаться на чары Магнуса, видимо. Сама же связалась с охотниками на демонов, – говорит Людвиг. Я оглядываюсь и понимаю, что его голос прозвучал только в моей голове. Он смеётся, когда я смотрю на него. Пронесло, думаю я. Если бы он спятил и сказал это вслух, мы бы не избежали потоков ругани и проклятий. Собрала саквояж она значительно быстрее, чем раскладывалась, хотя напоказ вроде бы и не спешила. Стоило Анетте покинуть комнату, Людвиг набросил на себя рубашку и сразу же принялся делать записи в журнале. Возможно, следовало отметить, что план с волосами не принесёт никакой выгоды. К этому времени Людвиг уже научился сносно писать правой. Раньше он, конечно, всё равно писал. Только для этого ему пришлось изобрести свой собственный примитивный алфавит, который в итоге только он и мог разобрать. Анетта упоминала, что у Камилы проблемы с письмом магических текстов. Надо будет сказать об этом Людвигу, пусть обучит её своему странному шифру – с таким справится точно любой. – Видал какая? Такой палец в рот не клади. Людвиг оглядывается, убеждаясь, что Анетты в комнате действительно нет – и шагов тоже не слышно. – И после этого Магнус ещё пытается строить из себя мужика, – продолжает он. Мы оба смеёмся, припоминая Магнуса в детстве. Я подхожу к окну, отвожу телескоп в сторону и упираюсь задницей в подоконник. – Ты так и будешь в этом ходить? – спрашивает Людвиг из-под лоба. Я складываю руки на груди, оглядывая полки со всячиной. – У меня сегодня ещё бой с Тревором. – Ох-хо. Ну если он тебя порубит, беги сразу ко мне – а то его мамочка тебя скорее на лопатки уложит, чем на больничную койку. – Тебе смешно. Малой дерётся как свирепый кабан. Если не попадает, ударит ещё пять раз так же, а потом начнёт пробовать всё подряд. По взгляду было видно, что Людвиг изобрёл новую колкость, однако, по всей видимости, удовлетворился тем, что проговорил её себе в голове. Только сейчас я заметил, какие мешки образовались под его глазами от ночных студий. Он снова развернул украденную звёздную карту и принялся пересматривать её. В действительности это больше напоминало некую схему, написанную на трёх различных языках, два из которых в этой части мира были чужими, а третий был представлен только каракулями и записями на полях. Видно было, что в светлую пору дня он маялся от безделья. – Возможно, я нашёл ту самую область, – говорит он, когда в очередной раз выставляет свой телескоп. Людвиг доверяет звёздам; я – нет. Там, где я родился, звёзды были совсем другими, нежели здесь. И на вершине той пирамиды, откуда мы взяли карту, звёзды тоже были иными. Только солнце всюду одинаково. – По идее, – начинает Людвиг, делая долгую паузу после этих слов, – звёзды были нужны им для отсчёта временных промежутков. Потому что из этих записей следует, что движутся они циклически. Вопрос только в том, какие даты полагались важными. Так ведь? Я пожимаю плечами и говорю, что ему нужно поспать до наступления следующей ночи. Он соглашается, но не уходит. Монахи со звёздами сталкивались, как правило, только во время дозора или патрулей. В ранние зимние ночи мы спускались с горы и иногда натыкались на случайно повстречавшихся простолюдинов. Лениво разгуливая по тропинкам они очень сильно удивлялись, когда видели нас, и всегда немного посмеивались. Мы отвечали им холодным равнодушием, а потом подолгу размышляли почему они такие странные, особенно девушки. Наконец он сдаётся. – Проводить тебя вниз? – Ты знаешь как, – отвечаю я. Не кивая, Людвиг поднимается и берёт меня за руку. Он помогает дойти до двери. Когда я открываю её, мы первым делом одномгновенно проверяем, нет ли там кого. На лестнице слышен детский топот. Возможно, Анетта предупредила, чтобы они скрылись, прежде чем Людвиг покинет свою обсерваторию. Вдали от чужих глаз Людвиг ведёт меня за руку, поддерживая, если я оступаюсь. Без нас и Людвига верхний быстро затихает и пустеет. – Они сунули её