***
Серхио готов отдавать самого себя — всего, без остатка, на растерзание. И голову — на отсечение. Но сейчас этой самой головой он забивает важный гол и ведёт их — его, Зинедина, — к победе. Зинедин смотрит на его затылок и не может сдержать клюквенной усмешки — Серхио полыхает тысячью искр и вскидывает кулак вверх — рассекает пространство, словно мечом (мячом), и пляшет дальше — от обратного. Ему ни к чему какие-то глупые суеверия. Ему ни к чему красные нити на запястьях, потому что они у него на лодыжках — будто цепи, будто оковы, в которых он и рад утонуть. Они связывают его с командой, с семьёй, в которую он верит до последнего. И которой он до крышки гроба будет верен. Которой он отдаст последний свой вздох. Серхио ни к чему причины — он просто идёт и делает. И сегодня он мчится, ловя ртом ветер и космические причуды, к Зинедину и протягивает руку — горячую, обжигающе радостную — к нему, касается тонкой кожи на чужой голове и улыбается: «Мы выиграли, Зизу. Мы выиграли». Он трёт знакомую до болезненных судорог лысину и кричит — стадион вторит ему, заполняя уши, словно морской водою, выкрикивая их имена, вырезая их кривыми иероглифами в воздухе. Зинедин не слышит это безумие, он лишь сжимает мальчишку в своих медвежьих объятиях и чутким ухом слышит его загнанное дыхание, его безудержное сердечное танго, выплясывающее в молодой груди азбукой Морзе: «Я верил в себя. И в тебя, Зизу, тоже верил. И ты был рядом». Он и правда был рядом — всё время следовал призрачной тенью за непоседливым мальчишкой, расчищал путь и отдавал передачи прямо в ноги, прямо в сердце: «Бей, Серхио. Бей их всех». И Серхио бил — рвал в клочья красные ленты, сухожилия соперников и его, Зинедина, лёгкие, словно поролон. Он смеётся стаей брошенных сирен и кричит ему в ухо, что Зизу теперь должен ему ящик пива, потому что спор есть спор, а мальчишка даже со стриженной головой умудрился забить. Зинедин возмущённо цыкает и отодвигает зарвавшегося юнца от своего лица: — Не наглей, Рамос, не я верю в эту суеверную чепуху, так что не я тебе ящик пива задолжал, а они, — француз указывает пальцем на празднующих сокомандников, а сам еле сдерживается, чтобы не засмеяться мальчишке в такт. — Да, но это ты — их вождь, так что ответственный за расчёт — ты, — мурлычет испанец и залихватски сверкает глазищами, и теперь уже Зинедин не может не улыбнуться — тяжело вздыхает, отвешивает подзатыльник под непонимающие взгляды осуждающих такое его поведение товарищей и под недовольное шипение сбоку тихонько посмеивается: — Тебе нельзя пить — куплю тебе ящик шоколада. Рамос смотрит на него долго-долго, а потом вновь лезет обниматься. Сам же томно шепчет так, чтобы никто, не дай Бог, не смог разобрать: — Только если ты сам искупаешься в этом шоколаде, Зизу…***
Серхио нервно теребит пальцами край футболки и бросает морозные взгляды на Икера: «Да ты шутишь, да? Я же не смогу». Икер тяжело вздыхает и смотрит в упор: «Сможешь, цыплёнок. У тебя просто нет выбора». А Серхио ненавидит безвыходные ситуации. Видит Бог, он хотел бы съебаться вместе с Касильясом и больше никогда не оглядываться назад, но он слишком любит сливочных и трудности, а потому просто крепко жмёт уверенную ладонь своего (уже бывшего) капитана и тихонько бросает, пока другие не окружили вратаря со всех сторон: — Удачи тебе, Сан Икер. Икер не отвечает, лишь улыбается и быстро суёт ему в пальцы сложенную вчетверо записку. Серхио непонимающе озирается на него, но ничего не говорит — Икер — пожалуй, один из немногих, кому он не мог перечить (был ещё один несносный француз, не верящий в суеверия, но он уже далеко в прошлом). Вместо этого Рамос (всё ещё зубастый мальчишка) нервно кивает ему в ответ и оставляет Икера в объятиях команды, которая тоже пришла попрощаться с (уже бывшим) капитаном. Серхио выходит из раздевалки и заворачивает за угол, облокачивается