Слушай, как звучит чудо

Манами весь такой странный и другой. Когда он поднимается по лестнице, так легко и словно паря над ступенями, можно подумать, что он птица. Или ангел — как больше нравится. У Оноды не получается так быстро. Он просит передышку на пролете между двадцать вторым и двадцать третьим этажами, упирает ладони в колени, сгибаясь, и тяжело дышит. — Это такая ерунда — осталось же еще совсем немного! — Манами весело смеется, развернувшись, и тянет ему руку. Его дыхание тоже сбитое, на самом деле, но он в нетерпении. Они достигают последнего этажа за семь минут. По служебной лестнице, с дубликатом ключа от выхода на крышу, которого у них не должно быть. Высота здесь просто головокружительная. Пьянящая и пугающая. Манами, конечно, в восторге. Он дрожит от страха, и он влюблен в свой страх. Так сильно, что разве только Онода может посоревноваться с ним в силе этого чувства. Которое обращено вовсе не к высоте, но к человеку, который не может без нее жить. Это проще, чем кажется. Манами скидывает с плеч рюкзак, игнорируя факт того, что лично складывал внутрь плед и термос с чаем. Он тянется к широкому ровному возвышению, выстроенному по периметру крыши. Нет, его тянет, и в такие моменты Онода начинает дрожать и сам. Он хватает Манами за лодыжку — скорее на автомате, — когда тот забирается на возвышение — своеобразный алтарь, с одной стороны которого почти бесконечная пропасть. Алтарь только для них двоих. (алтарь их любви) Манами снова разворачивается, чтобы в привычном жесте протянуть руку и помочь Оноде взобраться следом. Еще секунда — и они оба здесь. Там, где страх и волнение становятся такими сильными и всепоглощающими, что темнеет в глазах. — Не смотри — лучше слушай, — шепотом просит Манами, нежно обхватывая пальцами подбородок Оноды и разворачивая его лицо к себе. — Закрой глаза и слушай. Онода справляется с трудом. Забыть о том, что они на огромной высоте, невозможно, даже если зажмуриться. Но Манами почти затмевает все. Его восторг передается Оноде, перетекает в него через медленный поцелуй, требования в котором больше, чем в любых словах.

Держи меня. Оживляй меня. Растворяйся под моей кожей и люби. Люби так, как не полюбишь больше никого и никогда. Будь единственным. Чтобы я был единственным.

Онода замирает. А потом отчаянно дрожит от одержимости своим ангелом. Это больно и сладко одновременно. Это чистое безумие, потому что настоящая любовь не бывает другой. Она здесь. Между ними. В них. Под кожей. Въелась в каждую клеточку тела и не собирается отпускать. Онода тонет в ней. Они тонут вместе, и у Манами, Господи, самый потрясающий в мире голос, когда он зовет, почти умоляет.

Дай мне больше. Я хочу еще. Не останавливайся.

Онода внимает его словам, как будто это единственная истина. Единственное правило и приказ. Он царапает руки о шершавую поверхность, на которой они лежат. Игнорирует, задыхается, целуя и стараясь не пропустить ни единого сантиметра безупречной кожи. С Манами можно только так. Только отдавая все до последней капли. Выполнять. Позволять. Держать себя в руках, когда он запрокидывает голову и его волосы спадают за край крыши. В бездну. Он сгорает от этого — Онода знает и не может запретить, зато может добавить. Задрать футболку и скользнуть ладонью под резинку штанов. Поднять даже выше этой крыши. До самых небес. Манами весь такой странный и другой. Он кончает, когда ему страшно или когда он в одном шаге от смерти. У Оноды снова плывет перед глазами, когда он чувствует теплую влагу на своих пальцах. — Ты слышишь это? — спрашивает Манами, указывая на далекий шум улиц внизу. — Так звучит жизнь. (если они упадут, то, возможно, будут лететь больше двадцати секунд) Но Онода не слушает. Его не привлекает ощущение жизни — он хочет немного другого. Тоже близкого, тоже самого волнующего. Оно там, под ребрами. Стучит в быстром ритме, когда Онода кладет голову на грудь и снова закрывает глаза. Это его странный. Его сумасшедший. Его хрупкий принц, готовый занести одну ногу над пропастью, чтобы просто на момент почувствовать себя взлетевшим. Он такой. Он чудо. В единственном и неповторимом экземпляре — таких больше нет. И этого достаточно, чтобы держать его. (даже когда они на краю бездны)