наверх, чтобы не смущать гостей? Людвиг качает головой. – Ты слишком плохого мнения о Магнусе, Чезаре. Возможно, это он её не хотел смущать чередой их кислых рож. В монастыре не было часов, но весь день чётко делился на секции. После утренних занятий всегда наступала первая большая тренировка. Под присмотром старшего, монахи выстраивались идеально ровной решёткой и начали пляску. Сначала упражнения были простыми и чёткими, в большей степени силовыми. Оттачивалась резкость, экономичность, совершенство каждого отдельного движения. Потом они соединялись в связки, па, цеплялись друг за друга сложными структурами. Танец практически никогда не менялся, и действительно тренированный монах выполнял его, избавившись от всех мыслей в голове. За тренировкой следовал отдых, который оканчивался всеобщим совместным обедом, заменявшим здесь завтрак. Далее, каждый занимался своими делами: колол дрова, перебирал зерно, шил одежду, постигал искусство или каллиграфию. Я пытался прокручивать в голове свои детские практики. После обеда уходил в зал тренировок, однако выполнить там практически ничего не мог. Выбрав место в центре зала, я закрываю глаза и пытаюсь представить себе солнечное зерно. Яркое, маленькое и твёрдое. Я беру его в руки и зажимаю между ладонями, которые ставлю прямо перед собой. Мне нужно его прорастить. Если я сожму руки слишком слабо, оно выпадет из моих ладонь. Если слишком сильно – будет раздавлено и рассыпет всё содержимое. Нужно сжать его так, чтобы скорлупа треснула, а листья смогли выйти наружу. Я начинаю медленно сводить руки вместе. Колкая боль физически возникает на том месте, где я воображаю зерно. Я чувствую, что зерно вот-вот вывалится из моих рук и сжимаю их вместе. Но этого недостаточно. Я вырываюсь из своего текущего момента и пытаюсь найти достаточно силы в прошлом. Передо мною возникают образы чудовищ, с которыми приходилось сражаться. Вижу их рога, когти, жёлтые глаза и раздвоенные языки, и прикладываю больше усилий. Внезапно я чувствую, будто в мою руку вонзается два длинных клыка, и скорлупа с треском лопает. Я открываю глаза, чтобы избавиться от назойливого шипения в ушах, и снова смотрю на свои руки. Их немного потрясывает, как будто после электричества, а вены вздуты. Но никакого света не видно. В монастыре ужин доставался не всем. Прежде чем получить его, нас приводили в крытый павильон, где начиналась вторая и самая трудная полная тренировка. Философия монастыря проста. Братство занимается, пока кто-то не потеряет способность заниматься. Если можешь – делай, а не можешь только если ты упал. Те, кто падал, иной раз приходили в себя только на следующее утро. И отправлялись с вёдрами по Длинной. Находились, разумеется, те, кто падал намеренно. Но вечерней тренировкой занимался мастер, а таких он заставлял подниматься с помощью прутьев. Забытое чувство этого безумного истощения от этих тренировок бьёт меня как крепкий кулак, я отбрасываю сомнения и снова складываю руки вместе. Новое зерно, не менее яркое, чем в прошлый раз, возникает в моём воображении. Я вспоминаю как маленькими группами на плацу мы взмахивали руками, пытаясь поглотить и выплеснуть солнечную энергию. Мне кажется, что всё идёт проще, чем в прошлый раз, однако в последний момент чувство срывается. Дожидаясь Тревора, я остаюсь стоять на месте, чтобы он не видел каким образом я поднимаюсь после сидения. Он приходит на закате. Я не вижу солнца, однако точно знаю в какой позиции над горизонтом оно находится. Тревор замечает меня в тренировочной робе и с шестом в руках на противоположном конце площадки, и его лицо сразу же принимает серьёзный вид. Он облачён в стёганную броню, шлем, а в руках держит деревянные меч и щит. – Я нападаю, – предупреждает Тревор. Я не отвечаю. Мы всегда нападали молча. Он приближается, и я позволяю ему подойти, не принимая стойки. Тревор ведёт себя грамотно, хотя и видно, что нервничает. Он