головой (уже не такой лёгкой и безбашенной, как раньше) о стену, разворачивая в подсознании карту воспоминаний — вот он резвым мальчишкой носится по полю и улыбчиво посылает всех нахуй, вот он берёт свой первый кубок Испании, а вот — прощается с Зизу — пускает в чужую руку электрический ток и отдаёт свой оберег-смешливую-ухмылку несносному Зидану. Сейчас же он аккуратно пожелал Икеру удачи и трепетно клюнул боязливым взглядом его куда-то в сердце. Времена меняются, и Серхио — тоже. Он всё ещё шлёт суеверия далеко и надолго, приковывает к себе палящее солнце чужих взглядов, но уже не так бесстрашно летит навстречу ветру. Серхио боится — капитаном быть, улыбаться и драться в другой роли. Не за себя, а за них — Серхио кажется, что его сожрут с потрохами. Он устало трёт переносицу и наконец разворачивает весточку Касильяса. И смеётся: вот же мудак! «Ты — моя удача, Серхио», — значится там. И это ровно те же самые слова, которые горячими губами влил в него Зинедин, покидая клуб. Он просто сверкнул на прощание глазами-льдинками и оставил несуразных, верящих в Судьбу сокомандников на безумного смешливого мальчишку, ничего не прося и не беря с него обещаний. Какая разница, если он и так верит — не в красные ленты, а в него — едва оперившегося цыплёнка с акульими зубищами и вагоном самоуверенности за пазухой? Вот и сейчас Икер вторит ему: молча собирает вещи, вручает новому капитану поводок от всей этой своры доморощенных идиотов и валит куда подальше, не забыв пнуть засомневавшегося дурака под зад. А дурак стоит и не знает, какую дорогу выбрать. Дурак тяжело вздыхает и впервые жалеет, что не верит в госпожу Судьбу. Серхио устало проводит рукой по волосам, стряхивая ошмётки сомнений и пытаясь дышать ровнее, но ничего не выходит — на трахею кто-то скинул тяжёлый камень — цыплёнок идёт ко дну. Он отлипает от стены и идёт в раздевалку, пока все ещё толпятся около не отпущенного — не отпустившего все свои грехи — Икера; Рамос быстро хватает свои вещи и мгновенно ретируется, пока всё внимание не перешло на него. Он плутает коридорами и наконец выходит на подземную парковку, целенаправленно идёт к собственной машине и совсем не замечает, как за ним пристально наблюдает пара холодных северных глаз… Серхио хватается за ручку двери, когда его вдруг окликает знакомый смешливый голос: — Капитаны обычно не сбегают в числе первых, Чехо. Рамос замирает, почти не веря собственным ушам. Ему кажется, что у него галлюцинации, но, когда он поворачивается, то действительно видит перед собой Зинедина, мать его, Зидана. — Официально я ещё не стал капитаном. Его полномочия я перейму только завтра, — не теряется он и всё продолжает рассматривать бывшего сокомандника так, будто призрака увидел. — Что ты тут вообще делаешь, Зизу? — всё-таки интересуется он, а Зинедин улыбается — непривычно открыто и честно: — Да так, приехал попрощаться с Икером и тебя поздравить с назначением, — у него в голосе ежи колючками разбрасываются, и Серхио на месте подбрасывает, глаза застилает красным, а Зизу хочется прямо так — мордой в стену и неизвестно, что дальше, — то ли по почкам, то ли… Об этом лучше не думать, потому что Серхио — всё ещё глупый мальчишка, а у Зизу слишком идеальная (чёрт бы их побрал с Икером!) репутация, и за такое Серхио, скорее, получит по морде сам, а потому он лишь дышит через рот, пропускает горсть воздуха сквозь зубы и оскабливается так остро, как только может: — Что ж, поздравляй тогда. Зинедин смеётся — свет чертит на лице Серхио вечные кривые, решётки, лианы путает, а мальчишка всё пытается храбриться — зубами харкает, хотя он видит его насквозь: колючий Серхио Рамос боится до дрожи больных коленей, до судорог в цветастых пальцах, до жарких алых всполохов в сердце. Зинедин знает это всё, как родное, и потому он, собственно, здесь. Ну и ещё потому, что немного скучал, но