***
Швеи примеряют на Луциллу новое платье. Она стоит на небольшом помосте как богиня, освещенная лучами солнца. Волосы вокруг ее головы сияют. Коммод сидит у ног сестры и любуется на нее. Он перебирает в руках парчу. Гладит рукой ткань. Постепенно, как в трансе, он гладит уже ноги сестры через ткань. Сначала боязливо, на пробу. Он понимает, что делает что-то, что как-то уже не совсем уместно. Что она может запретить ему делать это и даже рассердиться. Он внимательно следит за ее реакцией. Но она не возражает ему. И даже более — смотрит на него сверху вниз и на ее губах играет улыбка. Ей приятно? Он становится смелее. Проходится по всей длине ее ног. Поглаживает, перебирает, щупает. Кровь прилила к ее лицу, делая ее еще красивее. Она улыбается ему, и иногда смеется и дергается, когда ей щекотно. Коммод не понимает почему он чувствует такое удовольствие от своих действий, почему по его телу расходятся волны мурашек и сердце бьется так сильно. Но ему это нравится и он продолжает. Он осторожно трогает ее ноги под юбкой. Может теперь остановит его? Нет, не останавливает. Ему очень хочется потрогать ее выше ног. Но под юбкой он и сам не решается трогать выше колен. Его дыхание перехватывает от любопытства и страха. И все-таки он решается погладить ее там, сверху платья. Гладит. Она не пресекает. Просто стоит разомлевшая. Он и рад, что сестра позволяет ему делать это, и не понимает почему же он не нашел границы…***
Он пережил замужество, беременность и роды сестры. Ему семнадцать. Луциллу выдают замуж. Она не особо любит своего будущего мужа, но она не против. Его мир рушится. Какие-то ее периодические любовники — это одно, а замужество — это совершенно другое. Коммод умоляет ее не выходить замуж. Смотрит на нее огромными глазами, полными слез и отчаяния. — Если ты скажешь отцу, что не хочешь, он не будет тебя заставлять. Луцилла, прошу, зачем тебе это? Ты же даже не любишь его, — слезы душат его. Она лишь закатывает глаза. Как же он ее утомил этими ежедневными слезными мольбами… Она в очередной раз объясняет ему, что хочет этого, потому что так положено, и что все будет хорошо, она никуда не денется, все будет как прежде. «Не будет ничего уже как прежде! Все и так уже не как прежде! Все просто ужасно! Ничего не может быть хуже!» — думает он. Оказалось может. Вскоре после свадьбы она беременеет. Ему не нравится, что происходит с драгоценным телом сестры. Возможно, она не выживет в родах, и ему придется запомнить ее такой. Возможно, это последние месяцы. Он все время проводил с ней. Гулял с ней по цветущим розовым садам, развлекал ее, исполнял все просьбы и капризы, выслушивал и поддерживал, но в душе у него были беспросветные мрак и тяжесть. Страшная мысль, что он прощается с сестрой, медленно и мучительно убивала его. И как только он оставался один, он давал волю отчаянным горьким слезам, и думал какой яд ему лучше выбрать, если сестра умрет. Он собрал целую смертоносную коллекцию, готовясь к худшему. Он не спал по ночам и отрешенно перебирал пузырьки. А может не стоит ждать, может не стоит видеть это? Может все прекратить сейчас? Зачем ему жить, если сестры не будет с ним? Ради своей будущей власти? Он страстно желал этого, мечтал об этом, но без Луциллы ему даже это не нужно, все будет просто бессмысленно без нее. Дрожащими руками он медленно открывал пузырьки, поглаживал пальцем горлышко, нюхал, подносил к губам… но не мог сделать это. Крутил в руках кинжал, подносил к запястьям, придавливал острое лезвие к коже, проводил слегка. Но не мог решиться даже поцарапать себя. Он боялся боли. И когда ужас совсем вгонял его в истерику, он все это прятал и старался успокоиться, чтобы потом вновь начать изводить себя. Он был с ней в родах, вместе с ней на ее родильном ложе. Почти сутки Луцилла мучилась, и он был рядом все время. Обнимал ее, гладил трясущимися руками по спутавшимся волосам, целовал покрытый испариной лоб, успокаивал и утешал. Он помогал ей встать и придерживал ее, когда она хотела походить, он поил ее, обтирал. Он держал ее за руку, он плакал и стискивал зубы вместе с ней. Ему было дурно, его мутило, все было словно в кошмарном бреду, но он решительно отказывался оставить ее. В конце концов ей было еще хуже. Он боялся боли, но ее страдания ему было так невыносимо видеть, что он с радостью взял бы на себя часть ее боли, если бы мог. И он брал. Она держала в объятиях своего новорожденного сына, а он держал ее, и оба рыдали от усталости, перенапряжения и радости — она радовалась ребенку, а он тому, что она не умерла. А потом они, измученные и обессиленные, так и уснули рядом друг с другом в этой постели.***