сгруппировался, повернулся в пол оборота и закрыл свой корпус щитом. Оказавшись передо мной, он пытается отвлечь меня фальшивым движением меча, ожидая, что я буду его блокировать. Вместо этого, пользуясь разницей в длине оружия, я мгновенно контратакую, ткнув его в самую незащищённую область – в ногу. Тревор испуганно оступается, поняв, что допустил ошибку. Однако не сдаётся. Он ещё больше сжимается, чтобы наверняка не допустить попаданий в руки или грудь. Я решаю проверить его защиту и замахиваюсь концом посоха сверху. Но Тревор неожиданно выбрасывает вперёд меч. Удар отклоняет шест, и, увидев в этом возможность, Тревор пытается незамедлительно перейти в нападение. Мне приходится отпружинить ногами на манер кошки. Как назло, предают не ноги, а спина. Она визжит от боли, и я едва удерживаюсь, чтобы не упасть. Тревор замечает проявление слабости на моём лице и бросается вперёд, осыпая меня кучей ударов. Я широко перехватываю посох и начинаю отражать каждый по очереди. Мышцы высыхают как бумага. Я ощущаю как они начинают тереться о кожу, и меня снова бросает в пот. Но противник не устал. Он испытывает все известные ему удары, и в итоге пытается пробиться силой, ногами вкладывая дополнительный вес в свои взмахи. Это работает. Я чувствую как у меня немеют руки, и решаюсь выйти из парирования, чтобы заставить его потерять оружие резким тычком. Шест едва ли не выскакивает из рук и пролетает мимо эфеса. Он остается всем весом на одной руке, и я надолго застываю, не в силах отвести её обратно. Однако Тревор отступает. Он замедляет своё дыхание, и меняет стойку, повернувшись ко мне мечом. Моё дыхание замедлить не получается. В лёгкие будто кто-то насыпал песка, и я совершенно не чувствую воздуха. Если я не закончу бой быстро, то просто выйду из строя. Я тоже меняю стойку, чтобы воспользоваться пренебрежением щита для ещё одного сильного одноручного выпада. Осознавая, что я не смогу всё проделать быстро во время атаки, я заранее отвожу шест назад, но противник бросается вперёд, прежде чем я закончу. С полоборота я резко пытаюсь остановить его. Он приседает и врезается мечом в палку. Мои последние силы, вложенные в этот удар, не оказывают эффекта. Тревор умудряется оттолкнуть его касательным движением и резко сокращает расстояние между нами. Я выпускаю посох из пальцев и пытаюсь присесть под лезвием, однако ноги отказываются разжиматься. Я давлю выкрик внутри и оказываюсь на одном колене. Тревор промахнулся первой атакой и делает широкий замах для второй. От следующего удара моя голова должна треснуть как скорлупа. Что-то между моими ключицами сжимается округлым прочным комком. Подавив крик, я не могу больше вдохнуть, и чувствую знакомое яростное шевеление. Уши застилает электрическое потрескивание, и рука машинально отрывается от пола. Я сжимаю зубы и воображаю, что ком в горле это зерно. Я давлю его глоткой, и оно пускает в меня корни. Вены под кожей болезненно раздуваются. Я собираю всю ненависть к своей немощи в руке и выбрасываю её вперёд. Ладонь врезается в грудь Тревора, взрываясь вспышкой ярких золотых искр. Выронив меч, Тревор отлетает назад и оказывается на спине. Зерно в моей шее лопается, и я жадно глотаю воздух, пытаясь отдышаться. Пошатываясь, я поднимаюсь на ступни и смотрю на своего противника. Он ошарашенно смотрит на меня, но постепенно испуг на его лице сменяется восхищением. Я немного сжимаю пальцы на правой, и замечаю, что из повязок тянется едва заметная струйка дыма. На стёганой рубашке Тревора тоже виднеется тёмный след в форме ладони, однако, дальше, похоже, вред не забрался. Рука чувствуется пустотелой, напоминая перчатку латного доспеха. – Не забывай пользоваться щитом, – говорю я Тревору. Он поднимается на локти и кивает. Возле моих ног два тяжёлых ведра с водой. Перед моим лицом взошёл яркий светлый шар, который неистово опаляет мой изнеможённый дух. А я пытаюсь поверить, что сделал это снова.