только немного! Он делает шаг вперёд и расправляет руки, словно вороные крылья. Серхио хмыкает, но в объятия беспрепятственно падает, на волю чужую отдаётся и не чувствует ничего неправильного. Зизу легко пробегается пальцами по твёрдым позвонкам и мягко шепчет в маленькое чуткое ухо: — Это нормально — бояться ответственности, Серхио. Но у тебя всё непременно получится, тебе просто нужно немного удачи. Серхио вскидывает голову и удивлённо заглядывает в чужие глаза. И это говорит ему Зинедин Зидан? Безумие какое-то, но ему почему-то становится намного легче. Он возвращает себе свою привычную кольчугу-звериную стать и ухмыляется: — Да? Ты так думаешь, Зизу? Тогда… — он развратно тянет куда-то в пустоту и резко давит на плечи Зинедина собственным весом, из-за чего тот, не сопротивляясь, наклоняется вниз. И пока он не успел как-то отреагировать, Рамос кладёт тяжёлую ладонь на его лысину и легко трёт (на удачу, конечно же!), а потом ещё и быстро клюёт горячими красными губами, отчего Зинедина прошибает молнией насквозь — до самых костей. Когда он распрямляется, на него смотрят огненные карие глаза несносного мальчишки, который всем своим видом показывает, что феникс восстал, а любой, кто осмелится поспорить с ним в этом, пожалеет. Зинедин удовлетворённо хмыкает и кивает головой на машину нынешнего сливочного капитана: — Езжай домой, завтра у вас матч. И только попробуйте завтра проиграть, приеду и отшлёпаю. Тебя. Серхио смешливо кривит губы: — Заманчивое предложение, Зизу, но завтра мы отымеем всех, кто попытается забрать то, что по праву принадлежит нам… Он садится в машину и заводит мотор, а Зинедин думает, что мальчишка и сам — вечный двигатель…***
Который прёт напролом и всё так же жжёт пальцы солнечной улыбкой. Зинедину впору перчатки надевать — в идеале те, что с собою утащил скряга-Икер, но это было бы плевком в душу, а такое Серхио не прощает и отправляет жариться на инквизиционный костёр. К тому же, вместо перчаток у него только до одури неудобный строгий костюм, белоснежная улыбка и галстук-удавка. Прощай-прощай, Зизу, надеюсь, завещание ты уже написал… У Зинедина уши закладывает от вечных банальных вопросов со всех сторон, глаза слепит от едко-фальшивых улыбок и невыносимо ярких вспышек фотокамер. Пресс-конференция, на которой миру предстаёт новый тренер «Реал Мадрида», — настоящая пытка, и Зинедин предпочёл бы сейчас греть зад на девятом кругу Ада, чем вот это вот всё, но бежать ему некуда — все отходные пути перекрыты. И где-то в темноте, там, куда не доберутся загребущие руки бульварных писак, сверкают по-кошачьи жестокие ухмыляющиеся глаза одной знакомой зубастой птахи. Она взглядом шепчет сладко: «Ну давай, господин тренер, выворачивай суставы на триста шестьдесят и убеди этих мудаков, что готов». Вот только Зинедин не уверен в этом совсем — трёт под столом нервно ладони друг о друга, будто смертельно замёрз, и пытается говорить спокойно, ладно, а у самого сердце трепыхается задыхающейся рыбой — хочется кинуть бутылку с водой в голову той шикарной блондинке с диктофоном в руках, а после быстро ретироваться от этого зверинца, да только нельзя — Серхио смотрит — теперь уже строго и жёстко — и ждёт, когда король взойдёт на свой престол. Серхио губы гнёт погано, и Зинедина ведёт — скотина отвлекает, скотина завлекает, а он, сука, ведётся, как подросток. Глазами шальными блестит и отвечает будто бы невпопад. В черепной коробке змеится ушлый смех, и он не знает, как его изгнать. Как изгнать зарвавшегося мальчишку, что смотрит так прямо, так бесстрашно, так беспощадно открыто. Об него вены резать можно. И сердце жечь до трухи. Но Зинедин согревается. И поебать, что разница в четырнадцать лет, — между ними пропасть в два столетия, не меньше, но Рамосу, видимо, глубоко плевать на это, а Зизу… Зизу устаёт бороться. С ним ли, с самим собою ли… Он встаёт