Комната залита солнцем, ткань балдахина его кровати колышется от легкого теплого ветра, который несет из сада аромат роз, стрекот цикад и пение птиц. Коммод чуть поворачивается и чувствует, что в его постели кто-то есть. Он открывает глаза и видит, что она лежит и смотрит на него, ждет когда он проснется. Сонливость тут же проходит. — Сестра! — шепчет он, порываясь встать. Она протягивает руку и мягко, но твердо укладывает его обратно, и прикладывает палец к его губам, призывая к молчанию. Он подчиняется безусловно. Она наклоняется над ним и целует его в губы легким невесомым несестринским поцелуем, и у него перехватывает дыхание. Следующий ее поцелуй в шею, потом в грудь, в живот, и еще ниже… Коммод дрожит, Коммод задыхается, слезы скатываются к вискам из-под его длинных ресниц. Она вновь у его лица. Он протягивает руки и запускает пальцы в ее растрепавшиеся волосы, гладит ее лицо, веки, губы, спускается на шею, с дрожащим восторженным придыханием сжимает ее груди сквозь белую ткань. Она смотрит ему в глаза с нежностью и улыбается в ответ на его ласки. Затем она берет его лицо в свои руки и целует долгим сладостным поцелуем. А потом опускает одну руку вниз, немного привстает и направляет его в себя. Он не может сдержать стон. Он обхватывает ее руками, прижимает к себе, стаскивает с нее рубашку и трется лицом об ее прекрасную обнаженную грудь. Она обнимает его в ответ, гладит по волосам. А затем начинает двигать бедрами и сжимать его внутри себя. Коммод в упоении целует ее грудь. Она ахает и выгибается, продолжая двигаться и обнимать его за шею. Он смотрит на нее, освещенную лучами солнца, он двигается вместе с ней, не отрывая глаз от ее лица, любуясь тем как она получает удовольствие вместе с ним, в его объятиях. Коммод неистово толкается в тело сестры, стонет и обливается слезами. В его сознании звучат фанфары, ускоренно распускаются розы, выпархивают птицы и бабочки, и солнце убыстренно поднимается в величественном рассвете, затапливая все своими лучами, ослепляя… С всхлипом-вскриком Коммод просыпается один среди ночи на мокрых простынях и подушках. Осознание реальности накрывает его, ему липко, холодно и гадко до тошноты. Сестры с ним, конечно же, нет. Ткань балдахина развевается уныло, тревожно и зловеще. Он напряженно всматривается в темноту, в колышущиеся тени, темнота и ночные шорохи пугают его. Но он не видит там ничего — ни любимой сестры, ни розовых садов, ни чудовищ, ни призраков — только пустота и одиночество. И чувство, что он сходит с ума. Он ложится обратно, стараясь унять дрожь, чувство ужаса и панику. Несмотря на разрядку полученную во сне, он все еще так возбужден, что ему больно, ему трудно дышать, но возбуждение это не столько телесное, сколько эмоциональное, оно душит его, оно тяжелым горячим свинцом течет по его венам, от чего все тело горит и выкручивает как в лихорадке, и он прекрасно знает, что никакие наложницы, никакие блудницы это возбуждение не удовлетворят. Будущий император Рима вынужден в одиночестве дрожать и беспокойно тягостно ворочаться на сырых простынях, и в отчаянии тихо заниматься жалким самоудовлетворением, дабы почувствовать себя хоть немного лучше. Он закрывает глаза, вспоминая свой сон, стараясь запомнить все, что только сможет, пока воспоминания свежи. Он хотел бы вновь провалиться в этот сон и остаться там навсегда. Но он знает, что этот сон не вернется, как бы ни хотелось. Такие сны ему снятся крайне редко. Но когда снятся, то это самые счастливые моменты его жизни.