из-за стола и чинно благодарит всех присутствующих, а потом спешно движется в темноту коридоров, туда, где его ждёт несносный капитан. На полпути до окончательного побега его всё-таки окликают — всё та же шикарная блондинка, просящая, улыбаясь не мило, а кошмарно зловеще, сделать совместное фото с сеньором Рамосом. И отказаться, твою мать, нельзя, а потому Зинедин лишь коротко кивает и встаёт рядом с пышущим жаром испанцем. Тот странно спокоен, улыбается дежурно и машет рукой в один из объективов камер. Зидан даже вдохнуть отчего-то боится, его колотит изнутри, а снаружи он — мраморная глыба, натянутый, словно гитарная струна, того гляди лопнет. Со всех сторон слышатся раздражающие щелчки, и Зинедин едва сдерживается, чтобы после каждого его не передёргивало нервной дрожью. Сдерживается, да только всё равно подпрыгивает на месте, когда чужая тяжёлая ладонь шлёпает его по заднице, а тихий звериный рык долетает до уха: — Улыбайся, блять. И он улыбается. На Серхио даже не смотрит, и так знает, что поганец ухмыляется довольной гиеной, и обещает самому себе, что первым же его указом в качестве главного тренера будет отправить говнюка бегать вокруг поля, пока он не начнёт блевать от усталости…***
У них Лига Чемпионов в самом разгаре, а Зинедин всё не привык — эти косые взгляды и шепотки за спиной. И острая улыбка-оскал. Но Зидан держит марку и отбирает у порядком заебавшегося уже Крооса мяч и показывает Рамосу пальцами: — Только ты и я. Я нападаю — ты защищаешься. Команда непонятливо озирается на своего тренера, а тот и бровью не ведёт — чёртов скандинавский приспешник, весь перебитый, перебинтованный алыми лентами и до сих пор не научившийся резать эти красные предосудительные верёвки на чужих запястьях. Не научившийся усмирять крикливую бесшабашную птицу, у которой вместо рта — шредер для льда: черепаший панцирь Зинедина Серхио рушит на раз-два и смеётся-смеётся-смеётся. Француз серисто вздыхает и взглядом посылает его далеко и надолго. Серхио коротко кивает и сразу идёт в атаку. Зинедин закатывает глаза: наглый мальчишка. А мальчишке пофиг: он обводит его и несётся к ближайшим воротам, не обращая на ошарашенные взгляды сокомандников никакого внимания — ну кто ещё мог бы вот так открыто перечить самому Зинедину Зидану? У Роналду, у того, яйца поджимались от одного только ледяного взгляда тренера, а Серхио всё по барабану. Как с гуся вода, чёрт возьми. Или не совсем… Зинедин разворачивается на сто восемьдесят и бежит следом, догоняет (и даже не задыхается, хотя уже возраст, одышка, слабые ноги — видимо, Серхио слишком мотивирующий, слишком ядовитый) и делает очевидный подкат, валит на землю испанца, который нехило прикладывается головой и утробно рычит, щурясь от боли: — Ты сжульничал, Зизу! Француз хмыкает сквозь усмешку: — Ты тоже. Но руку всё равно тянет, чтобы поднять защитника на ноги, да только в который раз забывает, с кем имеет дело, и по итогу за считанные секунды сам оказывается в горизонтальном положении. Сбоку где-то жарко ржёт Рамос; сверху слышатся непонимающие сплетничающие шепотки команды, а в груди у Зинедина что-то свербит адовой жаровней. Он резко переворачивается и грозно смотрит на защитника, который тут же выставляет ладони в невинно-открытом жесте и быстро тараторит: — Ну-ну, тренер, не злись. Мы в расчёте. Зинедин буравит его потемневшими вмиг глазами ещё пару секунд, а потом поднимает взгляд на остальную команду и удивительно спокойным голосом приказывает: — Все возвращаемся к тренировке. — И под его бдительным надсмотром расстроенные окончанием шоу футболисты разбредаются кто куда, в то время как Зинедин быстро поворачивается к застывшему в ожидании Серхио и шипит: — А с тобой у нас будет отдельный разговор. Серхио, однако, не трясётся от страха — трясётся от смеха: — Весь трепещу, — смешливо выдавливает он, сверкая искристыми глазами прямо в до карикатурного строгого француза. Правда, ровно до того момента, пока этот самый француз не наклоняется к его лицу, угрожающе выдыхая почти в самые губы: — И правильно делаешь, мальчик.***
Никто не знает, что произошло в тот вечер, но на следующей утренней тренировке Серхио ходит словно шёлковый, а Зинедин — безумно уставший. Впрочем, это того стоит: в мотивировочный бак Рамоса как будто подлили масла, и перед первым матчем Лиги Чемпионов Зизу не приходится делать ровным счётом ничего — всё за него говорит и делает Серхио: и разносит особенно расслабившихся, и собирает по кусочкам тех, у кого цемента не хватает подлатать прорехи, и речи рыцарские с придыханием произносит — всё, как когда-то делал Икер. Серхио сцепляет зубы и морщится, когда команда, весело воя, уходит с перерыва катать мячи в пустые тренировочные сетки. Серхио, блять, страшно. И ответственно. Кажется, что каждый раз как в первый — впервые без Икера и его знакомых до каждой потёртости перчаток. Серхио безмерно верит в Кейлора, но что-то всё равно зудит рьяной тревогой и в венах вскипает солнечным пуншем. Серхио мечтает, чтобы ему подрезали крылья и заперли в клетке, но… — Не смей, — за спиной у него разливается морским бризом тихий уверенный голос. — Не смей, Рамос, трусить, — повторяет настойчиво этот голос, отскакивая от стенок черепной коробки мелким бисером: «Дзынь-дзынь-дзынь, Серхио. Не смей», — шуршит противный шепоток у него внутри, и он упрямо сжимает кулаки и буквально рычит: — Я принесу тебе фунт плоти. Рамос стремительно нагоняет своих, а Зинедин удовлетворённо кивает ему вслед: — Хороший мальчик.***
Гул зовёт их, и команда расправляет плечи. Зинедин даёт последние наставления, и все двигаются к тёмному тоннелю подтрибунки, и только один остаётся стоять на месте, не двигаясь и дыша через раз. — Тебя ждут, — мимолётом замечает Зизу, пряча тонкую улыбку. Он-то знает, чего ждёт Рамос. — Одну минуту, — кидает тот и смотрит как-то странно, как-то жгуче, просяще. И Зинедин не может ему отказать. Он прикрывает глаза и ждёт, пока Серхио наберётся храбрости. Тот не медлит — кладёт тёплую ладонь ему на макушку и медленно ведёт рукой — на удачу, как говорится. И уходит, оставляя нервного тренера за спиной… Матч проходит тяжело, но они побеждают, и у Серхио нет сомнений, чья заслуга в том. Он на адреналиновом топливе несётся прямо в объятья тренера и, не стесняясь ни зрителей, ни сокомандников, ни кого бы то ни было ещё, смачно целует Зинедина в его распрекрасную лысину. Товарищи ржут и обнимаются под оглушительные аплодисменты болельщиков, а Зизу тушит внутри острое пожарище и тянет Рамоса на себя: — Рот бы тебе с мылом промыть, — шипит он тихонько, а зубастый испанец вторит: — Не беспокойся о моём рте, тренер. Так у них и продолжается: каждая игра Лиги Чемпионов — это обязательная драка не на жизнь, а на смерть, вечные маты, тактики и игры на грани фола, а ещё жаркие поцелуи капитана в священную лысину их морозного тренера, растапливающие его, словно мороженку ярким летним днём. Зинедин ненавидит приметы, но почему-то позволяет Серхио трогать его так, как ему только заблагорассудится…***
Зинедин хмурится, вспоминает прошлого себя — вспыльчивого, нетерпимого, непримиримого — и смотрит на Бэйла. Пытается взглядом если не убить, то как минимум прожечь. Это всё, что ему остаётся, потому что больше огненные перепалки ему не по статусу, не под строгий идеально выглаженный костюм и вечные мрачные галстуки-удавки. Но это ничего, думает он, потому что у него есть личный факел, готовый спалить весь мир и бросить к его ногам. Рядом пробегает усмехающийся Рамос, и Зинедин едва сдерживается, чтобы не закатить глаза. Капитан «Реала» тормозит и оказывается подле его плеча. — Хватит смотреть на него так, будто сейчас подбежишь и сострижёшь всю его шевелюру, причём вместе со скальпом, — назидательно произносит Серхио, и Зинедин дышит тяжелее. Ну надо же — птичка зачирикать решила. Он мерит его убийственным, воистину жестоким взглядом и стрекочет рычащим кузнечиком: — Завались. Серхио смеётся: — Ну если это тебя так задевает, так прикажи ему как тренер, чтоб сходил к цирюльнику, — он отслеживает взгляд француза и снова усмехается: волосатый Бэйл с этим его вечно растрёпанным пучком действует щепетильному во всём Зинедину на нервы — это факт. И это забавно. Ему думается, что в голове Зизу уже давно расчленил это несуразное существо, и это заставляет Серхио чувствовать какую-то иррациональную ревность — Зинедин должен думать лишь о нём, не о каком-то супербыстром, но невероятно недалёком гольфисте. Порыв свой сдержать он не успевает и решает пролить литр кислоты уже не на Гарета, а на того, кто повинен во всём этом безумстве… — Слушай, а может, тебя это так бесит, потому что, ну, комплексы? — щерится хитро испанец, мимолётно кивая на блестящую на солнце голову Зинедина, и тут же получает в ответ ещё один страшный монструозный взгляд. Серхио понимает, что нужно бежать. И он бежит. Но он обещает себе вернуться. В конце концов, они всегда возвращаются. Друг к другу.***
Серхио знает это, но всё равно ему тревожно, когда Зинедин уходит. Этот год кажется ему вечным Адом, потому что без льдистых знакомых глаз играть не так весело, непривычно, и, может быть, именно поэтому внутри что-то заунывно скрипит-болит-рычит. Но Серхио не привык сдаваться; Серхио прёт напролом и в конечном счёте всегда выживает, поэтому, когда блудный отец возвращается, он его не встречает и руку не жмёт. В клубе это осуждают, и Лука тихонько порицает его в сторонке, на что сумасбродный капитан лишь беспечно машет рукой и не говорит ни слова. Модрич просто пожимает плечами и отходит на второй план — ему в эту битву вмешиваться не с руки — заденет, так совсем погибнет, блин, ведь Серхио с Зинедином цапаются уже слишком давно, и Лука знает, что переждать бурю лучше в безопасном месте и не стараться остановить то, что и так случится… Серхио так и не показывается, и Зинедин рад бы сказать, что это его никак не трогает, но он, сука, разочарован, и это совсем не похоже на поведение взрослого рационального мужчины, и это бесит ещё сильнее. Но поделать с этим он ничего не может, а потому тяжело вздыхает и отпускает всех по домам — завтра первая игра после его возвращения, всем нужно это переварить, а ему в особенности. Зинедин обнаруживает, что по дурости забыл телефон в раздевалке, а потому он меняет курс и, костеря себя на чём свет стоит, направляется по тёмным коридорам в общую раздевалку. И он не знает, что ждёт его за этой чёртовой дверью. А зря. Когда он хватается за ручку, его молнией прошибает какое-то нехорошее предчувствие подступающего пиздеца, но он пытается гнать его куда подальше, ведь он не верит ни в какие предчувствия, предсказания и суеверия. А, сука, зря. Голодная тьма проглатывает его, стоит ему переступить через порог, и тут же в воздухе разливаются знакомые зажигательные звуки. Зинедин смеётся в голос — громко и нервно, потому что он узнаёт эту песню с первых же аккордов. Чёртов идиот. Словно по волшебству включается несколько ламп, и свет льётся на стол, стоящий в самом центре, и это до абсурдности походит на выступление в каком-то гей-баре с симпатичным стриптизёром. А впрочем, представления Зизу не так уж и далеки от правды. Плюющий на все предрассудки андалусец встречает его в блестящем белом костюме и шляпе из далёких семидесятых. Он стоит спиной к нему на столе и энергично подёргивает бёдрами в такт звонкому голосу Глории Гейнор, отчего Зинедин готов то ли провалиться под землю, то ли снести этого несуразного мальчишку с ног и грубо вжать его лицом в стену. Зинедин, если честно, ещё не решил. Вместо этого он просто смотрит, как Серхио танцует для него, плавно изгибая корпус и наконец поворачивая к нему голову. Его глаза хитрые и смеющиеся, соблазнительно молодые, яркие, горящие, и Зинедин плавится под ними, как восковая свеча, но его это не волнует. Волнуют сильные ноги, обтянутые белоснежной тканью, и гибкие руки, провокационно приглаживающие короткие волосы и спускающиеся на шею и ниже. Серхио разворачивается на каблуках и изгибается дикой пантерой, ловя каждый жадный взгляд своего тренера, и ничуть не стыдится того, что причиной этих напряжённых рук, ног, спины француза является он сам. Именно этого он и добивается. Сущий Дьявол. Ублюдский манипулятор. Одним точным движением Рамос сбрасывает с себя пиджак, и тот красивым парашютом оседает на пол, пока он ритмично двигается под музыку и подпевает: — Сначала я боялся, буквально цепенея от ужаса; я всё думал, что жить без тебя не смогу. Но затем один в тени ночей я вспомнил, как плохо ты со мною поступил. И я стал сильнее; я понял, как жить дальше, — голос у Серхио чистый и приятный, и Зинедин даже прикрывает глаза от удовольствия, но ненадолго, потому что вскоре Рамос остаётся и без рубашки, и не смотреть на то, как красиво блестят чернильные пятна в приглушённом свете, как пластично сильное тренированное тело, — кощунство.* — И вот ты вернулся. Я вошёл и увидел тебя — такого грустного и знакомо-холодного. И мне следовало бы поменять замок на собственной двери, следовало бы забрать у тебя ключ, но я банально не решился, и теперь ты разрушишь меня, покинув снова, — Серхио всё поёт, и Зизу считает, что это уже чересчур, — он мгновенно сокращает между ними расстояние и стягивает Рамоса на пол. И даже не дожидаясь следующего куплета, впивается в красный рот наглого мальчишки, бросающегося бешеными голодными взглядами и лживыми, абсолютно лживыми словами. Потому что поганец ждал его! И замок менять совершенно не собирался — наоборот, оставил запасной ключ ему под ковриком… Серхио смеётся в самый поцелуй и отдаётся весь без остатка. От Зинедина тянет дорогущим парфюмом и уверенностью, что он окончательно погряз в трясине имени Серхио Рамоса. А Серхио… Серхио плевать. У него сердце стучит о грудину от долгожданной встречи и от того, что его проклятый тренер-Снежный-Король наконец-таки в его руках — весь такой жаркий, умелый и невероятно гордый. Зинедин выдыхает ему в самые губы, беспардонно коверкая слова великой Глории и грязно усмехаясь: — Ты ошибаешься, грубый мальчик. Я больше никогда не уйду. Ведь пока ты умеешь любить меня, я знаю, что буду жить.** Серхио свободно смеётся и спрашивает, заглядывая в ставшие уже родными кошачьи глаза: — Ты в курсе, что эта песня является гимном гей-сообщества? — А ты думаешь, почему она постоянно играла в нашей раздевалке в девяносто восьмом… Мы, между прочим, слушали её перед каждым матчем и в итоге выиграли Чемпионат мира. — Всегда знал, что сборная Франции — сплошные геи. — Ой ли. Ты своих-то ребят видел? — острит Зизу, и Серхио нечего на это возразить: — Твоя правда. Зинедин смотрит на него пару минут, а потом всё-таки спрашивает: — Ты же знаешь, что хранить мой локон ты не сможешь, Серхио?*** — он улыбается, и Рамос понимает, что это и предостережение, и самоирония — у лысых нет волос, а у морозных, вроде Зинедина, не должно быть отношений со своими подопечными… Но когда Серхио волновали такие мелочи? — Да плевать вообще, у меня губы зудят, и я поцелую тебя в следующее полнолуние.**** — О нет! — шуточно восклицает француз и смеётся: — Только не это — такого, как ты, я не выдержу 24/7. — Ты уже, Зизу. Ты уже, — мягко улыбается Серхио, и Зинедин понимает, что он прав. Они вместе уже столько времени, что и не сосчитать. И, быть может, он и не верит в предопределения Судьбы, но этот несносный сорванец определённо был послан ему кем-то сверху (или снизу, как посмотреть). Зинедин, впрочем, не особо-то против. Всё и все на своих местах...